2.4. Миксис

Суть евразийской проблемы, как было показано в первом разделе, ис­ходно состоит в отрицательной оценке представителями окраинно-при-морских миров Евразии практики заключения межэтнических браков и ме­тисации. Евразийцы — потомки смешанных браков — вынуждены дока­зывать свою полноценность и успешность в современном мире. В то же время не менее значимым является социокультурное содержание евразий­ской проблемы.

Неприятие смешения восходит к мифологеме чистоты, к требованию предпочтения чистоты перед скверной, порядка — перед беспорядком, космоса — перед хаосом. Архаическое сознание воспринимает смеше­ние как нечистоту и осквернение, подлежащие преодолению в ритуалах очищения¹³³.

В античной философии совершается реабилитация смешения, разраба­тываются разнообразные концепции миксиса. Уже Фалес утверждал, что между жизнью и смертью нет разницы, и потому он живет.

Если Платон только смирялся с реальностью нежелательного всесме-шения, то в «Политике» Аристотеля встречаем такое суждение: «.. .смеше­ние прекрасно; а такое смешение заключается именно в середине, так как в ней находят место обе противоположности»¹³⁴. И еще: «И чем государ­ственное устройство будет лучше смешано, тем оно окажется устойчи-вее»¹³⁵. Относительно демократии и олигархии он утверждает: «В прекрас­но смешанном государственном устройстве были представлены как бы оба начала вместе, но ни одно из них в отдельности»¹³⁶.

В метафизике Аристотеля любое отдельное сущее является сложным, многосоставным, комбинируемым из разных видов целым. Все — не про­сто, а сложно и смешано.

Удачное сочетание свойств души, присущих разным этносам, Ари­стотель видел в характере эллинов: «Племена, обитающие в странах с холод­ным климатом, притом в Европе, преисполнены мужества, но недостаточно наделены умом и способностями к ремеслам. Поэтому они дольше сохраня­ют свою свободу, но не способны к государственной жизни и не могут гос­подствовать над своими соседями. Населяющие же Азию в духовном отно­шении обладают умом и отличаются способностью к ремеслам, но им не хватает мужества; поэтому они живут в подчинении и рабском состоя­нии. Эллинский же род, занимая как бы срединное место, объединяет в себе те и другие свойства: он обладает и мужественным характером, и умствен­ными способностями; поэтому он сохраняет свою свободу, пользуется наи­лучшим государственным устройством и способен властвовать над всеми, если бы он только был объединен одним государственным строем»¹³⁷.

В деятельности Александра Македонского, воспитанника Аристотеля, «смешивание» закрытых, этноконфессионально чистых сообществ приоб­рело масштабы социокультурной революции. «Видя в себе поставленного богами всеобщего устроителя и примирителя, — замечал Плутарх, — он применял силу оружия к тем, на кого не удавалось воздействовать словом, и сводил воедино различные племена, смешивая, как бы в некоем сосуде дружбы, жизненные уклады, обычаи, брачные отношения и, заставляя всех считать родиной вселенную, крепостью — лагерь, единоплеменными — добрых, иноплеменными — злых; различать между греком и варваром не по щиту, мечу и одежде, а видеть признак грека в доблести и признак варвара — в порочности; считать общими одежду, стол, брачные обычаи, все, получившее смешение в крови и потомстве»¹³⁸.

Поворот в сторону Востока, признание разных народов как равноцен­ных были явлениями новыми для того времени, ломавшими традиционные представления о культурной полноценности народов, и воспринимались неоднозначно. Когда Александр принял титул сына бога Амона, греки рас­ценили это как кощунство. Заговорили о «варваризации» царя, о «пороч­ном Востоке», испортившем царя и его соратников. И хотя держава Алек­сандра Македонского, по существу так и не начала функционировать как единый государственный организм, она распалась на мелкие, но жизнеспо­собные эллинистические царства, придавшие новый импульс всемирно-историческому процессу¹³⁹.

