3.2.1. Полярности и инверсии русского духа

Русский народ, по единодушному мнению всех евразийцев, является системообразующим этносом многонациональной Евразии как по своей численности, так и по той роли, которую он играл в ее политической, соци­альной и этнической консолидации в последние пять веков. «Русский на­род, — писал один из классиков евразийства Г.В. Вернадский, — есть основная сила Евразийского государства; русский язык есть основная сти­хия евразийской культуры. Но сила русской стихии в евразийском мире не может держаться на внешнем принуждении и регламентации внешних ра­мок. Сила эта — в свободном культурном творчестве. Русский народ со­здал Евразию как историческое месторазвитие напряжением всех своих сил. Русский народ должен неослабно проявлять и в дальнейшем то же творческое напряжение, чтобы удержать место Евразии на земле и свое соб­ственное лицо в Евразии»⁹.
 

К сожалению, русский народ вместе с другими народами Евразии не сумел в конце XX в. сохранить целостность евразийского государства, каким являлся Советский Союз; оказался не способным сохранить доста­точный уровень творческого напряжения и в значительной степени поте­рял собственное культурное лицо, поддавшись разрушительному соблазну вестернизации, о чем единодушно предупреждали все евразийцы. Геопо­литическая, культурная и хозяйственная катастрофа, которую пережила Евразия и ценностные системы ее народов в последние двадцать лет, тре­бует обстоятельного анализа. Он в значительной степени уже проведен представителями отечественной социогуманитарной науки¹⁰, однако вряд ли может считаться исчерпывающим, учитывая ситуацию катастрофичес­ки углубляющегося общецивилизационного и общероссийского кризиса. То, что я буду писать ниже, будет касаться ценностных ориентиров и ка­честв русского народа, но в той или иной степени выводы могут быть спро­ецированы и на другие народы евразийского геокультурного простран­ства. Я сознательно не буду избегать и некоторых ноток публицистичнос­ти, ибо обсуждаемая проблема исключает ценностно нейтральное отноше­ние автора по определению.

Ключевой мой тезис состоит в следующем: если в истории страны с ка­ким-то роковым постоянством воспроизводятся одни и те же разрушитель­ные процессы (можно сказать и проще — беды), то это — не столько дей­ствие объективных исторических причин, не субъективные ошибки или зло­умышления вождей, а в первую очередь — устойчивые изъяны националь­ного характера. Если люди несколько раз наступают на одни и те же грабли, то виноваты не грабли, а сами люди. Мужественный и разумный человек, склонный к трезвому самоанализу, вину за поражения возлагает в первую очередь на самого себя. Точно так же должен поступать и исторический на­род, желающий добиться побед и иметь будущее. Это — важнейшее условие его самопознания, на чем справедливо настаивал Н.С. Трубецкой.

Изъяны русского национального характера — и это хорошо извест­но — в большинстве случаев являются оборотной стороной его досто­инств, причем последние незаметно переходят в свое отрицательное качес­тво, если переступается некая разумная мера. Неслучайно едва ли не глав­ный недостаток русского национального характера многие мыслители, те же Н.А. Бердяев¹¹, Н.О. Лосский¹², СЛ. Франк¹³, усматривали в избы­точной страстности, в безмерности русской души, ее готовности пере­ступить любые пределы, всюду дойти до крайности, до последней черты.

Еще Достоевский отмечал, что русский — «человек крайностей». Неда­ром европейский социализм именно у нас принял самую радикальную — революционную форму. Заметим, что именно у нас столь же радикальную форму принял в 1990-е гг. и «рыночный капитализм», когда в единочасье исторического времени либералы-реформаторы ухитрились попрать и осмеять тысячелетние ценности России. Именно у нас в последнее время какую-то безмерную иррациональную форму принял и госкапитализм, когда вся страна работает на процветание какого-нибудь Газпрома или Внешторгбанка.

