2.2. Воля

Евразийство пронизано аксиологическим пафосом. Этот пафос прояв­ляется в переоценке европейских ценностей, в выделении системы соб­ственно евразийских ценностей, в декларировании принципа равноцен­ности различных культур. Ценностная определенность евразийства как ду­ховно-практической деятельности позволяет идентифицировать его как культуру.

Задача дальнейшего анализа в рамках настоящего раздела состоит в том, чтобы выделить основополагающие собственно евразийские цен­ности. Среди них важное место занимает, на наш взгляд, воля. Раскрытие содержания этой ценности и характера ее восприятия в евразийской куль­туре предполагает в качестве предпосылки исследование системогенеза евразийства как особого типа духовно-практической деятельности во взаи­модействии его с контрарным социокультурным субъектом. Однако пер­воначально остановимся на значении аксиологического подхода в иссле­довательской программе евразийцев.

Н.С. Трубецкой непосредственно связывал ценности и культуру: «Жизнь и развитие всякой культуры состоит из непрерывного возникновения новых культурных ценностей»20. Л.П. Карсавин органическое единство ценностей также определял как культуру21. Не удивительно, что евразийство отождест­вляло себя с евразийской культурой, а евразийцы видели себя «осознавате-лями» этого типа культуры как некоторого объективного факта22.
Духовно-практическое бытие евразийства в реальности евразийской культуры не ограничивает его функционирование мировоззренческим, идейно-теоретическим уровнем. Евразийская культура есть объективный геосоциальный процесс, специфику которого попытались зафиксировать и выразить евразийцы. Поэтому при анализе сущности евразийства нельзя ограничиваться рассмотрением лишь воззрений евразийцев. В оценке нуж­дается действительность евразийской культуры, ее историческая роль и перспективы развития.

Разумеется, отрицание евразийства в его целостном духовно-практичес­ком измерении обусловливает и отрицание существования евразийской культуры. Но именно в утверждении бытия евразийской культуры евразий­цы совершенно правы. Они апеллировали к устоявшимся представлениям о фундаментальных различиях западной и восточной цивилизации, к евро­пейскому образу России как «Татарии», не так давно «прорубившей окно» в Европу. Гибридный характер российской цивилизации есть бесспорный исторический факт, который фиксировали и интерпретировали евразийцы.

Крупномасштабное, целостное видение евразийства как евразийской культуры дает основания утверждать, что П.Н. Савицкий был излишне ка­тегоричен, когда охарактеризовал евразийство как «новое начало». В ка­честве евразийской культуры евразийство далеко не ново.

Как евразийские культуры (наряду с русской культурой) П.Н. Савицкий определяет эллинистическую и византийскую культуры: «Из культур про­шлого подлинно "евразийскими" были две из числа величайших и много-стороннейших известных нам культур, а именно культура эллинистическая, сочетавшая в себе элементы эллинского "Запада" и древнего "Востока", и продолжавшая ее культура византийская... В высокой степени примеча­тельна историческая связь, сопрягающая культуру русскую с культурой ви­зантийской. Третья великая "евразийская" культура вышла в определенной мере из исторического преемства двух предшествующих...»23.

Неновизна евразийской культуры обусловливает и относительную не­новизну идеологии евразийства. «Евразийская теория в своих основах не нова — замечал П.М. Бицилли. — Это — старое заблуждение, сущест­вующее с тех самых пор, как существуют Государство и Церковь»24.

Не вдаваясь в генеалогию теории и практики евразийской культуры, констатируем, во-первых, практически не оспариваемый факт ее сущест­вования, во-вторых, то обстоятельство, что практика евразийской культу­ры необходимо формирует опосредствующее ее сознание и самосознание, в-третьих, что рефлексия евразийской культуры, как и любое отражение действительности, содержит моменты истины и заблуждения.

Трудности демаркации евразийства в конечном счете могут быть раз­решены только в ходе процесса его поступательного развития. Здесь пред­ставляется возможным сделать только первый шаг на этом пути, а именно: определить ту тенденцию во всемирно-историческом процессе, которой оппонирует евразийство. Необходимо эмпирически выявить альтернативу евразийству — конкретный тип духовно-практической деятельности, цен­ностно ориентированный иначе, нежели евразийство.

Искомый тип духовно-практической деятельности находится практи­чески без труда — это атлантизм (или атлантицизм).