Время от времени происходившая в истории Европы, как и в истории других окраинно-приморских миров Евразии, миксация не приобрела ха­рактера устойчивого процесса. Мозаично-дробное сложение окраин Евра­зии вкупе с профессионально-корпоративной дифференциацией обуслов­ливали изолированность этнических групп.

Приведем любопытное наблюдение в отношении межэтнической ин­теграции в Европе. Комментируя события революции 1848 г. в Трансильвании, В.Н. Виноградов отмечает, что она (Трансильвания) не стала пла­вильным тиглем различных этносов, которые разделяли история, обычаи, религия, разное место в государственной, социальной и политической структуре. Отчужденность мадьяр, саксов (немцев из Саксонии), румын и секеев (этническая группа венгров) поразила офицеров армии И.Ф. Пас-кевича в 1849 г. Один из них писал: «Четыре описанные племени, столь разнородные, жили на таком тесном участке земли, чураясь друг друга. Несколько сот лет не могли их сблизить: сосед не узнал языка соседа, ни разу не породнился; один и тот же город называется каждым племенем по-своему. Такие отношения, естественно, породили недоверчивость, вражду, презрение или ненависть одного народа к другому»¹⁴⁰.

Это наблюдение позволяет обратить внимание на дискуссию о состоя­тельности некогда популярной концепции «плавильного котла»¹⁴¹.Кна-стоящему времени признано, что в США и Европе этносоциальные про­цессы протекают преимущественно в мультикультуральном формате saladbowl(«миска с салатом»). Вот, что, в частности, пишет об этом В. Галец-кий: «В течение долгого времени западное интеллектуальное сообщество гипнотизировало себя теорией "плавильного котла". Согласно ей, в Соеди­ненных Штатах действовал этнокультурный механизм, перерабатывавший разнообразные миграционные потоки в единое целое. Долгое время эта те­ория считалась безоговорочно адекватной. Но парадокс в том, что ее мно­гочисленные разработчики и адепты — социологи, политологи, культуро­логи, историки — по всей видимости, не утруждали себя знанием демогра­фии и не догадывались изучить статистику межэтнических браков. Доста­точно было внимательно ее проанализировать, чтобы понять: "плавильный котел" — миф. Да, что касается браков между выходцами из разных гер­манских народов, тут "плавильный котел" худо-бедно работал. Но осталь­ные этнические группы сохранили свою обособленность вплоть до настоя­щего времени — особенно американцы итальянского, ирландского, гре­ческого, восточноевропейского, латиноамериканского, еврейского, араб­ского, индийского и китайского происхождения. В так называемом "плавильном котле" не столько варилось нечто принципиально новое, сколько шла попытка всеобщей англосаксонизации. От теории "плавильно­го котла" ввиду ее чудовищной неадекватности отказались в начале 1960-х, заменив ее теорией "миски с салатом": представление о формировании некой единой этнокультурной общности было замещено идеей автоном­ных этнических групп и мультикультурализма»¹⁴².

Тогда как в Северной Америке и Европе сегодня принято говорить о мозаичной культуре, в России все чаще высказывается мысль о действительности метафоры плавильного котла применительно к евра­зийской цивилизационной общности народов. Это положение четко фор­мулирует, например, Г.Х. Попов: «Дело в том, что в России всегда был плавильный котел»¹⁴⁴.

С ростом иммиграции из стран СНГ участились межнациональные браки. Вот что говорит об этом ведущий научный сотрудник Института общей генетики РАН О. Курбатова: «Обобщенный тезис "Русская женщи­на — оплот интернационализма" получает весьма определенное звучание в Москве, главном плавильном котле России. Русские москвички все чаще вступают в брак с приезжими, в том числе с мужчинами других националь­ностей. Проведенный генетиками анализ данных московских загсов пока­зал, что в середине 1990-х годов доля межэтнических браков в столице со­ставляла 22 процента. Сейчас же, если судить по динамике, можно предпо­ложить, что в Москве к межнациональным относится каждый четвертый брак. Мы вступаем в эру аутбридинга, если говорить языком генетики, или плавильного котла, если употреблять более популярный американский термин. Впрочем, в США никакого плавильного котла не получилось — как в СССР не получилось единого советского народа.