Нельзя в этом плане не согласиться с А.И. Солженицыным, который писал, что «труднее всего прочерчивать среднюю линию общественного развития: не помогает, как на краях, горло, бомба, решетка. Средняя линия требует самого большого самообладания, самого твердого мужества, само­го расчетливого терпения, самого точного знания»¹⁴. Увы, мы каждый раз, впав в одну тупиковую крайность и испив горькую чашу поражения, без­думно разворачиваемся на сто восемьдесят градусов и бросаемся в край­ность прямо противоположную, но не менее тупиковую. Это и есть наша главная российская Голгофа — кровавое хождение по одним и тем же историческим кругам.

Задача гармонизации, творческого опосредствования противополож­ностей — личности и общества; общегосударственных и региональных ин­тересов; западных и восточных, религиозных и светских начал обществен­ной и духовной жизни; хозяйственного центра и периферии; власти и об­щественности; плана и рынка, частной и государственной форм собствен­ности; города и деревни, — все это испокон веков является краеугольной цивилизационной задачей России, которую мы до сих пор так и не сумели решить, причем даже не столько на уровне теории (здесь-то как раз все бо­лее или менее понятно)¹⁵, сколько практики государственного управления.

У нас почему-то у руля властной машины удерживаются не разумные политики, склонные к целостному видению и системному реформированию страны, типа Андрея Курбского, Сперанского, Чаянова или Косыгина, а рас­судочно зашоренные радикалы типа Ивана Грозного, Никона, Троцкого или Егора Гайдара. И слушают власти не духовных подвижников типа Нила Сорского, Максима Грека, Достоевского или Рериха, а изуверов типа Иоси­фа Волоцкого, Феофана Прокоповича или Емельяна Ярославского. Но зато наша держава преуспевала, когда во власти были Ярослав Мудрый, Дмит­рий Донской и Иван III, а духовно окормляли светскую власть митрополит Иларион Киевский, Сергий Радонежский и Вассиан Рыло.

Синтетический разум и любящее сердце, неотрывные друг от друга, — вот лучшие лекарства от искуса впадения в крайности, искони живущего в русской душе. Недаром ведь «Метафизика сердца» — своеобразнейшая и коренная тема русской философской и богословской мысли. Прав был И.А. Ильин: бессердечие — главный источник современного глобального кризиса и культуры, и человека; но в первую очередь — русской культуры и русского человека. Живя без сердца, русский человек не то что превраща­ется в животное; он становится много хуже животного. Прежде всего бес­сердечными были провальные «реформы» 1990-х гг. Бессердечно финансо­вое спасение банков-спекулянтов за счет миллионов честно работающих тружеников страны, отчисляющих в бюджет государства огромные налоги, но не могущих получить дешевый и долгосрочный кредит на то же жилье.

Соблазн переступания границ и мер¹⁶ переводит еще целый ряд наших положительных национальных качеств и ценностных установок в свою пол­ную противоположность, причем подмены происходят зачастую совер­шенно незаметно. Я позволю себе напомнить лишь о некоторых роковых инверсиях отечественного национального характера.

Так, всемирная отзывчивость русского народа, о которой так проник­новенно говорил в своей знаменитой речи на пушкинском юбилее Ф.М. Достоевский, часто оборачивается безмерной доверчивостью ко все­му иностранному, как к чему-то исключительно хорошему и передовому. В результате мертво-механические заимствования чужого опыта приводят к тому, что получаемые результаты резко расходятся с ожиданиями; и что было хорошо на Западе, то оказывается безусловно плохим для России.
Эта тема «рабского, слепого подражанья» Западу проходит через всю классическую русскую литературу¹⁷, и остается только удивляться, как по­сле всего сказанного мы раз за разом впадаем в этот роковой порок. Разве еще Д.И. Менделеев и вслед за ним евразийцы¹⁸ не указывали, что наш ланд­шафт и климат исключают механический перенос на русскую почву форм экономической жизни Германии и Англии? Однако все «рыночные рефор­мы» 1990-х гг. — как раз абсолютное нежелание тогдашних демократов во главе с Ельциным хоть как-то учитывать своеобразие родной страны.

