ПРИЛОЖЕНИЕ 2

Монгольский лик Евразии (субъективные заметки об этносоциологической экспедиции в Монголии)
А.В. Иванов

Летом 2009 года в рамках реализации совместного российско-монголь­ского проекта по исследованию цивилизационных констант внутренней Евразии мне вместе с профессорами Ю.В. Попковым из Института фило­софии и права СО РАН (руководитель проекта с российской стороны) и М.Ю. Шишиным из Алтайского государственного политехнического университета довелось проехать на машине от Улан-Батора через цент­ральные районы Монголии до крайних западных ее пределов. В доро­ге было много запоминающихся встреч с представителями самых разных возрастов и социальных слоев современного монгольского общества: скотоводами и учеными, работниками органов государственной власти и учителями, студентами и пенсионерами. Везде мы встречали самый доб­рожелательный и теплый прием, и везде люди старались как можно более обстоятельно и честно ответить на вопросы социологической анкеты, по­средством которой мы пытались выявить базовые идеалы и ценности, ми­ровоззренческие установки и культурные доминанты, на которые ориенти­руются сегодня жители этой страны. Обобщение и детальный теоретичес­кий анализ полученных эмпирических результатов — тема отдельного раз­говора, но есть потребность поделиться и личными впечатлениями от посещения нашего ближайшего соседа. Я и раньше неоднократно бывал в Монголии, но преимущественно в ее западной части (Ойротии). Посеще­ние же Халхи (центральной и восточной части страны) существенно раз­двинуло и обогатило мое видение прошлого и настоящего монгольского народа, позволило выявить такие черточки в его национальном характере, которые раньше ускользали от моего взора.

Хочется выразить глубокую человеческую и научную признательность нашим монгольским коллегам-ученым, сопровождавшим нас в долгом пути. Без их помощи в переводе вопросов социологических анкет, тонких коммен­тариев и оценок полученных результатов мы никогда не смогли бы проник­нуть в душу монголов и почувствовать биение духовного пульса их, дей­ствительно великой, культурной традиции. Особая наша благодарность док­тору физ.-мат. наук, директору Института изучения монгольского Алтая профессору К. Цоохуу, который возглавлял экспедицию с монгольской сто­роны и чьи экспертные оценки были всегда предельно точны и, главное, ис­кренни. Значительный вклад в успех экспедиции, подытожившей нашу трехлетнюю работу по проекту, внес также проректор Ховдского государ­ственного университета Х. Цэдэв. Без его самоотверженной научной и пере­водческой деятельности личные и научные взаимоотношения между рос­сийскими и монгольскими участниками проекта были бы существенно за­труднены. Я, естественно, буду излагать сугубо личную точку зрения, но, надеюсь, ряд моих суждений относительно ценностных и психологических констант монгольской культуры все же будут вполне объективными и бес­пристрастными.

Первое впечатление от Монголии, о котором хочется рассказать, — это ощущение предельно родственного и близкого тебе культурного простран­ства, словно ты никуда и не уезжал из России. На уровне первичной челове­ческой интуиции, которая впоследствии только подтверждалась, можно вполне уверенно заявить: российская и монгольская культурная традиции безусловно спаяны общими евразийскими цивилизационными константа­ми, а их простейшее эмпирическое проявление — чувство психологической комфортности в Монголии, экзистенциалъной комплементарности сее народом, если использовать терминологию Л.Н. Гумилева. В европейских славянских землях, в той же Чехии и Словакии, это чувство не возникает. Там явственно ощущаешь себя инородцем в чужой культурной среде. Когда же сходишь с поезда на вокзале в том же Улан-Баторе, то ловишь себя на мысли, что это — один из городов России, где разве что внешний антропо­логический тип отличается от славянского. А в манере общаться, шутить, жестикулировать — потрясающая, на мой взгляд, близость между русскими и монголами, разве что монгол более нетороплив и дольше раскачивается на какое-нибудь дело. Временной фон его существования отличается больши­ми амплитудами и отчетливо выраженной цикличностью, соответствующи­ми естественным временным циклам его хозяйственной деятельности: рож­дению и забою скота, появлению первой весенней травы или молока у кобы­лиц и т. д. Возможно, что разная ритмика жизни монголов и русских простоотражает различие городской культуры с ее доминантой линейного соци­ального времени и культуры сельского типа, встроенной в естественные циклы природного времени. Но и эти различия в темпоральных кон­стантах не видятся мне кардинальными. Если сравнить нашего российско­го сельского жителя, особенно пастуха, то, думаю, различия в переживании времени между ним и монголом не будут существенными. На самом деле, лишь две вещи постоянно напоминали нам о том, что мы все-таки гостим в стране с другой культурой и обычаями: это язык и кухня.
 