Однако у нас тен­денция к аутбридингу все еще выражена более ярко, чем во многих стра­нах, за исключением Центральной и Южной Америки, по аутбридингу, по­жалуй, превзошедшей всех: население этих стран сочетает в себе гены и ев­ропеоидов, и монголоидов, и негроидов. Современная генетика доказала, что человечество генетически едино: об этом говорит и тот факт, что браки со смешением генов не сказываются на плодовитости»¹⁴⁵.

Метафора плавильного котла в отношении описания этносоциальных процессов в России находит у исследователей отражение в выделении раз­личных типов «котлов». «Петербург был плавильным котлом, в котором талантливейшие европейцы становились русскими, приобретая неповто­римую самобытность и придавая русскость своим творениям (будь то "Медный всадник" Фальконе или "Спящая красавица" Петипа), — пи­шет Ю. Магаршак. — Москва — тоже плавильный котел, но выплавляет он совершенно других людей: удалых и сверхпроходимых, выходящих из любых рамок и соединяющих все со всем, которым по колено не толь­ко море, но и освоение космоса»¹⁴⁶. Обратим также внимание, что приме­нительно к территории России выделяется множество региональных плавильных котлов, продуктом работы которых стали казачество, сибиря­ки и другие субэтносы¹⁴⁷.

Применимость к России метафоры плавильного котла признается мно­гими, хотя и далеко не всеми современными исследователями. На наш взгляд, процесс этот сложнее. Несомненно, имеет место взаимообогаще­ние, взаимопроникновение культур, но при этом сохраняются и этничес­кие особенности. Достаточно устойчивой является также этническая иден­тичность людей. В целом культура народов России — это есть единство разнообразного при выраженной тенденции сближения культур.

В то же время в отношении Европы отмечается сохранение этнической дистанции, мозаичность, плюрализм вкупе с атомизированным отчужден­ным существованием. Интеграция была и остается для Европы серьезной проблемой и задачей¹⁴⁸.

Резюмируя свой обзор трактовок понятия «Европа», X. Мюнклер прихо­дит к выводу, что одной из определяющих ценностей Европы (на фоне ее не­устанного стремления к объединению) являются устойчивые различия: «Ха­рактерным для Европа является то, что в своей истории она — чему опреде­ленно благоприятствовала ее специфическая география — отдала предпоч­тение не единству, а многообразию... Таким образом, развитие различных наций может рассматриваться именно как сущностная черта Европы и ее ис­тории — как в хороших, так и в дурных ее проявлениях. Отличие Европы основано не на единстве и единообразии, а на многообразии и множествен­ности. . Все попытки создания империй, построения гегемонии заканчива­лись в Европе провалом, и вновь и вновь заново складывался плюрализм по­литических устройств . Если свести обобщения к коротким тезисам, то су­ществование глубокой укорененности представлений о плюралистичности европейского сознания доказывают следующие наблюдения: византийский цезарепапизм всегда считался чем-то неевропейским, вплоть до времен вос­стания неортодоксальных марксистов против монополии на истину комму­нистических партий в странах реально существовавшего социализма, кото­рая часто сравнивалась с цезарепапизмом Восточного Рима; возникновение капитализма в Европе может быть объяснено именно преобладавшим здесь политическим плюрализмом, который ставил границы насильственной экс­проприации прибавочной стоимости господствующими силами; наконец, и "восточная деспотия", в понимании Виттфогеля, в социогеографическом отношении привязана к обществу гидравлического типа больших речных долин, почему ее создание было исключено уже благодаря геологичес­кой формации Европы»¹⁴⁹. В заключение X. Мюнклер именно особенности геологической формации Европы рассматривает в качестве основания раз­дробленности этносоциального ландшафта.