Разве ранние славянофилы, Н.Я. Данилевский, Ф.И. Тютчев, К.Н. Ле­онтьев, Ф.М. Достоевский и те же евразийцы, особенно Н.С. Трубецкой, дружно не предупреждали об агрессивном характере западной политичес­кой ментальности с ее беспощадной готовностью додавливать любого гео­политического конкурента, сколь бы искренне он ни заявлял о своей лояль­ности? И все равно — нужно было пойти на максимальные военные и гео­политические «перестроечные» уступки Западу, чтобы рано или поздно убедиться: при любом политическом режиме (как коммунистическом, так и капиталистическом) он будет рассматривать Россию как своего стратеги­ческого конкурента.

Разве извечная онтологическая подозрительность русского человека к банкирам-ростовщикам не имеет под собой совершенно рациональных оснований с естественным вопросом, «стоило ли нам входить в такую ми­ровую цивилизацию?», если от махинаций кучки американских финансо­вых дельцов сотрясается весь мир? Пресмыкаясь перед Западом и предава­ясь слепому копированию, мы ухитрились сохранить все самое плохое от социализма и позаимствовать все самое плохое от капитализма, выбросив за борт их цивилизационные преимущества.

Мой общий вывод прост: наша способность творчески заимствовать и перерабатывать культурные достижения других народов не будет обора­чиваться разрушительным дублированием иноземных образцов только в том случае, если основывается на чувстве национального достоинства и собственном положительном историческом опыте.

Напомню еще об одной инверсии качеств национального характера. Светлая русская жажда воли и дух евразийского странничества¹⁹, которые влекли крестьян на освоение Дикого поля и в Сибирь; казаков — на поиски острова Буяна; путешественников, купцов и промышленников — на освое­ние Севера, Центральной Азии и Мирового океана, — имеют своей темной изнанкой бегство от жизни. Бегут от тягот жизни в леса и в горы расколь­ники-старообрядцы (есть даже отдельная секта бегунов). Бегут на Запад от ужасов «советского тоталитаризма» диссиденты во времена застоя, а в пост­советскую эпоху — возжаждавшие райской жизни в иноземье. Впрочем, бежать можно и не перемещаясь пространственно, а духовно отгоражива­ясь от жизни раковиной семьи, узкой компанией друзей или религиозной секты, эмигрируя в какое-нибудь современное хобби или в Интернет.

Конечно, «духовная эмиграция» всегда личностно детерминирована. Главная же социальная причина мутации светлого странничества и под­вижничества в бегство и духовную самоизоляцию коренится в отчуждении власти от народа и в реакции нравственно слабого духа на произвол правя­щих верхов. Любопытно, что при определенных обстоятельствах социаль­ная пассивность, эскапизм и эгоизм очень легко и быстро трансформиру­ются в социальную анархию толпы, взбесившейся от ужасов государствен­ного произвола. Таковы казацкая вольница периода Великой Смуты и пу­гачевщина. Таковы большевистский произвол в 20-х и демократический произвол в 90-х гг. прошлого века. Россия, подчеркну еще раз, словно хо­дит по бесконечным историческим кругам, когда деспотическая верховная власть рано или поздно провоцирует деспотию толпы, а на последнюю обязательно находится новый умелый пастух-диктатор, при котором масса опять впадает в социальное безгласие и расползается по замкнутым жиз­ненным раковинам.
 

Дабы не ворошить темное дно русской души, государственная власть в России, да и в Евразии в целом, должна быть выстроена, с одной стороны, антидеспотично, а, с другой, антипопулистски, т. е. подлинно иерархично: снизу вверх и от периферии к центру, как была она хотя бы отчасти вы­строена в системе Земских Соборов XVII в. и при Советской власти, пока последнюю не уничтожили демократы, хотя перестройка, как известно, на­чиналась под совершенно правильным лозунгом «Вся власть — Сове­там!». В России в силу специфики ее географического и духовного ланд­шафта не столько общество должно быть гражданским²⁰, сколько власть — народной, когда из российской глубинки — ступень за ступенью, начиная с местных органов власти — наверх продвигаются уже проверенные в ре­альном деле талантливые люди, которые при этом несут прямую ответ­ственность перед трудовыми коллективами и корпорациями, которые их непосредственно выдвинули для исполнения высших властных функ­ций в обществе.

