3.4. Плоскость равнины

Пространство Внутренней Евразии характеризуется равнинным, вол­нообразным ландшафтом. Хрестоматийным является образ России как бескрайней плоской равнины. Мало отлична от российского и значитель­ная часть рельефа Центральной Азии. Для оценки Внутренней Евразии по­рой используется метафора «океана равнин»¹³¹.

При описании рельефа России обычно совмещаются ее геоморфологи­ческая характеристика как равнины и математическая квалификация этой равнины в качестве плоскости. В.О. Ключевский, например, описывает ев­разийское пространство как «равнину, волнообразную плоскость»¹³².

Это совмещение разных характеристик не противоречит языковому мышлению. Латинское planumзначит «равнина, плоскость». Плоскость — это поверхность, имеющая два измерения. В понятии волнообразной плос­кости, часто употребляемом в русском языке, отражается волнообразность поверхности относительно данной плоскости. Степень деформации плос­кой поверхности представляется незначительной, а ее характеристика, по-видимому, может быть дана на основе аппарата начертательной геомет­рии, использующей двумерный геометрический аппарат.

В данном разделе мы отвлечемся от волнообразности евразийских рав­нин. Эта волнообразность представляется существенной в перспективе из­учения закона колебаний русской души. Но поскольку и волнообразность, и колебания отмечаются относительно некоторой плоскости, то в первую очередь необходимо оценить роль плоскости в организации евразийского аксиологического пространства.

Двумерное (одноплоскостное) пространство изучает планиметрия. Представляя поверхность Евразии как равнину (плоскость), фактически дают ей планиметрическую характеристику¹³³. Может ли планиметричес­кая характеристика иметь ценностное измерение? Предваряя ответ на этот вопрос, следует исходить, на наш взгляд, из того, что концепт плоскости широко используется в философских исследованиях. «Являя собой резуль­тат всевозрастающего усиления интереса философии к топологическим структурам бытия, а также выступая отражением процесса значимого уве­личения числа понятий, характеризующих последние, — пишет А. А. Гри-цанов, — понятие "плоскость" легитимирует поворот в понимании иерар­хии существенных принципов видения мира, построения его моделей,а также принципов организации знания и познания» . Понятие плоскос­ти несет определенную функциональную нагрузку в описании социума, и, следовательно, ценностно значимо.

Так, в отношении России Е.Н. Трубецкой полагал, что равнинность, плоскостность ее ландшафта влечет за собой уравнивание до этой плоскос­ти форм ее социального бытия¹³⁵. Размышляя над четырехчленной форму­лой «всеобщее, прямое, тайное и равное» (избирательное право), он прихо­дит к выводу, что как в положительном, так и в отрицательном своем зна­чении эта формула выражает «закон нашего равнинного существова­ния»¹³⁶. Это, прежде всего, однообразный пейзаж в виде ровной, прямой поверхности с редкими еле заметными буграми. «Равнинный, степной ха­рактер нашей страны, — пишет Е.Н. Трубецкой, — наложил свою печать на нашу историю. В природе нашей равнины есть какая-то ненависть ко всему, что прорастает плоскость, ко всему, что слишком возвышается над окружающим. Эта ненависть составляет злой рок нашей жизни. Она пери­одически сравнивала с землею все то, что над нею вырастало»¹³⁷.

В затаенной глубине русского духа, согласно Е.Н. Трубецкому, всегда боролись два противоположных понимания всеобщего равенства: 1) при­знание нравственного достоинства, образа Божия во всяком человеке; 2) уравнивание всех в общем ничтожестве, смерти. Кочевники уравнива­ли, когда жгли, истребляли, резали. Деспотизм уравнивал в общем ничто­жестве рабства. По-своему всех уравнивали вожди крестьянских бунтов. Он допускает, что «отрицательная всеобщность и равенство осуществятся у нас в виде совершенно прямой и ровной поверхности: то будет равен­ство всеобщей нищеты, невежества и дикости в связи с свободой уми­рать с голода»¹³⁸.

В равнинном ландшафте России Е.Н. Трубецкой видит основание абсо­лютизации ценности равенства. Это равенство мыслится в форме всеобщ­ности и проявляется в требовании всечеловечности, универсализма. «Этот универсализм, — пишет философ, — тесно связан с особенностями русской физической природы; здесь нет тех естественных преград, которые бы обо­собляли человека от человека: где нет гор, там нет и замков...»¹³⁹.