В отличие от мозаично-дробной организации окраинно-приморских ми­ров Внутренняя Евразия своей равнинностью и флагоподобным расположе­нием ландшафтных зон делала неизбежной миксацию и интеграцию культур.

О Малой Евразии, т. е. о пространстве стыка Балкан, Северной Аф­рики, Ближнего и Среднего Востока, побережья Черного и Средиземного морей Ю.М. Лотман писал: «котел постоянного смешения этносов, непре­рывного перемещения, столкновения разных культурно-семиотических структур»¹⁵⁰. По этим чертам Ю.М. Лотман противопоставлял Малую Евразию ландшафтам Перу, где в долинах и междугорьях Анд и на узкой полосе перуанского побережья царили вековая изоляция, предельная огра­ниченность торгово-военных контактов с внешними культурами.

Мозаичность социокультурной организации О.И. Пыльцын соотносит с эпохами «темных веков». «Мозаичный мир древнегреческой цивилиза­ции обусловлен крайней изрезанностью южной морской части Балканско­го полуострова, где не было значительных монолитных сухопутных терри­торий. Здесь куски суши постоянно соседствуют с заливами, проливами. Суша не имеет равнинного характера, основу ее структуры составляют горы. В таком географическом рельефе возникает большое количество не­больших сухопутных ячеек, отделенных друг от друга либо горами, либо морем. Это-то и создает почву для автономного развития этих ячеек, по крайней мере, в начальный период существования цивилизации ... "Тем­ные века" и позволяют возникнуть мозаичному миру, в котором каждая из ячеек этого мира благодаря автономному развитию в этот период форми­рует свою собственную, отличную от соседей структуру политико-куль­турных институтов»¹⁵¹.

По оценке О.И. Пыльцына, в процессе эволюции европейской цивили­зации ее мозаичность возрастала. Наряду с этой тенденцией эпизодически действовала и контртенденция. Одним из ее проявлений стала деятель­ность Александра Македонского. Вслед за ним миссию интеграции под­хватил Рим. «Рим презрел племенную замкнутость, характерную для всех античных полисов, — пишет О.И. Пыльцын. — Он открыл свои ворота для представителей любых племен, лишь бы их деятельность была полезна Риму. И этим оказался обязан своему успеху. Точно так же двумя тысяче­летиями спустя великорусские князья смогли преодолеть свою племенную замкнутость и начали приглашать на свою службу татар, белорусских князей, а потом и представителей западноевропейской цивилизации.» 

Миксацию вынужденно и в то же время сознательно практиковал Чин­гисхан. Об этом пишет, например, Т. Холл: «Чингис поднялся из марги­нального состояния и часто сталкивался с оппозицией в лице собственных сородичей. Поэтому он не полагался на родство для организации своих по­следователей, но опирался на преданность и автократический контроль. Он создал разноплеменную элиту из своих друзей и приближенных»¹⁵³.

Екатерина II отмечала смешение как характерную черту российского государства. «Перемены, которые в России предпринял Петр Великий, — писала она, — тем удобнее успех получили, что нравы, бывшие в то время, совсем не сходствовали со климатом и принесены были к нам смешением разных народов и завоеваниями чуждых областей»¹⁵⁴.
На уровне метафизики смешение как способ бытия было концептуали­зировано М.В. Ломоносовым. Ключевым представляется следующее его положение: «Все доступные наблюдению тела — смешанные»¹⁵⁵.