Только при таком устройстве государственная власть как отчужденная и наделенная реальной силой воля народа самой этой массовой народной волей снизу формируется, сдерживается и корректируется; а народная воля, в свою очередь, вводится в созидательное нравственно-правовое рус­ло. Евразийцы называли такое государство «демотией», «органической де­мократией» или «государством правды», в котором, естественно, должны быть также и свободные от властного произвола средства массовой инфор­мации, и сильные общественные организации различной направленности, и независимые научно-экспертные сообщества.

И, конечно, в России должны вновь пробудиться ее исконный дух странничества и вера в возможность изменения мира к лучшему. Есть даже совершенно четкий пространственно-демографический критерий этих по­ложительных изменений: когда вектор движения российского народонасе­ления вновь сменится с западного на восточный, когда начнется новый ве­ликий «исход к Востоку» — за Урал в Сибирь и к Тихому океану. Другой критерий — общая воля народов к реинтеграции евразийского простран­ства в какую-то новую геополитическую целостность.

Есть еще одно опасное оборачивание качеств национального характе­ра, столь зримо и трагически проявившееся именно в XX в. Извечная рус­ская мечта о братских, сердечных отношениях между людьми, народами и культурами обернулась в XX в. тоталитарным обезличивающим кол­лективизмом и унификационизмом. Это происходит всегда, когда забыва­ются духовные основы жизни и принцип свободной человеческой воли, хотя по-настоящему — соборно — можно объединяться только в духе и только свободно, по внутреннему самоопределению.
 

В противном случае собирать в братство будут кнутом, а нежелающих строиться — отправят в концлагерь. При механическом объединении под­линную индивидуальность утрачивают и отдельный человек, и этническая общность, и регион, и страна в целом, как, впрочем, они их утрачивают и при европейском индивидуалистическом культе всеобщей личностной, религиозной и национальной автономии. Безличный «общечеловек» — не­избежный продукт и внешнего тоталитарного социализма, и внутреннего, более скрытого, тоталитарного капитализма. Чтобы убедиться в данном факте — достаточно беспристрастно проанализировать современные капи­талистические процессы глобализации с идеалом всеобщего рынка, Интер­нета, мирового правительства и бескорневого постмодернистского челове­ка-номада, спокойно меняющего культуры, языки, профессии, убеждения и ... даже собственный пол. Человек здесь под лозунгом свободы и расцвета индивидуальности, по сути, ее начисто лишается. Об этом диалектическом переходе друг в друга насильственного объединения и насильственной индивидуации писал еще В.С. Соловьев, подчеркивая тупиковое схождение «гипнотиков коллективизма» и «гипнотиков индивидуализма».
При этом есть давно известные средства утверждения соборных духов­ных связей и подлинного социального единства между людьми, когда они обретают общие корни и смысл исторической деятельности. Для этого надо вспомнить о национальных святынях и оградить их от разномастных кощунников и циников. Когда люди дружно встанут на защиту древних монастырей и храмов, памятников искусства и архитектуры, воинских за­хоронений и мест былых боев, уникальных природных объектов (типа Байкала и Селигера, плоскогорья Укок и реки Катуни на Алтае), тогда свя­тыни, как нравственный камертон, помогут им отделить суетное от вечно­го, важное от несущественного, подлинное от неподлинного. Недаром П.И. Новгородцев пророчески написал когда-то, что «не политические партии спасут Россию, ее воскресит воспрянувший к свету вечных святынь народный дух!»²¹.