Кухня Монголии — исключительно кочевая, а, значит, мясная и пре­дельно тяжелая для желудка представителей земледельческой русской культуры, выросших на овощных супах и кашах. Даже рыба — редкий гость на монгольском столе. До последнего времени они ее не ловили, по­скольку по традиционным монгольским представлениям есть следует только то, что живет на земле, а не плавает под водой и не летает в небе. Нет также в монгольской кухне ни творога, ни сметаны, ни ряженки, столь привычных для русского человека. С другой стороны, изумительны на вкус и полезны в летний зной чаша свежего кумыса, сырчик из конского молока («арул») и особенно пенка от молока монгольского яка, называемая «урум». Последняя вообще восхитительна, образуя причудливую смесь нашей сметаны и европейского йогурта. Удивительно, но структура тради­ционного монгольского питания практически не изменилась со времен Чингисхана. Это — совершенно определенная и своеобразная константа кочевых народов Евразии, прямо отражающая те экологические условия кочевого образа жизни, в которых они живут испокон веков. Мясная дие­та — та пищевая константа, которая является органической частью их национального самосознания. Здесь они близки тем же киргизам и казахам, хотя и в рамках пищевой кочевой цивилизационной константы есть свои существенные вариации и различия. Например, монголы не едят казахский бишбармак (вареная баранина с полосами теста и овощами), а казахи не практикуют монгольский хор-хох — варку мяса животного (овцы, козы) на огне в его собственной шкуре.

Надо иметь в виду, что механический поиск цивилизационных кон­стант — дело почти бесперспективное. Сохранение какой-нибудь древней бытовой традиции или ценностной доминанты в чистом виде — довольно редкий этнокультурный феномен, этакий «цивилизационный констант­ный реликт», сохраняющийся только в неизменных хозяйственно-эколо­гических нишах существования и при идеально отработанной технологии. Ярчайшим примером последнего служит традиционная деревянная двухко­лесная монгольская арба, куда впрягают яка для перевозки грузов. Строение колеса современной арбы почти полностью повторяет строение колеса скифской двухколесной повозки с той же самой системой клиньев и креп­лений. Мы имели возможность в этом убедиться, посетив национальный музей в Улан-Баторе и специально внимательно оглядев там выставочный экспонат, а через три дня обнаружив его почти точную копию на одной из скотоводческих стоянок. Удивительно, что срок службы качественно сде­ланного деревянного колеса, изготовленного по реликтовой технологии, достигает, по свидетельству местных жителей, 10 лет. Аналог реликтовой монгольской арбы автор видел на озерах Мещерского края, где по мелко­водным и густо заросшим камышом озерам местные жители передвигают­ся на узких лодках-долбленках, отталкиваясь шестом. Ничего более опти­мального для передвижения по воде здесь не изобретешь, как не изобрести простому кочевнику-скотоводу с нехитрыми пожитками ничего более оп­тимального, чем подвижная, легкая и ходкая двухколесная арба с деревян­ными колесами в условиях каменистой и особенно горной степи.