Ломоносовская идея смешения обобщала его личный опыт профессио­нального химика. В трактате «Элементы математической химии» он дает следующее ее определение: «Химия — наука об изменениях, происходящих в смешанном теле, поскольку оно смешанное»¹⁵⁶. М.В. Ломоносов отказы­вается обсуждать как не разрешимый в его время вопрос о простейших эле­ментах, составляющих корпускулы. Обращаясь к смешанным телам как к первичной реальности, мыслитель тем самым выбирает не спекулятив­но-умозрительный путь философствования о гипотетических первоначалах бытия, а занимает эмпирико-феноменологическую позицию, исходящую из некоторой очевидности. В этом пункте он радикально отличается от Фалеса (и восходящей к нему традиции западной метафизики).
Смешение оценивалось и отрицательно, хотя признавалось как объек­тивно существующий факт. К.Н. Леонтьев с горечью писал: «...имеем только одно, почти механическое (македонское) призвание очень боль­шой и неотразимой метлы всесмешения от Великого Океана до Атлантического.»   .

В. Розанов рассматривал смешение как один из элементов целого ком­плекса негативных ценностей. «Русские в странном обольщении утвер­ждали, что они "и восточный, и западный народ", — соединяют "и Европу, и Азию в себе", не замечая вовсе того, что скорее они и не западный, и не восточный народ.. — писал он. — Между Европой и Азией мы яви­лись именно "межеумками", т. е. именно нигилистами, не понимая ни Европы, ни Азии. Только пьянство, муть и грязь внесли»¹⁵⁸.

Следует также отметить, что с грязью ассоциируется образ жизни не только народов России, но и ряда других (особенно, кочевых) народов Северной Евразии. Но здесь важна интерпретация. Применительно к Рос­сии Г.Д. Гачев объяснял этот феномен специфическим сочетанием стихий в Северной Евразии — космосом «водо-земли».

С его точки зрения, смешение на Севере — объективная реальность: «А на севере? На полюсе там вообще смешаны и отменены восход и заход: или свет есть все время = полярный день, или его нет все время — полярная ночь, и сутки не выражены, неотчетливы. А в России, стране полнощной, "одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса". Так что космос бе­лых ночей — космос невыраженного востока—запада, правого—левого (правого—виноватого), мужского—женского, света и тьмы — недаром здесь цвет рассеянного бытия — серый — основной: небо серенькое, зем­ля — серозем, одежды серого цвета предпочитают, а лошади: Серый, Сивый мерин»   .

Комментируя записки «Хождение за три моря Афанасия Никитина», Г.Д. Гачев еще раз подчеркивает предпочтение в России неразличенности: «. в России — какая разница, что право, что лево, "правая, левая где сто­рона — улица, улица, ты, брат, пьяна": дорога, братство-соборность и ре­лигия выпивки отменяют направления и страны света. Очень много в Рос­сии левшей — работяг-мастеровых. ... Неразличение правого и левого — в смешении мужского и женского в России, в том, что они нечетко офор­млены и разграничены: мужик здесь очень часто — баба, а женщина отли­чается мужеством, коня на скаку остановит и сейчас трудится наравне с мужчиной и больше...»¹⁶⁰.

Поддерживая мысли Г.Д. Гачева, можно даже сказать, что подоб­ная неразличенность является в России предметом своеобразной нацио­нальной гордости, поскольку в этой неразличенности (и безразличии — «а нам все равно.») обнаруживаются скрытые социокультурные ресурсы.

Интересно, что излюбленной тактикой ведения боя у казачества было «смешение» воинского строя противника. Характерно в этом отношении описание Н.В. Гоголем боя казаков с поляками в повести «Тарас Бульба»: «Ворота отворились, и выступило войско. Впереди выехали ровным кон­ным строем шитые гусары. За ними кольчужники, потом латники с копья­ми, потом все в медных шапках, потом ехали особняком лучшие шляхти­чи, каждый одетый по-своему. Не хотели гордые шляхтичи смешаться в ряды с другими, и у которого не было команды, тот ехал один с своими слугами. Потом опять ряды, и за ними выехал хорунжий; за ним опять ряды, и выехал дюжий полковник; а позади всего уже войска выехал по­следним низенький полковник.