И второй очень важный момент: если, вопреки мещанским призывам «жить для себя и своей семьи», люди, стремясь к высшему и лучшему, бу­дут снизу многообразно и добровольно кооперироваться в производстве, бизнесе, быту, культурно-просветительской и природоохранной деятель­ности, тогда в рамках целого будет наиболее полно и гармонично прояв­ляться их подлинная индивидуальность. В сущности, отличительные чер­ты гармоничного человека — свободное единение с другими людьми вок­руг общих святынь и целей исторического бытия.
 

Здесь необходимо коснуться еще одного изъяна русского национально­го характера, являющегося оборотной стороной его достоинств. Русским свойственно устремляться к Новой Земле и Новому Небу, мечтать о Новом Иерусалиме, о легендарной стране счастья Беловодье, о коммунистическом братстве всех народов или о Межпланетном Кольце цивилизаций. Настоя­щее нас никогда не удовлетворяет, оно всегда не соответствует нашим идеа­лам. Быть счастливым сегодняшним днем — это не для русских. Именно мечта дает нам силу переносить тяготы настоящего и жертвовать собой во имя будущего. Без этого русские не смогли бы вынести всех испытаний, об­рушившихся на них в истории, и одержать великие победы в страшных вой­нах. Мечта дает стойкость и духовную бодрость, без светлой мечты нельзя сотворить ничего подлинно великого. Во многом именно этот дух искания лучшего будущего, присутствующий в русской классической литературе, сделал ее столь притягательной для других народов.

Западный же человек, в отличие от русского, занят по преимуществу обустройством своего земного настоящего. В этом его сила, и в этом же его принципиальная слабость. Если он и размышляет о будущем, то чаще все­го в плане предотвращения угроз своему привычному и комфортному об­разу жизни. Об угрозах, идущих из будущего, в основном повествует вся западная научная фантастика и кинематограф, начиная с Г. Уэллса. Немуд­рено, что главное ощущение русских от Европы и США — это странный культ сытого настоящего и бессознательное желание оградиться от ради­кальных перемен в будущем, как бы растянуть настоящее до размеров веч­ности. В этом плане не известно, как поведет себя прагматичный и не лю­бящий мечтать западный дух в ситуации глобальных потрясений, которые уже наступили. Спокойно пережить крушение традиционного уклада жиз­ни и не сломаться может лишь человек, имеющий высокую альтруистичес­кую мечту. Думаю, что этому Запад должен начинать уже сегодня учить­ся у России.

Однако и в мечтаниях русские проявляет свою роковую страстность и безмерность. Мы часто не столько готовы планомерно трудиться во имя будущего, сколько страстно желаем воплотить его на Земле как можно ско­рее, непременно в самых оптимальных формах и, что самое опасное, не счи­таясь ни с объективными историческими условиями, ни с желанием основ­ной массы людей в это будущее попадать. Отсюда — наш интеллигентский утопизм, нетерпение, радикализм и склонность не мечты и теоретические схемы адаптировать к реальности, а реальность насильственно подгонять под абстрактные схемы и идеи. Отсюда — и церковный раскол; и революци­онная нечаевщина; и насилие над инакомыслящими; и стремление разру­шить весь прошлый мир до основанья, чтобы непременно на пустом месте начинать строить новый распрекрасный мир; и роковое забвение своего про­шлого во имя сомнительных будущих прожектов. Нравственная вседозво­ленность и историческое беспамятство — вечные спутники революционно­го утопического зуда. Об этом весь роман Достоевского «Бесы», об этом книга Н.А. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма», об этом кар­тина В.И. Сурикова «Утро стрелецкой казни». «Одержимость ложной иде­ей, — писал Н.А. Бердяев по поводу «Бесов» в самый разгар Гражданской войны, — сделала Петра Верховенского нравственным идиотом»²². Нрав­ственным идиотом с безумными глазами предстает Петр на знаменитом суриковском полотне. С ненавистью ломая о колено старый русский быт, он встречает в ответ лишь ненависть стрельцов.
 