Следует заметить, что равнинность не всегда влечет стремление к урав­ниванию. Кочевники евразийских степей ценили иерархию, имели культ гор, а в родном ландшафте создавали искусственные возвышения — насып­ные курганы или из камней, — которые служили ориентирами в кочевьях. И, вообще, старались «"быть на коне"= Господином, верховым»¹⁴⁰.
Ряд аспектов культурообразующей роли равнинности отметил Г.Д. Га-чев, сравнивавший космосы земледельца и кочевника, гор и равнин. «Да, промыслить надо равнину и пустыню, — ставил он перед собой зада­чу. — Обе ровно-гладки. Но пустыня есть смерть, кладбище полноты... Равнина же, степь не есть безжизненность, но жизнь, однако не вызывающая своей цветущестью и роскошью, но умеренная, слабосильная, серень­кая... Равнина — рельеф бытия-небытия, как и серый цвет = цвет того же. Ни жизнь, ни смерть»¹⁴¹.

Как равнинный, плоскостный и линейный он характеризует русский логос и этос¹⁴². В космосе равнинной России естественным и само собой разумеющимся кажется закон подчинения меньшинства большинству, то, что «все — равно и все — равны, по природе... » ¹⁴³.

Г.Д. Гачев, как и Е.Н. Трубецкой, отмечает связь между «равным» и «всеобщим». «Русский же, — пишет он, — несчастный, по логике рав­нинного Логоса априорно полагает, что все — равны и одинаковы, как я; так что обязан я всех и своему уму-разуму-понятию научить; и как жить, выправить всех по своему образу и подобию (= божественному!). Русский именно жертвенен и несчастен в этом своем, навязанном ему волей и логи­кой равнинного Космо-Психо-Логоса априоризме долга в отношении всех других народов и стран»¹⁴⁴.

Типичной русской иллюзией о себе Г.Д. Гачев считает представление об обладании русскими способности к «всепониманию» других народов, душ и образов их мыслей. «Русский Логос — пишет он, — естественно единодушия и единомыслия взыскует: чтобы все одним умом и душой и сердцем жили-любили, одни цели преследовали; а если этого согласья нет — то и пропадай все пропадом и ничего не надо, и катись все в тартара­ры и к гребене матери!»¹⁴⁵.

Широта страны, по мнению Г.Д. Гачева, может оборачиваться «узос­тью понятия», т. е. непредставимостью и недопустимостью другого ума и рассуждения и обычая; «они считаются абсурдными, нелепыми, смеш­ными — и должны измениться на наш, наилучший вообще, а не для нас только...»¹⁴⁶. Действительно, континентальный размах государства в опре­деленной мере унифицирует образ жизни, ограничивает возможности ком­муникации с качественно другими культурами. Для жизненного мира та­кого государства естественной является установка, которую Г.Д. Гачев формулирует следующим образом: «Равнинный же житель полагает, что "все — равно", "все — едино", везде мы жить сможем по-своему и свой закон и образ жизни распространить»¹⁴⁷.

Наряду с тенденцией равнинного космоса к нетерпимости, ригористи­ческому «поравнению, нивелировке, к смесительному упрощению» Г.Д. Гачев отмечает действие контртенденции к ужесточению межсослов­ных границ-барьеров, воздвижению искусственных застав, барьеров, кас­кадов, гор. Вопрос о том, в какой мере эти процессы действительно наблю­даются, нуждается в специальном исследовании. Но нельзя не отметить сходство этой возможной тенденции со стремлением кочевников соору­жать искусственные возвышения.

«Вертикаль власти» время от времени сносится, разрушается кочевни­ками, бунтами и революциями. «Накапливалось это, нарастала многоэтаж-ность державы, гнет структуры, — пишет Г.Д. Гачев, — и вот высвобожда­ющий разлив половодья революции разровнял почву, на которой новый мир новым зданием и структурой стал воздвигаться, одолевая тягу местно­го космоса к аморфности»¹⁴⁸.

Из стихий, сносящих возвышения на культурном ландшафте равнины, пожары были, пожалуй, более важны, чем половодья. В метафоре пожара представляет интерес «растительная» интерпретация равенства, предлага­емая Г.Д. Гачевым: «А психика равнины земледельческой — равенство вертикально на ней расположившихся и трудящихся: никто никому не гос­подин и не раб. Так это в лесу и на поле: хоть ты сосна, а я травка, но мы все одну матку сосем: мать сыру-землю, прямое отношение к ее любви и пода­янию имеем; и чувство собственного достоинства оттого у каждого здесь есть: оно снизу питается»¹⁴⁹.