— Не давать им, не давать им строиться и становиться в ряды! — кричал кошевой. — Разом напирайте на них все курени! Оставляйте прочие ворота! Тытаревский курень, нападай сбоку! Дядькивский курень, нападай с другого! Напирайте на тыл, Кукубенко и Палывода! Мешайте, мешайте и розните их!
И ударили со всех сторон козаки, сбили и смешали их, и сами смеша­лись. Не дали даже и стрельбы произвести; пошло дело на мечи да на копья. Все сбились в кучу, и каждому привел случай показать себя»¹⁶¹.

Установка на миксис реализуется и в нравственной сфере. В европей­ской этике, отождествляющей бытие с благом, а небытие — со злом, по­следнее пребывает в небытии. Евразийский этос не исключает сочета­ния добра и зла.
Так, Н.М. Карамзин писал: «Мало ангелов на свете, не так много и зло­деев, гораздо более смеси, т.е. добрых и худых вместе. Мудрое правление находит способ усиливать в чиновниках побуждение добра или обуздыва­ет стремление ко злу. Для первого есть награды, отличия, для второго — боязнь наказаний»¹⁶².

Похожую мысль высказывал В.С. Соловьев: «Много странного и ди­ковинного приходилось мне видать, но двух предметов не встречал я в природе: достоверно-законченного праведника, достоверно-закон­ченного злодея»¹⁶³.

Д.Н. Овсянникову-Куликовскому моральная неустойчивость русского человека дала основание определить его как рецидивиста: «Наша беда и отсталость — помимо всего прочего — выражается в том, что русский человек, даже при лучших задатках, слишком опошливается, примиряется с действительностью, становится с годами рецидивистом, теряя благопри­обретенные в юности идеалы мысли, чести и совести. Тина вялой жизни за­сасывает нас, мы утрачиваем "добра и зла различье", братаемся с предста­вителями мрака, обскурантизма и нравственного сна, забываем о призва­нии мыслящего человека — помнить, хранить и разрабатывать усвоенные понятия о человеческом достоинстве, о том, что поверх и вопреки мерзос­ти запустения, нас окружающей и завещанной затхлым прошлым, есть светлый мир общечеловеческих идеалов, чистый и прекрасный, и вовсе не заоблачный, а земной, созидающийся повсюду в лучших умах и уже яв­ляющийся силою творческою в тех общественных движениях и организа­циях, которые образуют прямой переход к лучшему будущему. Одна из причин нашей неустойчивости, нашего рецидивизма — слабость, шат­кость нашей психической организации. Мы душевно расплывчаты, слабы мыслью, нравственным сознанием, волею. У нас мало душевной уравнове­шенности и крепости»¹⁶⁴.

Судя по размышлениям политического лидера ненцев, а также всех ко­ренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока С.Н. Харючи, терпимость ко злу является одной из евразийских мудрос­тей. «А живешь-то ты на земле, среди людей, — говорит С.Н. Харючи. — Кто знает, как завтра все повернется?.. Что бы ни было, нам жить все равно вместе. Поэтому я стараюсь по работе особенно не отвечать злом на зло. Всякие люди встречаются — кто-то пакостит, подставляет, но я стараюсь терпеть, философски к таким моментам относиться. Люди идеальные, без страха и упрека, наверное, только в раю бывают. Порой сам себя спраши­ваю: почему люди разные? Думаю, что и в этом есть прелесть и интерес Жизни. Люди не должны одинаково ни думать, ни делать, иначе все было бы слишком скучным. Кто-то с хитрецой, кто-то с гнильцой, кто-то слиш­ком уж прост, как портянка рыбацкая... но люди всякие нужны»¹⁶⁵.