Всегдашняя расхожая политологическая тема западной элиты и наших демократов девяностых годов — коммунистическая утопия²³. Но разве разрушительные политические и социально-экономические «демократи­ческие реформы» — не плод чистейшей утопии «о необходимости рыноч­ных преобразований России по западным образцам»? Глобальный утопизм этого проекта только-только начинает осознаваться, хотя вредоносной утопией, слава богу, уже всеми признаны ключевые демократические ми­фологемы того времени, типа «необходимости вхождения России в миро­вую цивилизацию», «допустимости делать все, что не запрещено законом» или «саморегулирующейся стихии рынка». Демократический утопизм оказался не менее кровавым, чем большевистский. Достаточно вспомнить расстрел парламента в 1993 году, войны на Кавказе и в Приднестровье, кровавые переделы собственности, десятки тысяч смертей пожилых людей от стрессов и поруганных идеалов. Кто, к примеру, подсчитает жертвы ин­формационного демотеррора 1990-х годов, осуществлявшегося телеком­панией НТВ под руководством Гусинского? К сожалению, такой же насиль­ственно-утопический характер носит и наше сегодняшнее неуемное же­лание реформировать наше образование по западным образцам. Катастро­фические последствия этого шага очевидны: это дефундаментализация, дегуманитаризация и денационализация всего российского образователь­ного пространства с перспективой превращения страны в глубочайшую культурную и интеллектуальную периферию.

Есть, на мой взгляд, действенные средства блокирования своевольно-утопических соблазнов русской души. В частности, необходима общест­венная экспертиза и публичное обсуждение важнейших проектов рефор­мирования как страны в целом, так и ее отдельных сфер. Учитывая отечест­венные традиции соборности, эту функции могли бы выполнить общена­циональные корпоративные форумы врачей, ученых, учителей, работни­ков высшей школы, бизнесменов, крестьян, без санкции которых никакие масштабные правительственные реформы в стране проводиться не могут. Проекты коренных реформ (а, возможно, и основополагающих законов) должны получать на подобных форумах профессиональную экспертизу и общественную санкцию. Подлинное народовластие — это не сваль­но-механическое голосование большинства и не произвол властного мень­шинства, а волеизъявление компетентного большинства, т. е. наиболее со­вестливых и активных представителей народа, которым надо просто создать условия для творческой самореализации. Подобные профессиональные форумы вкупе с территориально-корпоративным принципом комплекто­вания высших органов власти, о чем речь шла выше, могли бы стать дей­ственным евразийским агиократическим²⁴ (тезис П.И. Новгородцева) от­ветом на демократический вызов Запада, которому сегодня де нет никакой альтернативы.

Отсюда логично перейти к последней и самой неприглядной черте на­шего национального характера. В сущности, именно она потворствует проявлению всех других пороков нашей души, являясь питательной поч­вой и для чужебесия, и для порочного своеволия, и для бегства от реаль­ности, и для всех форм тоталитаризма, и, наконец, для утопических экспе­риментов над страной. Имя этого душевного порока — «вечно-бабье» в русской душе, т. е. рабская покорность перед властью, гражданская пассивность, социальное безгласие и безволие. «Народ безмолвствует» — в этой гениальной фразе А.С. Пушкина названа причина всех наших мно­гочисленных исторических бед и поражений.

Любопытно, что и у этого коренного нашего недостатка есть свой про­тивоположный светлый полюс. Величайшее свойство русского националь­ного характера, особенно ярко проявляющееся в Житии святых, — это дар смирения, понимаемый и как усмирение собственной гордыни, и как при­нятие в сердце страданий окружающего мира, и как жертвенное служение высшим ценностям. «Вот идет князь мира сего, и не имеет во мне ничего» и «Я победил мир», — в этих ключевых фразах Христа, принятых нестяжа­тельской традицией отечественного православия, вся суть христианского смирения. Смиренный жертвует своим маленьким телесным «я», своимкомфортом и душевной ограниченностью ради пробуждения и действия своего духовного Я, составляющего его подлинную индивидуальность.
 