В космосе земледельца равенство есть равенство неравных: дерево и травинка равны по отношению к своему месторазвитию. Возможно, это равенство в труде или в потреблении. Но в большей степени это равенство народов. С этой точки зрения, не случайно, что Н.С. Трубецкой предлагал «обрушить» лестницу исторического прогресса: «Вместо лестницы, мы по­лучаем горизонтальную плоскость. Вместо принципа градации народов и культур по степеням совершенства — новый принцип равноценности и ка­чественной несоизмеримости всех культур и народов земного шара»¹⁵⁰.

Формулируемый им принцип равноценности заметно отличается от европейского принципа юридического равенства. В евразийском мире не может быть и речи об абсолютном равенстве прав по отношению друг другу, требуемого во французском космосе «социального рондо». В евра­зийском мире не может быть и войны всех против всех. Действует проти­воположный принцип: живи сам и дай жить другим (от тебя не убудет). В просторах Евразии всем народам находится место.
Более частыми, чем «революции снизу», в России были «революции сверху». В советский период рецидивирующее реформаторство трансфор­мировалось в перманентную кампанейщину, а в постсоветский период — управленческие инновации превратились в подлинное стихийное бед­ствие. Фразеологизм «По стране как Мамай прошел...» вполне применим к итогам бурной административной деятельности очередного «выдвиженца». Вихри перемен, ротации кадров перемешивают социум, едва он успе­ет оформиться и приобрести ранжированную структуру.
Нигилистическая нетерпимость, бескомпромиссность русского харак­тера («все или ничего!») сопутствует его терпеливости. Г.Д. Гачев способ­ность к длительному терпению также объясняет равнинным ландшафтом: «Потом за работу браться надо терпению: это есть способность выносить долгую тяготу, не мучась и не страдая и не рыпаясь особенно. Терпение = выравнивание: гор мук — равнину будней-трудней. Потому эта доброде­тель присуща обитателям равнин: ровность и характера, и реакций, тогда как горец или южанин — вспыльчив и нетерпелив-тороплив-поспешен, языком пламени воспламеняется — подобно как и горы вокруг: такими же всполохами природы стоят, страстно-нетерпеливыми, торопливыми»¹⁵¹.

На повседневно-бытовом уровне, по Г.Д. Гачеву, уравнительность вы­ражается в том, что «гасят инициативу и творчество» и «давят рыпающих­ся: "Ах, ты больно сильно умный! Считаешь себя лучше других? Так мы тебе покажем кузькину мать!" — и на такого всем миром, всем скопом на­валиваются и удушают»¹⁵².

Можно согласиться, что есть такое извечное, выстраданное боевым опытом равнинного жителя правило «не высовываться». Вместе с тем ряду инициатив, безусловно, «дают ход», т. е. поддерживают официально или неофициально.

Размышляя над «небоскребным» ландшафтом равнинной Америки, Г.Д. Гачев характеризует его как психокосмос прибыли=прибытия. Пси­хокосмос России он оценивает так: «Всякое же изменение statuquoбытия в сторону прибытия тут подозрительно и зло. В сторону у-бытия — естест­венно клонится человек и космос вместе со смертью: воровство тут по­чтенно (и блатной мир внизу, и по блату живущее между собой начальство, пристроившееся у государственного пирога)»¹⁵³.
В российском космосе события аксиомой он полагает «зарывание та­ланта, неподвижность всего и непредприимчивость индивида, лишение его права начинать что-либо»¹⁵⁴. Убытие Г.Д. Гачев усматривает и «в рас­сеяния, истаивании меня — в другом, в периферии (бок, даль, сторо­на), в ничто...»¹⁵⁵.