Терпимость к злу в России настолько велика, что В.С. Соловьев счел не­обходимым написать трактат с немыслимым для европейской культуры на­званием «Оправдание добра». В какой же этической ситуации приходится оправдывать добро? Тогда, по-видимому, когда за доброту, возможно, чрез­мерную, осуждают. Припоминается бытующее выражение «слишком доб­ренькие», а также часто сопутствующие ему «зла не хватает», «зло берет».

Здесь опять-таки мы не утверждаем, что русские люди злы. Наоборот, они исключительно добры, но в то же время имеет место демонстрация злости, бравирование ею. Приведем еще одно наблюдение Г.Д. Гачева: «Доброе, человеческое отношение к животным здесь — событие, исключе­ние и, как таковое, становится сюжетом художественной литературы, ин­дивидуального творчества: Муму, Каштанка, Холстомер, Есенин, Маяков­ский о лошадях и суках, — тогда как в Индии братское отношение к живот­ным само собой разумеется и относится не к сфере личной особенности, гуманного характера вот этого человека, но есть общезначимая народная субстанция»¹⁶⁶.

Указывая на присутствие эффекта озлобленности полемики в России, Г.Д. Гачев замечает: «...Все средства хороши — в том числе и разогрев злости. Да и работяга русский когда хорошо работает? Когда разозлится, раззадорится...»¹⁶⁷. Тема зла в русской культуре является предметом ряда специальных исследований¹⁶⁸.

П.Н. Савицкий фиксировал проблему зла применительно к евразийству. «Евразийцы в предельной степени ощущают реальность зла в мире — в себе, в других, в частной и социальной жизни, — писал он. — И в сознании гре­ховной поврежденности и проистекающего отсюда эмпирического несовер­шенства человеческой природы они ни в коем случае не согласны строить свои расчеты на посылке "доброты" человеческой природы»¹⁶⁹. Поскольку «мир во зле лежит», действие «в миру» — задача, трагизм которой неизбы­вен. Природа русского национального характера, по убеждению П.Н. Са­вицкого, исключают возможность сентиментального отношения к миру. В ряде случаев он считал необходимым «брать на себя его бремя, ибо бездей­ственная "святость" была бы еще большим грехом...»¹⁷⁰.

Ценность миксиса вписывается в стихийное миропонимание евразий­цев. Стихия — категория евразийства, возрождающая, согласно Г.В. Фло-ровскому, «запоздалый романтический пафос стихии, ярой, властной, мно-гоцветной»¹⁷¹. Он справедливо констатирует, что «евразийцы всюду видят стихию, — любят ее, и веруют в нее»¹⁷². В пафосе стихии, как указыва­ет Г.В. Флоровский, стирается как какая-то моралистическая условность грань между добром и злом. Соответственно, достоинство людей и собы­тий определяется и оценивается по потенциалу заряжающей их и в них воплощающейся стихийной энергии и мощи.

Принимая во внимание данную Г.В. Флоровским оценку евразийства, нельзя согласиться, что пафос стихии является запоздалым романтизмом. Стихийное мышление органично для североевразийской ментальности, для которой движение — это жизнь.
Достаточно обратить внимание на частое употребление образа стихии в творчестве М.В. Ломоносова. М. Эпштейн так резюмирует мировосприя­тие М.В. Ломоносова: «Создатель величественного пейзажа, Ломоносов раскрывает природу в ее бесконечной мощи, неисчерпаемом разнообра­зии, в яростном круговращении всех стихий; вводит образы распахнутых пространств, волнующихся зыбей, создает грандиозную картину вечно подвижного космоса: "вод громады", "огненны валы", "горящий вечно Океан". Открывается мир световых, небесных явлений — пламенные вих­ри солнца, звездные бездны ночи»¹⁷³.

Творчество М.В. Ломоносова стало, по-видимому, одним из источни­ков стихийного миропонимания в отечественной художественной и фило­софской литературе. Вслед за ним отечественная мысль структурировала систему мира не на элементы, а на стихии. Но наиболее активно категори­ей стихии оперировали евразийцы.