Это — ни в коем случае не пассивность. Напротив, смирение подразу­мевает и активное волевое изменение себя в лучшую сторону, и, одновре­менно, активное противостояние злу, иначе нельзя подлинно пребывать с-миром. «Не мир я принес, но меч», — эта тоже фраза о смирении. Сми­ренно ежедневно трудится настоятель монашеской обители Сергий Радо­нежский, потрясая своим будничным трудничеством сознание простого крестьянина. Со смиренным сердцем отправляются на Куликово поле ино­ки Пересвет и Ослябя. Смиренно принимает свой мученический жребий митрополит Филипп Колычев, фактически в одиночку сражаясь против ти­рании Ивана Грозного. Смиряют гордыню, бескорыстно служа своей стра­не на научном поприще и не ожидая от современников не то, что наград, но подчас даже простого понимания, гениальные Павел Флоренский и Влади­мир Вернадский.

Все лучшее в истории России добыто смирением и подвижничеством; все ее беды — от рабской покорности. Покорность, в отличие от смире­ния, — это всегда страх за свое маленькое телесное «я», его бытовой ком­форт и психологический уют. Покорный ничем не хочет жертвовать ради других и ничего не хочет принимать близко к сердцу, помимо собственных забот. Он легко прельщается лживой политической фразеологией, быто­вым религиозным обрядом, внешней партийной дисциплиной, служа лако­мой добычей для князя мира сего. Покорность — это еще и нравственная лень, мещанская разжиженность и дряблость души, лишенной духовных устоев. Покорный гнется во все стороны, подчиняясь воле господствую­щего политического ветра, поскольку не имеет ни онтологического центра (сердца), ни твердого стержня при принятии жизненных решений (иерар­хии ценностей). Даже ярый злодей и преступник лучше покорного, кото­рый ни горяч, ни холоден и оставляет после себя, по жестким, но справед­ливым словам Леонардо да Винчи, «лишь переполненные нужники».

Это рабски покорные деятели русской церкви обеспечили победу ио­сифлян над нестяжателями; это они потворствовали светскому насилию над страной Ивана Грозного и религиозному насилию Никона. Это кресть­яне-холопы и дворяне-холопы (прав Гегель в своем тезисе о диалектичес­ком единстве раба и господина!) позволили ввести в России крепостное право и рабски заимствовать чужеземные образцы для «реорганизации» русской жизни. Это масса пассивных интеллигентов, разночинцев и проле­тариев сочувствовала терроризму народников или, напротив, оправдывала провокационные гнусности царской охранки (печально известную «зуба­товщину»). Их, пассивных и покорных, потом массово убивали на полях Первой мировой войны и в кровавой мясорубке войны Гражданской; их са­мих, покорных властному произволу, словно овец, насильно сгоняли в кол­хозы и увозили в сталинские лагеря. Именно пассивные и безгласные ком­мунисты, члены самой огромной в мире партии, позволили ничтожной кучке карьеристов и себялюбцев развалить и распродать великую держа­ву, растащить по карманам общенародную собственность в страшные 1990-е гг. Это покорные работники образования допустили нынешнее его реформирование по катастрофическому для нас и выгодному для Запада сценарию. И если внешнеполитическую линию, армию и даже промыш­ленность быстро восстановить можно, то разрушенная система высшего образования быстрому восстановлению не подлежит. Это — хребет госу­дарства, который нельзя давать ломать.
 