Творение «вертикали» в космосе «горизонтали» возможно не только в высоту, но в глубину. Образ «котлована» фиксирует не только затра­ты и истраченность как самоцель, но и непосредственную убыль бытия. В идеале желательно «Делать Ничего!»¹⁵⁶. Поскольку изничтожение бытия все же есть что-то, то делание отсутствия дела выражалось в умении «приписать» или «приврать» (принципиальный разрыв слова и дела), в умении не выполнять работу, а организовывать и организовывать ее выполнение. Так обеспечивается идеальное совпадение с плоскостью равнинного бытия.
«Русское чудо», на взгляд Г.Д. Гачева, состоит в том, что в минусовом существовании, в ситуации, когда «потребление-расхищение больше произ­ведения», бытие не изничтожается, «бытие откуда-то берет и нам благода-ет»¹⁵⁷. Возможно, это базовое («Откуда что берется?») удивление психокос­моса России. И это длящееся, неизбывное удивление неустанно и с радос­тью поддерживается в опытах уничтожения и самоуничтожения (умаления и самоумаления). А упорно возобновляемое бытие вновь и вновь убеждает, что мы, сироты, не покинуты, так как даются нам сочувствие и благодать.

В космосе равнины в чести и в цене быть поверхностным, плоским. Взор кочевника, по Г.Д. Гачеву, в низ земли лишь как на поверхность смот­ри, но «глубже не заглядывает: в под-корм, в подоснову, фундамент и при­чины вещей»¹⁵⁸.

Действительно, например, у кочевников Крайнего Севера существует традиционный запрет «ранить землю», из-за чего болезненно они воспри­нимают ведущиеся там газопромышленные разработки. Разумеется, за­прет этот относителен, а его нарушение требует искупительных жертв. Взор кочевника, скорее, устремлен к небу, звездам как единственно надеж­ному средству ориентации в пространстве.

В причины, корни вещей непрерывно уставлен взор и ум упорного зем­ледельца, да строителя и рудознатца. «Русский же, у которого простор зе­мель, — по мнению Г.Д. Гачева, — не очень радивый земледелец и, при не­прихотливости, тоже, как и кочевник, не склонен докапываться до при­чин, не въедлив, а любит чудесное, вязь, сплетение, досужное, как люди Востока.»¹⁵⁹.

В центре внимания планиметрии находятся конкретные фигуры — точка, прямая, паралеллограмм (в том числе квадрат, ромб, прямоуголь­ник), окружность, трапеция, треугольник, многоугольник. Следовательно, ценностные предпочтения могут быть выражены по отношению к разным планиметрическим фигурам.

Пример описания таких предпочтений мы находим в романе одного из предтеч евразийства¹⁶⁰ Андрея Белого. В его «Петербурге» содержится описание «государственной планиметрии» Российской империи в воспри­ятии одного из ее столпов: «Планомерность и симметрия успокаивали нер­вы Аполлона Аполлоновича, в одинаковой степени расстроенные как не­ровностями домашней жизни, так и беспомощным бегом нашего государ­ственного колеса. Гармонической простотой отличались вкусы сенатора: более всего он любил прямолинейный проспект.   не было у него ни конца, ни начала; а бесконечная, вечная середина была ему свойственна ... чтобы вся Невским проспектом опоясанная земля протянулась по линии славных российских законов; чтобы сеть параллельных проспектов, пересеченных сетью себе подобных, объявилась бы во вселенной, как единая шахматная, мир объемлющая доска, на которой планомерно расставленные фигуры передвигались бы правильно: сообразно с законом. После линии более все­го успокаивала Аполлона Аполлоновича геометрическая фигура: квад­рат. Он, бывало, подолгу предавался бездумному созерцанию пирамид, треугольников, параллелепипедов, кубов, трапеций, зигзагообразной же линии он не мог выносить: уже его раздражал многогранник; легкое беспо­койство овладевало им при виде усеченного конуса, и с великою неохотой надевал он звезду, отправляясь на торжественные молебны»¹⁶¹.

Перед нами встает образ «великой шахматной доски», знакомый по гео­политическому трактату 3. Бзежинского¹⁶². Для известного политоло­га «шахматной доской» была Евразия. Шахматной доской Евразия была и для Аполлона Аполлоновича, видевшего «сеть параллельных проспек­тов, пересеченных сетью себе подобных». Соответственно, персонаж ро­мана предпочитал линию, квадрат, не любил звезду и не мог выносить зиг­загообразной линии.