Что касается языка, то раньше русский человек и здесь чувствовал себя как дома — монголы всех возрастов отлично говорили по-русски. Ныне, увы, ситуация с русским языком в Монголии совсем иная: по-русски снос­но говорит старое и среднее поколение, а молодежь повально его не знает. Правда, не знает она и английского языка, который усиленно навязывался монголам в последние 15-20 лет. Дело в том, что его преподавание в шко­лах и вузах ведется американцами из «Корпуса мира» и из миссионерских протестантских организаций. Профессиональные же преподаватели ан­глийского языка из США и Англии ехать в Монголию, ясное дело, не спе­шат, а без качественной методики обучить монголов фонетически и грам­матически чуждому для них языку чрезвычайно трудно. В результате, в провинции даже официантки и работники гостиниц поголовно не гово­рят по-английски. Исключение составляет Улан-Батор, но оттуда прилич­но знающие английский язык монголы уезжают за границу, в основном в Южную Корею, Японию и США. По нашим наблюдениям, которые, ко­нечно, следовало бы сверить со взглядами филологов, связи между рус­ским и монгольским языками гораздо более тесные, чем между монголь­ским и английским. И дело даже не только в том, что монголы пишут на нашей кириллице (разговоры о переводе их письменности на латиницу вроде бы заглохли), сколько в вековых евразийских лингвистических заимствованиях, особенно научного плана. Во всяком случае я могу совер­шенно определенно констатировать, что при чтении курсов по филосо­фии в Улан-Баторском государственном университете лекторы до сих пор сплошь и рядом используют русскую философскую терминологию в силу отсутствия соответствующих терминов на монгольском. Боюсь, что по­пытка переориентировать монгольскую науку с русского терминологичес­кого аппарата на английский бесследно для монгольского научного мента­литета не пройдет. В каком-то смысле это будет прямой ломкой уже про­чно сформировавшихся за последний век научно-языковых культурных констант. Да и на уровне бытовых заимствований связи между русским и монгольским языками очень прочны. Не вижу особых проблем и в фоне­тических различиях. Монгольский акцент при разговоре на русском языке гораздо менее явственен и не так раздражает слух, как, скажем, акцент не­мца или эстонца.
 

Неслучайно из уст самых разных людей мы слышали одну и ту же мысль: именно через русский язык Монголия приобщилась к вершинам со­временной научно-технической цивилизации, а ставка на другие иностран­ные языки себя культурно не очень оправдывает. И в последнее время здесь наметились явные перемены к лучшему: русский язык вновь возвра­щается в школы и вузы, и монгольское правительство намерено уделить самое серьезное внимание поддержке школ с его углубленным изучением. Расширяющееся российско-монгольское сотрудничество объективно тре­бует этого. Отрадно, что регион Западной Сибири, особенно Алтайский край, оказался в лидерах этого процесса. В этом году на базе Алтайского государственного технического университета в аймачных центрах Запад­ной Монголии — Ховде и Баян-Ульгии — были открыты курсы с углуб­ленным изучением русского языка для поступающих в российские вузы. В рамках фонда «Русский мир» налаживается поставка отечественной учебной литературы в Монголию. Вроде бы положительно решен вопрос и о посылке наших профессоров в монгольские вузы. Все это дает основа­ния надеяться, что те живительные культурные константы, которые сфор­мировались в ХХ веке, не угаснут и в веке XXI, что было бы губитель­но для обеих наших евразийских культур. Совершенно то же самое, на мой взгляд, можно сказать и о российско-казахстанских отношениях, где про­цесс «этнокультурной притирки» уходит корнями в XVII-XIX века. Здесь подрыв сформировавшихся локальных цивилизационных констант может быть еще более болезненным.

В этой связи есть очень важная и отрадная тенденция, которую мы еди­нодушно отметили в ходе экспедиции. После «перестроечного» интеллек­туального и культурного обморока с обеих сторон, практически парализо­вавшего российско-монгольское сотрудничество в 1990-е гг., постепенно вновь приходит понимание фундаментальности и безальтернативности крепких и многогранных связей между двумя нашими братскими народами.

«Старый друг лучше новых двух» — эту русскую поговорку нам не раз приходилось слышать от самых разных людей в ходе почти месячных ски­таний по бескрайним монгольским степям. Дело в том, что чары «амери­канской рыночно-демократической», равно как и «корейской культур­но-буддийской» розовой мечты о «новом брате» за последние 5-10 лет сильно развеялись. За всеми благостными разговорами и обещаниями про­ступила голая капиталистическая правда: хищнический интерес американ­ских и корейских фирм к природным ресурсам Монголии при полном рав­нодушии к ее национальным интересам и культурным традициям. Более дальновидно и гуманитарно ведут себя японцы, находя на монгольской земле корни собственной культуры и инвестируя деньги в ее науку, куль­туру и образование. Есть, однако, все основания считать, что и они в ско­ром времени обнаружат свои сугубо прагматические интересы. Для нас — это тоже одно из косвенных свидетельств реальности и фундаментальнос­ти общеевразийских сверхвременных констант, зримо отличающих этно­сы Евразии от западных и восточных народов. Жажда получить прямые гео­политические, экономические и политические выгоды (здесь в бесспорных лидерах — США) или же добиться культурного доминирования (что осо­бенно характерно для Китая) — все эти чужие ценностные максимы сего­дня остро переживаются и начинают отторгаться не только монголами, но в не меньшей степени и народами бывшего СССР.