«Вечно бабье в русской душе» — главная причина сокрушительного цивилизационного поражения, которое потерпела Россия и вместе с ней вся Евразия в конце XX в. Это же вечно бабье в нашей душе — корень позора, который мы наблюдаем и сегодня, в начале века XXI. Спрашивается: ну как не стыдно после всего прошедшего вывешивать портреты президента в чиновничьих кабинетах? Кто заставляет крестьянина, как это случилось в Алтайском крае, называть свое фермерское хозяйство именем Путина? А как дружно карьеристы всех мастей побежали записываться в Единую Россию, силясь перещеголять друг друга в заискивании перед властью! Как в последнее время все вдруг быстро стали патриотами. И ведь особен­но усердствуют те, кто в 1990-е гг. клеймил «тысячелетнюю рабу» Россию и насильственно затаскивал ее в лоно «мировой цивилизации».
Надо честно признаться: в нашей национальной душе, в ее исподних психологических пространствах живет Антисофия (антикрасота, антидоб­ро и антимудрость), по-рабски жаждущая всегда одного — понадежнее прилепиться к телу жены или мужа, к привычному быту, к милым идей­ным предрассудкам, к воле вождя всех народов или к телу Матери-Церкви, чтобы вручить им свою судьбу и свою свободную волю. И при этом во всех исторических неудачах России винить не себя, а порочные власти и исто­рические обстоятельства.

В искус вечно-бабьего откровенно впал на закате жизни В.В. Розанов, писавший в «Апокалипсисе нашего времени»: «..."Бедный человек" воз­любил свое "гетто", в нем греется, им защищается, и, ей-ей, это выше Сок­рата и Спинозы. Потому что это священнее Сократа и Спинозы. Тут Бог ютится. В гнездышке. Потому что гнездышко — оно такое священное, которого ищет и сам Бог. Не спорю: есть Бог Универсума. Но мне как-то более нравится "Бог гнездышка"»²⁵. И далее: «...Жизнь есть дом. А дом должен быть тепел, удобен и кругл. Работай над "круглым домом", и Бог не оставит на небесах. Он не забудет птички, которая вьет гнездо»²⁶.
 

Итог В.В. Розанова был трагическим, но неизбежным для всех, желаю­щих вить «гнездышки» и отсиживаться в них: революционный каток исто­рии это гнездышко безжалостно раздавил. А вот хоронивший В.В. Розано­ва в Сергиевом Посаде отец П.А. Флоренский свою семью и род любил ни­как не меньше, чем Василий Васильевич, но «вечно-бабьим» и «тепло-гнездышковым» синдромом не страдал никогда. И гражданский долг свой перед Отечеством выполнил сполна, в самые страшные революционные годы не поступившись ни одним своим нравственным или теоретическим принципом²⁷.
Духовная оппозиция «Розанов — Флоренский» глубоко символична: все высокое и жизненное в России — и в личном, и в обществен­ном ее бытии — утверждается подвижническим трудом и активным сопро­тивлением тьме, а все низменное и греховное побеждает тогда, когда мы — все вместе и каждый поодиночке — отказываемся от движения вверх и к свету, «по-бабьи» прилепляясь к привычным жизненным «гнез­дышкам». В свое время это тонко подметил В.С. Соловьев, писавший: «Че­ловек, который довольствуется своей человеческой ограниченностью и не стремится выше, неизбежно тяготеет и ниспадает до уровня животнос­ти. Точно так же и исторический народ»²⁸.

Действительно, если русский человек не видит высшей цели, к которой ведут гражданские свободы и не находит благого применения накоплен­ным богатствам, то нет таких гражданских свобод и законов, которых бы он не попрал ради удовлетворения своих амбиций; как нет таких низмен­ных прихотей и удовольствий, которым бы он не отдался, тратя на это огромные деньги. Образ жизни нашей политической «элиты» и «новых русских» — тому наглядное подтверждение.
Если нет софийной воли к правде и смирению — в русской душе про­буждаются своеволие и его вечная тень — рабская покорность перед дес­потической властью. Нет сердечного устремления к социальным и духов­ным связям с другими людьми — его обязательно заменят тоталитар­ный коллективизм или звериный индивидуализм, когда каждый «умирает в одиночку». Нет желания творчески открываться миру, укореняясь в цен­ностях национальной культуры — это с необходимостью обернется узко­лобым национализмом или его двойником — космополитическим прекло­нением перед чужой культурой.