Если бы Аполлон Аполлонович диагностировался в наше время по психогеометрическому тесту¹⁶³, то из пяти идентифицирующих его фи­гур — квадрат, треугольник, прямоугольник, круг, зигзаг, — он бы, безус­ловно, выбрал квадрат.
Человеку-«квадрату» присущи следующие черты: организованность, пунктуальность, строгое соблюдение правил, инструкций, аналитичность мышления, внимательность к деталям, ориентация на факты, пристрастие к письменной речи, аккуратность, чистоплотность, рациональность, осто­рожность, сухость, холодность, практичность, экономность, упорство, на­стойчивость, твердость в решениях, терпеливость, трудолюбие, професси­ональная эрудиция, слабый политик, узкий круг друзей и знакомых. При­веденный набор черт вполне идеален для чиновника, но едва ли репрезен­тирует «евразийский» характер.

Поскольку об «евразийском» характере говорить пока трудно, предпо­ложим, что его репрезентантом может выступить русский характер. Нам не известно, проводилось ли массовое тестирование русских по психогео­метрическому тесту. Из-за отсутствия таких сведений попробуем соотнес­ти известные черты русского характера с предложенными психогеометри­ей характеристиками различных психологических типов.

Рассмотрим кратко характеристики остальных типов. Согласно психо­геометрии, человек-«треугольник» стремится к власти, прагматичен, уверен в себе, обладает высокой работоспособностью. Человек-«прямоугольник» непоследователен, с низкой самооценкой, не уверен в себе, доверчив, с быс­трыми, резкими колебаниями настроения, склонен к имитации поведения других людей. Человек-«круг» общителен и заботлив, эмоционально чув­ствителен и сентиментален, склонен к общественной работе. Человек-«зиг-заг» креативен, одержим своими идеями, позитивен ко всему новому.

Очевидно, что русский характер соответствует той характеристике, кото­рая дается «прямоугольнику». Обращает внимание отсутствующая в характе­ристиках других типов склонность к имитации («примеривание ролей»), ко­торая корреспондирует отмечавшейся многими наблюдателями, в том числе евразийцами, склонности к подражательности в русской культуре.
Основным психическим состоянием «Прямоугольника» является бо­лее или менее осознаваемое состояние замешательства, запутанности в себе. Отсюда непрерывный поиск самого себя, непоследовательность, непостоянность настроения и интересов («вчера — одно, сегодня — дру­гое, завтра?..»), непредсказуемость. Во внешнем поведении отмечаются неритмичные колебания речевой активности: от периодов полного молча­ния (знаменитое «народ молчит») до периодов повышенной говорливости («эпохи гласности»). Ставит большое количество вопросов, основной из которых — «почему?». В окружающей его обстановке характерен хаос, беспорядок и запущенность, атмосфера временности и «дух вокзала».
Соборности и артельности русского человека соответствует характер­ное для «прямоугольника» предпочтение больших групп. В больших груп­пах он реализуют свою потребность быть на людях, с людьми и, одновре­менно, не быть в центре внимания, а затеряться, спрятаться, раствориться среди других.

В отношениях с «прямоугольником» рекомендуется быть «круглее», т. е. вести себя как «круг», проявляя понимание и уважение. Любопытно, что характеристике «круга» во многом соответствуют характеры народов Востока. Высокая значимость для них непрямолинейного, «круглого» от­ношения к действительности отмечается рядом исследователей.
П. Полуян начинает свою статью «Этногностика» следующим рассуж­дением: «Взгляните на восточный ковер с витиеватым узором, сравните его с шотландским пледом, состоящим из черных и красных квадратов. Разве не очевидно: в западной культуре доминантой являются прямоуголь­ные формы, а в исламской — кривизна и изгибы? На Востоке везде кривые: вязь письма, орнаменты затейливые, сабли и ятаганы, округлые мавзолеи и мечети, чалма, шаровары. У европейцев — иное: прямоугольный латин­ский алфавит, квадратные замки, треугольные костелы, прямые мечи и шпаги»¹⁶⁴. Рассуждая о роли алгебры и геометрии на Западе и Востоке, П. Полуян нигде не ссылается на психогеометрию, но, как мы видим, кон­статирует значимость квадратов и треугольников в цивилизации 3апада. Далее П. Полуян указывает на необходимость объяснения различий в предпочтениях геометрических форм: «Эти видимые различия обычно не замечаются, а если замечаются — их объясняют понятной разницей между культурами и никакой особой проблемности тут не усматривают. Однако противостояние форм поистине фундаментально — оно столь же существенно, как различие между прямой и кривой, которое фиксируется математически»¹⁶⁵.