На этом фоне бескорыстная помощь русских в организации собствен­ной монгольской системы образования, медицины, науки, транспорта, руд-но-добывающей промышленности, строительства, связи, ветеринарии вос­принимается сегодня как старая добрая сказка, которую надо бы вновь сделать былью. Ясно, что здесь никогда уже не будет ни старшего, ни младшего брата, ни шестнадцатой союзной республики аграрного профи­ля, а будет равноправное и взаимовыгодное сотрудничество во всех облас­тях, которое России нужно не меньше, чем Монголии. Можно, пожа­луй, даже сформулироватъ закон взаимного притяжения евразийских эт­носов, объединенных общими цивилизационными константами. Можно ослабить и даже временно блокировать это цивилизационное взаимное тяготение, но вряд ли его можно полностью устранить. В свое время Г.В. Вернадский подметил эту закономерность периодического геополи­тического объединения и распада Евразии. Думается, что мы вновь всту­пили в период евразийской консолидации, когда константы начинают ак­тивно работать. Во всяком случае, очень хочется в это верить.

Подтверждением этих теоретических евразийских рассуждений, явля­ется все более активно идущий процесс возрождения культурных тради­ций той же Монголии, пробуждение ее поистине бездонной исторической памяти, сращенной в своих основаниях с исторической памятью других народов Евразии. Здесь прояляется еще одна очень любопытная цивилиза-ционная закономерность: наличие латентных ценностных и поведенчес­ких констант, как бы рецессивных,«спящих» генов культуры, которые, однако, способны резко «пробуждаться», когда для этого складываются благоприятные внешние обстоятельства. Причем реанимация этих цен­ностных традиций идет поразительно быстро, где подчас оживает то, что казалось безнадежно и навсегда утраченным. Это характерно, опять-таки, не только для Монголии, но и для других евразийских этносов. Например, практически из небытия возродился сегодня алтайский шаманизм и тради­ции алтайского горлового пения — «кай». Традиционное казахское юве­лирное искусство сегодня переживает подлинный ренессанс. Кстати, мож­но выделить безусловную «металлическую» и ювелирную константу Цен­тральной Азии (которая, возможно, является и общемировой) — особую любовь к серебряной посуде и серебряным украшениям, доминирующим в быту, в женской обрядовой и свадебной одежде. Это во многом объясня­ется естественными свойствами серебра — его дезинфицирующими и це­лебными характеристиками в условиях жаркого климата и дефицита чис­той воды. Любопытно, что в той же Монголии и сегодня можно довольно дешево (по нашим российским меркам) купить качественную чашу из чис­того серебра, выполненную в традиционной технике с древними сакраль­ными символами и знаками.
 