Идеологическое противопоставление евразийства и атлантизма явля­ется продуктом относительно недавней геополитической рефлексии25.За-вораживающие строки А.Г. Дугина из его программной работы «Великая война континентов» следующим образом изображают противостояние между «Орденом Атлантики» и «Орденом Евразии»: «Это борьба двух противоположных типов мировоззрения, двух метафизических картин Бы­тия, двух путей по космосу и сквозь космос, двух великих Начал, не только противостоящих друг другу, но и необходимых друг другу, так как на этой паре основан весь космогонический и космологический процесс, весь цик­лический ход человеческой истории. Орден Евразии, Орден Мужского На­чала, Солнца, Иерархии — это проекция Гора, Аполлона, Ормузда, Сол­нечного Христа-во-Славе, Спаса-Вседержителя. Евразия как Земля Восто­ка — это 3емля Света, 3емля Рая, 3емля Империи. 3емля Надежды. 3емля Полюса. Орден Атлантики, Орден Женского Начала, Луны, Оргиастичес-кого Равенства — это проекция египетского Сета, Пифона, Ахримана, Христа Страдающего, Человеческого, погруженного в метафизическое от­чаяние одинокой Гефсиманской молитвы. Атлантика, Атлантида как 3ем-ля Запада — это Земля Ночи, Земля "колодцев изгнания" (как говорили ис­ламские суфии), Центр Планетарного Скепсиса, Земля Великого Метафи­зического Сплина»26.

Поскольку противостояние Евразии и Атлантики выражает, согласно А. Дугину, борьбу двух начал мироздания, то, естественно, нельзя утвер­ждать, что «Евразия — это хорошо, а Атлантика — плохо, что Рим — это благо, а Карфаген — это зло, и наоборот»27. Он считает предопределенным принадлежность каждого к противоборствующим орденам и настраивает на упоительную и вечную космологическую войну Суши и Моря, Апол­лона и Змея Пифона.

Производимая А. Дугиным мифологизация евразийской культуры не предосудительна, но во многих отношениях не удовлетворительна. Достаточно указать, что Аполлон окончательно поверг Пифона. Поэтому отдавая должное А.Г. Дугину в актуализации евразийской темы, но лишь отчасти соглашаясь с ним в способе ее концептуализации, рассмотрим идейные истоки концепции, фиксирующей ценностные основания «борь­бы континентов». В конечном счете, интерес представляет аксиологичес­кая специфика евразийской культуры в ее сравнении с обозначенной контр­культурой.
Так, отметим, что на противоположность атлантизма и евразийства было указано более полувека назад. Г.П. Федотов в качестве реальной аль­тернативы «мировой империи Москвы» рассматривал PaxAtlantica(или, точнее, PaxAmericana). «В случае победы Америки, Англии и их союзни­ков, — писал Г.П. Федотов в 1947 г. — единство мира должно отлиться в форме действительной а не мнимой федерации. Такова сама структура и Соединенных Штатов, и Британского Commonwealth^28.

Следуя Г.П. Федотову, конструкцию А.Г. Дугина, ассоциирующую Ев­разию с империей, можно было бы дополнить ассоциацией атлантизма и фе­дерализма, релевантной известным государственно-правовым реалиям.

Если сегодня евразийство часто воспринимается как миф, то атлантизм уже давно рассматривается как бесспорная реалия международных отно-шений29. Под атлантизмом понимается западный сектор человеческой ци­вилизации, представленный военно-стратегическим союзом западных стран, в которых главенствует либерально-демократическая идеология, социальная ориентация на торговый строй и рыночные ценности30.Ват-лантизме также видят философию сотрудничества между европейски­ми и североамериканскими нациями по политическим, экономическим и оборонным вопросам31.

Атлантизм есть философия и, что еще более важно, практика сотрудни­чества «атлантического сообщества наций», прежде всего, в рамках Северо­атлантического блока (НАТО). Истоки атлантизма восходят к концепции «атлантической цивилизации», сформулированной в начале XIX в. француз­ским историком А. Токвилем и госсекретарем США Д. Хеем32. В настоящее время декларируется необходимость нового атлантицизма для XXI века33.

Генеральный секретарь НАТО Дж.Х. Шеффер подчеркивает, что ат-лантицизм — это удивительный феномен «двух континентов — Европы и Северной Америки», основанный на общности ценностей, мышления, взаимном доверии и уважении, выражающийся во всем многообразии трансатлантических отношений34. Примечательно, что Дж.Х. Шеффер рассматривает Европу как континент.