Об округлости форм космоса кочевничества, ислама, казахского мира пишет Г.Д. Гачев: «Простодушие и искренность=прямолинейности, что могут быть в почете у растительных народов, но тут они = не-ум, не со-об­разование, а образ надо принимать разный. В этом — обтекаемость хитрос­ти, гибкость и упругость кривой линии»¹⁶⁶. На Востоке ценятся обиняк, на­мек, иносказание, притчеообразный логос и витиеватая логика в противо­положность прямолинейной дедукции западной логики: «...тут с разных сторон заход и взвиденье — будто юрту, вещь обходят кругалями, орна­ментами вия мысль»¹⁶⁷.

Поскольку «круг» наиболее комфортен для «прямоугольника», то, воз­можно, именно поэтому русские тяготеют к народам Азии, а в общении с европейцами испытывают больший дискомфорт. 3апад плохо понимает Россию умом, устает от ее непредсказуемости¹⁶⁸ и вынужденно занимает твердую дистанцированную позицию, обижающую загадочную мятущую­ся славянскую душу. С другой стороны, хитрость и коварство, традицион­ные для политики стран Востока, не могли не вызвать опасения.

Любопытно, что в русской идиоматике заметно большее, чем в англий­ской, пространство занимает соотнесение понятия круг с безысходностью и безвыходностью¹⁶⁹ (например: «заколдованный круг», «порочный круг», «замкнутый круг», «круговая порука», «круглый дурак»). Вместе с тем, как показывают результаты исследования Ю.В. Гринкевича, квадрат в русской языковой картине мира играет заметно менее существенную роль, по срав­нению с кругом. «Вклад концепта круг более существенен для русской на­циональной картины мира, в то время как для английской национальной картины мира концепты квадрата и круга одинаково значимы, т. е. по сравне­нию с англоязычной, русскоязычная культура более "круглая", а англоязыч­ная, по сравнению с русскоязычной, более "квадратная"»¹⁷⁰. Предпочтение «квадрата» в английской картине мира Ю.В. Гринкевич объясняет кельт­ским наследием и романским влиянием. Причины же большей «круглости» русской культуры он видит в восточном влиянии и цикличности земледель­ческого образа жизни.

Диагностируя психогеометрически русский национальный характер как «прямоугольный», следует признать, как и требует психогеометрия, ценность второй и третьей по значимости для индивида геометрических фигур. В русском характере круг, по-видимому, дополняет прямоугольник и является второй по значимости фигурой.

Таким образом, в плоскости равнин основной планиметрической фигу­рой является прямоугольник. Евразийство указывает на прямоугольную организацию евразийского мира в виде феномена флагоподобия, т. е. рас­положения в нем основных почвенно-ботанических и климатологических зон — степно-пустынной, лесной и тундровой на манер полос в горизон­тально подразделенном флаге¹⁷¹. Каждая зона подразделяется на меньшие полосы (например, степная зона подразделяется на полосы широколист­венных, узколиственных и полынных трав).

Сплошную полосу степей и травянистых пустынь П.Н. Савицкий на­зывал хинганско-карпатским «прямоугольником степей»¹⁷². Этот прямо­угольник обрамлен островными степями и «островами» абсолютной пус­тыни. Понятно, что в степи есть и лесные острова. Но островная модель организации географического пространства является явно второстепенной по сравнению с прямоугольниками ландшафтно-климатических зон.

В связи с флагоподобием евразийского мира исследователями указы­валось на ряд сопутствующих геометрических эффектов.
Во-первых, это эффект параллелизма меридиональных (в основном, речных) и широтных (от Северного морского пути до цепи горных хреб­тов, разделяющих североевразийский и южноевразийский миры) трансъ­евразийских зон, магистралей (и магистральных культур). Так, Н.С. Тру­бецкой писал: «Существует длинная, более или менее непрерывная полоса безлесных равнин и плоскогорий, тянущаяся почти от Тихого океана до устьев Дуная. Эту полосу можно назвать системой степи. С севера она окаймлена широкой полосой лесов, за которой идет полоса тундр. С юга система степи окаймлена горными хребтами. Таким образом, имеются че­тыре тянущиеся с запада на восток параллельные полосы: тундровая, лес­ная, степная, горная. В меридиональном направлении, т. е. с севера на юг или с юга на север, вся эта система четырех полос пересекается системами больших рек»¹⁷³.