Возвращаясь к теме возрождения латентных культурных традиций и констант, хочется выделить еще некоторые из них. Так, практически во всех аймаках, по которым мы проезжали, есть свои священные природ­ные объекты — перевалы и горы, родники и реки, священные деревья и до­лины. Они наделяются живой и чувствующей душой, что отмечено возве­денными близ них каменными пирамидами «обо», украшенными синими и золотистыми лентами. Около этих священных мест, как бы осевых, опор­ных точек монгольского культурного ландшафта, нельзя кричать и сквер­нословить, рвать травы, рубить стволы и сучья на дрова, разжигать костры и охотиться (и, опять-таки, наличие подобных сакральных мест характер­но сегодня и для тувинцев, и для алтайцев, и для хакасов, что также вполне может трактоваться как цивилизационная константа Внутренней Евра­зии). Это может прогневать гения (или духа) данной местности. Человека, нарушившего покой «хайрхана» (так именуют духа той или иной го­ры монголы), ждет неминуемое и строгое наказание. Подавляющее боль­шинство жителей (даже кандидаты и доктора наук!) искренне верят в это, и рассказывали нам бессчетное количество случаев, когда срубивший де­рево на священном склоне тяжело заболевал, а убивший косулю близ свя­того источника терял кого-то из близких родственников. «Предрассуд­ки», — иронично ухмыльнется какой-нибудь «рационалист»-горожанин, но для проехавших по россыпи монгольских дорог все эти истории вовсе не кажутся мифами наивного сознания. За ними чувствуется какая-то глу­бинная и забытая нами природная правда, к познанию которой только-только начала подступаться экспериментальная наука, и можно быть уве­ренным, что на этом пути нас еще ждут величайшие научные открытия. Вообще все, что связано с традиционными ценностными константами, устойчивыми во времени и пространстве, должно интересовать вовсе не только гуманитарные, но естественные и технические науки. Через это можно прийти к открытию и новых важных психофизических закономер­ностей, и новых источников энергии, и новых технологий.
 

Очень важная мировоззренческая константа монголов — его глубин­ный экологизм. Экологический характер традиционного сознания монго­лов нашел, в частности, очень важное и положительное, на мой взгляд, проявление в их политической жизни. Так, в честь горы Оттонтэнгэр — главной вершины их священного хребта Хангай — один раз в четыре года обряд поклонения совершает сам президент Монголии вместе со всем правительством. Этим естественно задается шкала подлинных ценностей мира, а молодежь получает не только экологический, но и духовный урок почитания высшего и прекрасного. Считается, что гора Оттонтэнгэр отзы­вается на все боли и радости всех жителей Монголии и доносит их молит­вы до высших небес. Нам довелось созерцать эту вершину погожим днем с одного из перевалов близ города Улиастая. По свидетельству нашего монгольского проводника, Оттонтэнгэр открывается далеко не каждому человеку. Гора и вправду походит на живое отверстое сердце, словно устремленное в небеса. Созерцая такую красоту природных линий, чело­век поневоле испытывает чувства благоговения и восхищения, возвышаю­щие его душу над тленом и суетой повседневного быта. И под сенью этой величественной горной вершины, которой монголы поклонялись и сто, и тысячу лет назад, становится совершенно понятным, что такому призна­нию абсолютных и вечных ценностей бытия не только могут, но и должны учиться представители так называемых развитых демократий, где сегодня оказалась явно утраченной грань между добром и злом, достойным и не­достойным, высоким и низким, где, похоже, главной «моральной» задачей стала борьба за права сексуальных и религиозных меньшинств, а не за добро, красоту и истину.

Этому почитанию природных и культурных святынь стоит поучить­ся и нам русским, отравившим свои великие озера и реки и готовым ради наживы жертвовать своим бесценным достоянием, типа Катуни или плос­когорья Укок у нас на Алтае. А ведь и в нашей русской культурно-истори­ческой традиции есть эта латентная, спящая ценностная константа почи­тания природных святынь, которая восходит к универсальному земле­дельческому языческому культу Земли-Кормилицы, сохранявшемуся в те­чение столетий и в рамках православного русского мировоззрения. Здесь достаточно вспомнить о легендарном озере Светлояре, где град Китеж под воду ушел; о священных источниках Троице-Сергиевой Лавры, Пско-во-Печерского и Савво-Сторожевского монастырей; о святых горах, ро­щах и пещерах. В этой связи вспоминаются легенды о Святогоре-богатыре, о Микуле Селяниновиче, в суме носящего тягу земную. Живыми мысли­лись нашим предкам и их коренные реки, типа Волги, Днепра, Оки, куда нельзя было плевать и на берегу которых нельзя было сквернословить. Что уж говорить о том, что захламление их русел и берегов, вырубка прибреж­ного кустарника и деревьев мыслились как величайшее святотатство, за которым должна последовать неминуемая расплата. Честно говоря, именно эту общеевразийскую культурную константу сбережения при­родных святынь нам надо возрождать в России в первую очередь.
Не все, однако, так хорошо обстоит с экологией и у монголов. Отнюдь не все они следуют императиву природоохранных констант, особенно в условиях разгула рыночной экономики. Нам рассказали, что местные ко­рыстные чиновники продали иностранцам под разработку недра некото­рых сакральных территорий, типа священной горы Сутай в Ховдском ай­маке, на склоне которой обнаружены залежи коксующихся углей. Это чре­вато в будущем серьезными социальными потрясениями типа тех, что про­изошли в Упсунурском аймаке. Там жители с оружием в руках вышли защищать свои природные святыни, и дельцы вынуждены были отступить. Подобной решительности в борьбе с чиновничьей продажностью и капита­листическим хамством нам также не грех поучиться; и это как раз та воз­можная цивилизационная константа, которую нам надо срочно и соборно формировать, пока есть что еще сохранять в нашей российской природе.