Представляет интерес, что в публикациях об атлантизме последний со­поставляется, как правило, с европеизмом35. Если атлантизм выражает един­ство Северной Америки и Европы, то европеизм акцентирует особые инте­ресы усиливающейся объединенной Европы. Дистанцирование Европы от США иногда оценивается как конец атлантизма36, хотя в действительнос­ти обсуждается перспектива перестройки трансатлантических отношений37.

Противоречие между атлантизмом и европеизмом есть противоречие между целым и его своим иным. Это внутреннее противоречие с необходи­мостью перерастает во внешнее противоречие. Дистанцирование Европы от США сближает ее с Россией, формируя тенденцию к «евразианизму»38 уже не только со стороны России, но и со стороны Европы. Таким образом, европеизм сближается с евразийством, а последний необходимо включает сам европеизм как частную аксиологическую ориентацию, конкурирую­щую с «азианизмом» в рамках евразийской позиции в целом.
 

Европеизм евразийства выражается в негативной форме, т. е. проявля­ется в негативной оценке европейской культуры. Негативная фиксация ев­разийства на Европе выглядит не вполне оправданной, так как США уже в начале ХХ в. стали объективно более значимым геополитическим субъ­ектом, чем Европа. Вместе с тем негативный европоцентризм евразийцев исторически объясним, так как США воспринимались как «Новая Евро­па», а их общая западная («атлантическая») идентичность позволила нео­евразийцам распространить оценки европейской культуры на западную цивилизацию в целом.
В ХХ веке для евразийства подлинным контрагентом в цивилизацион-ном диалоге стал атлантизм. Соответственно для атлантизма в лице США как гегемона атлантической цивилизации глобальным контрагентом стала Евразия. Даже присутствие концепта Евразии в современном научном дис­курсе во многом обусловлено не столько становящимся самосознанием ев­разийской культуры, сколько внешней рефлексией со стороны многочис­ленных центров евразийских исследований в США. С внешней геополити­ческой позиции Евразия воспринимается как культурная целостность39, в рамках которой Европа — один из многих окраинных миров, с которыми США работают в соответствии с «принципом анаконды»40.
Идеология атлантизма фиксирует привязанность США к Евразии в од­ном из ее периферийных районов — по «европейской линии». Поэтому американизм и панамериканизм в доктрине атлантизма получают конкрет­ную геополитическую ориентацию. Обширность побережья Евразия фор­мально предопределяет историческую вариабельность геополитических ориентаций «американизма».

Так, У. Буллит в 1946 г. писал: «У нас, американцев, также есть жиз­ненные интересы... Их можно суммировать в три простые доктрины:

1) Доктрина Монро, которая гласит, что любая попытка со стороны евро­пейской (или) азиатской державы распространить свою политическую систему в пределы американского полушария представляла бы угрозу для мира и безопасности Соединенных Штатов;

2) Атлантическая доктрина, устанавливающая, что контроль над атлантическими побережьями Евро­пы и Африки и островами в Атлантическом океане, а также над водными воротами в Атлантику — над Северным морем, Ламаншем и Гибралтаром со стороны любой державы, которая могла бы оказаться враждебной Сое­диненным Штатам, представлял бы угрозу для мира и безопасности Сое­ диненных Штатов;

3) Доктрина «открытых дверей», согласно которой по­пытки со стороны любой державы уничтожить независимость Китая и ус­тановить контроль над будущим развитием и действиями Китая угрожала бы миру и безопасности США»41.

Получается, что привязанность США к Европе не исключает привязан­ности к другим окраинно-приморским мирам Евразии.

Смена приоритетов вполне может подтолкнуть к «пацифизму», стимулируемому экономичес­ким ростом прибрежных территорий Азиатско-Тихоокеанского региона.

Привязанность американизма к различным частям Евразии выражает несамодостаточность, зависимость американской культуры. Евразийство с этой точки зрения выглядит самодостаточным, хотя также ценностно ориентированным на Европу как локус прогресса.

Оппозиция евразийства и атлантизма есть не только борьба, но и единство противоположностей. Это подметил В.Б. Авдеев, который полагает: «Атлан-тизм и евразийство — это две стороны одной медали, это смешение благород­ной крови с нежелательными примесями, только различными способами. В обоих случаях торжествует не разум и чувствительность белого европейца, но инстинкт торгаша в первом случае и диктат кочевника во втором»42.