Сетевой порядок месторазвития евразийской культуры необходимо определяет и ее сетевую организацию. На это указывал П.Н. Савицкий, ко­торый писал: «Черты духовно-психического уклада, отличия государст­венного строя, особенности хозяйственного быта не образуют ли "парал­лелизмов" сетке географических различений? Установление и анализ та­ких "параллелизмов" и является главным предметом геософии в ее приме­нении к России-Евразии»¹⁷⁴.

«Параллелизм» — излюбленный математический образ у Н.С. Трубец­кого. «Тюркская поэзия имеет решительную наклонность к параллелиз­му, — пишет он. — Поэтические произведения некоторых тюркских пле­мен всецело построены на принципе параллелизма»¹⁷⁵. Он также неодно­кратно указывал на параллелизм в развитии языков.

Во-вторых, это эффект симметрии. В зональном строении Евразии П.Н. Савицкий фиксировал эффекты Восточно-3ападной и Юго-Северной симметрии¹⁷⁶. Евразия в целом представлялась ему периодической и сим­метричной системой зон.
На увлеченность евразийцев поисками симметрии указывает П. Серио. В отношении одного из сподвижников Н.С. Трубецкого он пишет: «Как и Трубецкого (и в противоположность С. Карцевскому), Якобсона притя­гивала симметрия. Она его завораживала, и где бы он ни обнаруживал сим­метрию, он всегда был убежден, что нашел доказательство онтологическо­го статуса своего объекта. Евразийский языковой (точнее, фонологичес­кий) союз в мировоззрении Якобсона существует именно потому, что он находится в центре и обрамляется двумя перифериями, которые сим­метрично отражают друг друга как в зеркале»¹⁷⁷. П. Серио считает возмож­ным говорить о геометрическом эмпиризме евразийцев, усматривающих в симметрии принцип порядка не только в евразийской культуре, но и во вселенной.

Важно подчеркнуть, что симметрия и параллелизм в евразийском мыш­лении были связаны в рамках периодической системы. Так, Н.С. Трубец­кой в отношении мелодий тюркских песен писал: «Но в общем оба типа подчинены одним и тем же законам: гармоническому закону пятитонного звукоряда и ритмическому закону симметрического равенства частей и парной периодичности»¹⁷⁸. Евразийский мир в целом, согласно П.Н. Са­вицкому, есть мир симметрично-периодической системы природно-гео-графических зон, расположенных через равные интервалы. «В ней [в Рос­сии-Евразии], — писал он, — почвенно-растительные явления увязывают­ся с климатическими — с такой определенностью и точностью, которая пока что неизвестна в других географических мирах. Эта связь, в условиях Евразии, не только отвлеченно предполагается, но численно выражает­ся, и притом в периодической ритмике. Явления исторические, экономи­ческие, археологические, лингвистические необходимо приобщить к на­званной системе и ритмике. Это — шаг к установлению периодической системы сущего»¹⁷⁹.

По-видимому, евразийцы выявили действие в Евразии системоперио-дического закона, согласно которому «принципы структурного построе­ния и управления однородных природных систем в иерархическом сопод­чинении, и особенно сложения таких же природных систем одного уровня организации (иерархии) повторяются с некоторой правильностью в зави­симости от действия единого (комплекса) системообразующего фактора (факторов)»¹⁸⁰. Частными проявлениями это общего закона служит перио­дический закон химических элементов (Д.И. Менделеева), закон гомоло­гических рядов (Н.И. Вавилова), закон периодической географической зо­нальности (А.А. Григорьева — М.И. Будыко). Этот закон имеет значение для прогнозного поиска аналогичных систем и составления их периоди­ческих таблиц.

П.Н. Савицкий прекрасно осознавал научный размах евразийства. «Пе­риодическая система сущего восходит к системе организационных идей, — пояснял он. — И ее периодичность определяется ритмикой в сочета­нии организуемых элементов. Это одинаково относится к "периодической системе химических элементов", в том виде как ее раскрывает современ­ная физическая химия, к "периодической системе зон", в ее климатической стороне, к той "периодической системе", к которой тяготеет современная биология. Рассматривая на тех же основаниях ряд социально-экономичес­ких формаций, можно построить, путем сочетания важнейших производ­ственных элементов, своеобразную "периодическую систему" обществен­ных укладов»¹⁸¹.

Открывая системно-периодическую организацию евразийского мира, евразийцы, таким образом, создавали предпосылки для экстраполяции системно-периодического мышления из естествознания в разные области гуманитарных наук.