Перехожу теперь к еще одной важной теме — возрождению культур­ных и религиозных констант в братской соседней стране. Судьбе было угодно, чтобы мы встретились с одним из влиятельных духовных лиц Монголии — ламой Пуревбатом из монастыря Гандан в Улан-Баторе. Этот человек, не достигший еще и сорокапятилетнего возраста, внес большой вклад в возрождение традиционного буддийского искусства Монголии.

Являясь одновременно и самобытным художником, и крупным теорети­ком искусства, лама Пуревбат написал уже несколько фундаментальных монографий по истории и теории буддийской живописи, скульптуры и ар­хитектуры. В его лице великое буддийское прошлое Монголии словно со­мкнулось с настоящим. Он основал в монастыре Гандан живописную мас­терскую, является президентом Монгольского института буддийского ис­кусства, почетным доктором Академии искусств Монголии, лауреатом выс­шей национальной художественной премии за возрождение тридцати шести культурных традиций Монголии. Одновременно лама Пуревбат — выдающийся знаток буддийской медицины, психотехники и философии, обладающий колоссальной научной эрудицией, творческой энергией и мудростью истинного учителя. Он — неутомимый проповедник буддий­ских ценностей среди широких слоев монгольского общества.

Трудами таких духовных подвижников, как лама Пуревбат, буддизм в Монголии переживает сегодня подлинный ренессанс. В другом монасты­ре Эрдэнэ-дзу — авторитетнейшем и старейшем в Монголии, расположен­ном в ее древней столице Каракоруме, — мы видели сотни паломников со всех концов страны, жаждущих приобщиться к сокровенным буддийским святыням. Двигаясь по ходу солнца слева направо и вращая молитвенные колеса хурдэ со словами буддийских молитв и благопожеланий, они обхо­дят по периметру буддийские храмы, в центре которых перед изображени­ем Будды и боддхисаттв, достигших просветления и избавления от страда­ний, ламы нараспев читают строки священного буддийского канона Гань-чжур в сто восемь томов. Ровно сто восемь ступ окружают по периметру и стены Эрдэнэ-дзу; то же сакральное число сто восемь определяет коли­чество бусин на традиционных буддийских четках. Сто восемь раз жела­тельно повторить молитву у священных мест, дабы желание исполнилось. Число 108 — сакральная числовая константа монголов.

Увы, большинство буддийских святынь и монастырей, включая Ган-дан и Эрдэнэ-дзу, были разрушены в 1936-1937 гг. воинствующими без­божниками, а ламы, жившие в них, расстреляны. Тот же лама Пуревбат об­наружил близ столицы останки шестисот убитых лам и, совершив поми­нальный обряд, воздвиг на месте их погребения буддийскую ступу. Горько осознавать, что монгольское атеистическое насилие над духовными лица­ми было осуществлено не без влияния отечественного атеистического мра­кобесия. Надо свято помнить и делать ставку на все хорошее и доброе, что было во взаимоотношениях между народами, но не забывать и про горькие страницы, дабы они не повторились. Но самое главное, от воинствующего мракобесия — не важно, коммунистического или капиталистического — должны быть ограждены краеугольные природные и культурные кон­станты евразийских народов — природные и культурные святыни. Свя­тыни — вечные и живые ключи культуры в двуедином значении этого рус­ского слова: из них вытекает река краеугольных ценностей и смыслов дан­ной этнокультурной общности, а, приобщившись к ним, человек получает ключ к духовным сокровищам того или иного народа.