В.Б. Авдеев придерживается принципа расовой и этнической чисто­ты. Любопытно, что тождество атлантизма и евразийства он усматрива­ет как раз в нарушении этого принципа — в расовой и этнической метиса­ции. На наш взгляд, В.Б. Авдеев здесь не вполне точен. Атлантизм не под­разумевает этнической миксации43. Расово-антропологическая ситуация в Северной и Южной Америках также различна. Модель «плавильного котла» реализовалась в какой-то степени только в Южной Америке, тогда как Северная Америка и Европа в большей степени представляют мозаику этнокультур.

Интересным является проводимое В.Б. Авдеевым противопоставление атлантизма и евразийства по характеру хозяйственной культуры. Оппози­ция торговли и кочевничества является первым и крайне грубым прибли­жением, так как морская торговля неоднократно описывалась как морское кочевничество. Но в целом оно не противоречит кредо евразийцев и позво­ляет обсудить вопрос о различии атлантизма и евразийства не только как доктрин, но и как социокультурных типов деятельности.
Представление о характерном для отдельной цивилизации конкретном социокультурном типе деятельности, включающем взаимодействие взаи­модополнительных субъектов в исторически данных, сформированных этим взаимодействием условиях, имеет важное методологическое значе­ние для объяснения всемирно-исторического процесса. Конституирующее единый социокультурный тип взаимодействие субъектов рассматривается в качестве генетической единицы, которая развертывается, во-первых, на собственном основании, т. е. «из себя», а, во-вторых, через взаимодействие с другими социокультурными типами.
 

Напомним, что истоки евразийского социокультурного типа возводят­ся, по крайней мере, к эпохе эллинизма. Атлантизм же преимущественно описывается как теория и практика трансатлантических отношений второй половины ХХ в. Контрарность евразийства и атлантизма предполагает, что атлантизм также является социокультурным типом, равномощным по сво­ей всемирно-исторической роли евразийству. Истоки атлантической куль­туры должны находиться, по крайней мере, в эпохе эллинизма. Сопостав­ление евразийства и эллинизма в масштабе тысячелетий позволит точнее охарактеризовать существенные параметры обоих типов.

Термин «атлантизм» связан не только с Атлантическим океаном, но и с Атлантидой. Д.С. Мережковский одним из первых попытался показать, что миф об Атлантиде является архетипическим для Запада.

«Атлантида — семя Европы»44, — утверждал он. Атлантическую судь­бу Европы он видел в ее истории как истории «катастрофического прогрес­са», в переходе от одной Атлантиды к другой, в постоянной угрозе гибели цивилизаций45. Атлантида, согласно Д.С. Мережковскому, символизирует судьбу Европы, ее прошлое и будущее.

Суждения данного автора привлекают внимание архетипическим фун­дированием жизненного сценария Европы. Вместе с тем опыт «катастро­фического прогресса» знаком многим цивилизациям. Поэтому предложен­ный Д.С. Мережковским анализ культурной преемственности Атлантиды и Европы представляется абстрактно-общим.

Ряд интересных мыслей о специфике атлантической культуры выска­зал Г. Джемаль46. В Атлантиде он видит центр сакральной традиции, «крайне жесткой, беспощадной». Отголоском этой традиции он считает «финикийскую религию золота». Восходящий к Атлантиде47 финикийский культ золота Г. Джемаль определяет как «торговую религию», порождаю­щую «торгашескую концепцию ценностей» и «торгашескую цивилиза­цию». На его взгляд, по цивилизационно-культурной эстафете культ золо­та перешел к Англия, по отношению к которой, в свою очередь, Новой Атлантидой стали Соединенные Штаты48.

Россия оказалась в сфере влияния атлантизма, по его мнению, со вре­мени Ивана Грозного. «Иван Грозный был целиком атлантист. Он был в тесных отношениях с английским троном. Он очень много сделал свои­ми законами, в частности, открытием беспошлинной торговли через Ар­хангельск английским купцам, для того, чтобы Британия создала первона­чальный капитал для строительства собственной колониальной импе-рии»49, — пишет Г. Джемаль. В 1917 г., по его оценке, в России произошла революция евразийская, направленная против атлантической верхушки, правившей страной.

Не обсуждая корректность тех конкретно-исторических оценок, кото­рые делает Г. Джемаль (например, забвение роли варягов в становлении древнерусской государственности), согласимся с тем, что культ золота, де­нег характерен для западной цивилизации. Но это мнение кажется проти­воречащим тому наиболее существенному признаку европейской культу­ры, который евразийцы определяют как насильственность.

На этот признак указывал еще Н.Я. Данилевский: «Одна из таких черт, общих всем народам романо-германского типа, есть насильственность. Насильственность, в свою очередь, есть не что иное, как чрезмерно разви­тое чувство личности, индивидуальности, по которому человек, им обла­дающий, ставит свой образ мыслей, свой интерес так высоко, что всякий иной образ мыслей, всякий иной интерес необходимо должен ему усту­пить, волею или неволею, как неравноправный ему. Такое навязывание своего образа мыслей другим, такое подчинение всего — своему интересу даже не кажется с точки зрения чрезмерно развитого индивидуализма, чрезмерного чувства собственного достоинства чем-либо несправедли­вым. Оно представляется как естественное подчинение низшего высшему, в некотором смысле даже как благодеяние этому низшему. Такой склад ума, чувства и воли ведет в политике и общественной жизни, смотря по об­стоятельствам, к аристократизму, к угнетению народностей или к безгра­ничной, ничем не умеряемой свободе, к крайнему политическому дробле­нию; в религии — к нетерпимости или к отвержению всякого авторитета. Конечно, он имеет и хорошие стороны, составляет основу настойчивого образа действия, крепкой защиты своих прав и т. д.»50.

В данной характеристике Н.Я. Данилевский описывает множество проявлений насильственности как общей черты романо-германских наро­дов. Это и индивидуализм, и нетерпимость, и политическое дробление, и установка на защиту своих прав. Н.С. Трубецкой, характеризуя европей­скую культуру, также предложил оценки, не противоречащие тем, которые дал Н.Я. Данилевский.

Например, он писал: «Когда европейцы встречаются с каким-нибудь не-романогерманским народом, они подвозят к нему свои товары и пуш-ки»51. Н.С. Трубецкой также говорил о «ненасытной алчности, заложенной в самой природе международных хищников — романогерманцев», и об «эгоцентризме, проникающем всю их пресловутую "цивилизацию"»52.

Таким образом, с точки зрения представителей евразийства культ денег сопутствует насилию, а склонность к последнему выражается, среди проче­го, в индивидуализме и эгоцентризме. Возникает вопрос, есть ли какая-либо внутренняя связь между культом денег и «насильственностью»?

Некоторые рассуждения на эту тему проводит французский психолог С. Московичи в эссе «Деньги — родина безродных».
Логика его размышлений такова: «Если ментальная тенденция транс­формировать деньги в их собственную цель укореняется в обществе, необ­ходимо предположить, что какая-то особая социальная категория более, чем другие, способна ее реализовать. При каких условиях? Прежде всего, эта ка­тегория должна находиться на некоторой дистанции по отношению к цен­ностям и благам коллектива, проявлять безразличие по отношению к его судьбе. Далее, ей должно быть отмерено время, и она должна жить под угро­зой постоянного ультиматума. Лишь такие люди вынуждены укоротить те­леологическую цепь и цепляться за настоящее. Понятие опасности влечет за собой понятие срочности и акцентирует необходимость относиться к каждо­му средству как к цели, ибо эта цепь может в любой момент быть разорвана несчастьем, идущим извне — войной, преследованием. Если эти люди стре­мятся затратить как можно меньше усилий, то это происходит не от лени и не из соображений экономии, но потому что сроки их действия ограниче­ны и ненадежны. Для них больше, чем для какой-либо иной категории, день­ги представляют упущенное или выигранное время»53.

Искомую социальную категорию, следуя Г. Зиммелю, С. Московичи обнаруживает в инородцах, еретиках, обездоленных, преследуемых — в людях, которые представляют опасность для общества и исключены из него. Он цитирует А. Коэна («Solal»): «Деньги — это крепость для нас, бедных изгнанников, бедных скитальцев». Римские вольноотпущенники, французские гугеноты, турецкие армяне, английские квакеры, парсы в Ин­дии, голландские протестанты, многие американские иммигранты культи­вировали свою способность к торговле и манипулированию деньгами, по­ставили свою изобретательность на службу финансам и возглавили капи­талистические предприятия.

Человек, воспринимавшийся как источник общественно опасного на­силия, становился изгоем. Сообщества изгоев основывали свое благопо­лучие на насилии или деньгах. Поэтому насилие и деньги тесно связаны в культуре, хотя функции по их «производству» могут быть распределе­ны. Так в традиционных обществах образовывались «торговые меньшин­ства» и «торговые народы», к которым причисляли карфагенян, евреев, ломбардийцев, коми-зырян, персов, мальтийцев, ливанцев, сирийцев, ин­дийцев, китайцев, арабов и т. п.


Торговые меньшинства утрачивали, как правило, потенциал насилия54. А торговые народы, наоборот, силовой потенциал стремились наращивать. Европейская культура как раз характеризуется симбиозом, непосредствен­ным единством торговли и насилия. Не случайно, по-видимому, одну из стадий развития капитализма было предложено называть империализмом.
Непосредственное, конкретное тождество насилия и торговли в евро­пейской культуре обнаруживается в фигуре пирата. Идею ведущей роли пиратского архетипа в становлении античной цивилизации и цивилизации западного типа активно развивал и обосновал отечественный культуролог М.К. Петров55.

Опираясь на концепцию М.К. Петрова, а также на геополитическую доктрину конфликта Суши и Моря, А.С. Панарин рассматривает атлан-тизм как персонаж почти трехтысячелетней драмы. Западный социум, с его точки зрения, это социум хищника-отщепенца, атомистически раско­ванного, эгоцентричного джентльмена удачи. «Свое происхождение этот "великий комбинатор" — маргинал ведет от морских пиратов»56, — пишет он. «Сегодня, — также замечает А.С. Панарин, — мы имеем дело с гло­бальным пиратством морской цивилизации, с одной стороны обкладываю­щей растущей данью все окружающее мировое пространство посредством новых механизмов "штабной" банковской экономики, от которой невоз­можно защититься привычными процедурами государственного протек­ционизма и самозащиты, а с другой — раскалывающей твердыни былых континентальных монолитов, способствуя выделению родственной себе океанской кромки — римленда {"Rem" (англ.) — "кромка", "край", "зона морских побережий"}»57.

Нельзя не признать, что архетип пирата был достаточно значимым для европейской культуры. Прогресс европейской цивилизации можно пред­ставить как социокультурную эстафету, передающую лидерство от одного «морского народа» к другому. Галерея этих народов включает финикий­цев, карфагенян, греков, норманнов, венецианцев и генуэзцев, португаль­цев и испанцев, голландцев, англичан... Атлантический океан с его моря­ми стал месторазвитием европейской цивилизации.
Роль моря в социокультурной динамике европейской цивилизации на конкретно-историческом материале раскрыл французский историк Ф. Бродель58. Средиземноморье, с его точки зрения, это — полуострова, горы, свобода, ограниченность ресурсов и избыток населения, метропо­лии и колонии, морские коммуникации и морской разбой. Атлантичес­кий океан — это то же Средиземноморье, только если последнее стало внутренним морем Европы, то первый — внутренним морем западной цивилизации.
 

О геокультурной преемственности Средиземного моря и Атлантичес­кого океана пишет также В.Л. Каганский. «Античная Европа была при­брежной, кругоморской...» — констатирует он. И далее продолжает: «"Ев­ро-Атлантическая цивилизация" попытается превратить Северную Атлан­тику в новое средиземноморье, но — не успеет»59. Правда, почему не успе­ет, он далее не поясняет.

В своем этюде В.Л. Каганский сравнивает и находит геополитическое сходство между Францией и Россией. К выводу о том, что Франция (а так­же Германия) не всегда занимали проатлантистские позиции, приходят и другие исследователи. Наиболее детально вопрос о континентальном ха­рактере французской модели политической культуры и ее специфике по сравнению с англо-американской («атлантистской») моделью обсуждает А.С. Панарин60 (см. табл. 2.2.1).

Не обсуждая состоятельность зафиксированной А.С. Панариным диф­ференциации признаков рассматриваемых политических культур, согла­симся, что доктрина евразийства действительно акцентировала примат го­сударства над обществом, хотя, безусловно, оговаривала подчиненность «демотического государства» ценностям евразийской культуры61.

Соотносительность атлантической и евразийской культур определя­ет исторически вариабельный, относительный характер включения кон­кретных государств в поле влияния этих культур. Атлантическую и евра­зийскую культуру следует рассматривать как доминанты, аксиологи­ческие модели, превалирующие в социокультурной динамике госу­дарств и эпох.
В связи с релятивностью рассматриваемых культур представляет инте­рес обсуждение историософских перспектив «римской идеи». Завершая анализ влияния пиратского архетипа на становление античной культуры, М.К. Петров сделал следующее заключение: «Пират водрузил в землю вес­ло, чтобы начать новую жизнь частью на небе, частью в голове челове­ка, которая погонит его еще на край света за америками и на край естес­твенного формализма за элементарными частицами. Но это уже другое и далекое будущее. Пока же на подходе Рим — сухопутная критика мор­ской античности»62.

Культуру Рима как культуру континентальную М.К. Петров противо­поставляет древнегреческой культуре как культуре морской. Думается, это противопоставление обоснованно. Авторитетным в этом вопросе является мнение Цицерона. Рассказывая в диалоге «О государстве» о выборе при основании Рима, Цицерон говорит, что Ромул, собиравшийся создать проч­ное и долговечное государство, выбрал не приморское положение, по­скольку приморским городам угрожают опасности не только многочис­ленные, но и скрытые63.
 

К недостаткам приморского расположения городов Цицерон относил: а) возможность внезапного нападения врагов; б) порчу и изменение нра­вов, обусловленные соприкосновением с чужим языком, чужими порядка­ми, товарами, нравами; в) странствия и рассеяние граждан; г) страсть к тор­говле и мореплаванию и забвение землепашества и военного дела; д) па­губную роскошь64. В приморском расположении Цицерон видит причину бедствий и переворотов в городах Греции и ее колониях.

Поскольку с недостатками приморского расположения городов соче­таются и явные преимущества, связанные с торговлей, то Ромул, на взгляд Цицерона, успешно разрешил дилемму использования этих преи­муществ и предотвращения многочисленных опасностей, заложив город на берегу судоходной реки, впадающей в море. Таким образом, в зароды­ше Рим дистанцировался от морской культуры, приближаясь к речной цивилизации.
 

Замечание о «сухопутности» римской культуры позволяет взглянуть немного в ином ракурсе на доктрину «Москвы — Третьего Рима». Да, гео­графически это западничество. Но геополитически — это не атлантизм, а следовательно — евразийство. Не следует забывать, что Римская импе­рия — континентальное, евразийское образование, опосредствующее ис­торическое движение от раннего эллинизма к Византийской империи. С евразийской культурой Рим роднит значение сухопутных дорог, абсорб­ция в состав государственности завоеванных территорий и пр.

Поэтому следует прислушаться к словам А.С. Панарина, который пи­сал: «Таким образом, "римская идея" вовсе не является химерой в совре­менном мире. Она выступает как альтернатива и догматическому экономи-ко-центризму левых, и прекраснодушному утопизму либералов, верящих в окончательное воцарение "нового мирового порядка". Тем более не явля­ется она такой химерой на Востоке, в евразийском пространстве. Когда мы вспоминаем сегодня об амбициозной формуле старца Филофея ("Яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не бытии"), не надо спешить с опровержениями. Старец не прав, если понимать под третьим Римом про­образ моноцентричного мира, объединяющегося вокруг Москвы — такая модель неосуществима в принципе, и любая попытка осуществления ее, откуда бы она ни исходила, чревата концом мира, которому положено быть разнообразным. Но если иметь в виду миссию России в геополитическом пространстве Евразии, то идея "Третьего Рима" не содержит в себе ничего противоестественного. Вчерашний опыт, как и сегодняшний, показывает, что без гарантий, даваемых Россией, пространство Евразии моментально превращается в войну всех против всех. Россия по-своему осуществляла римскую идею единого пространства и единых прав человека в Евразии. Эти права были несравненно суженными по сравнению с европейскими, но это были, бесспорно, единые права, не меняющиеся в зависимости от национальной и конфессиональной принадлежности»65.

Под «римской идеей» А.С. Панарин понимает идею единого цивилизо­ванного пространства, истоки которой идут от созданной Римской импе­рией единой инфраструктуры. В такой интерпретации Россия, бесспорно, является наследником Римской империи, ибо в нашей стране, в отличие, например, от США, нет законности рязанской, тамбовской... Распорядок и образ жизни в общем-то едины от Калининграда до Чукотки.


Сравнение атлантической и евразийской культур будет неполным, если не удастся выделить конкретного социокультурного субъекта, модель пове­дения которого является архетипической. Для античной и западной культу­ры в целом таким субъектом, как показал М.К. Петров, является пират. Для российской культуры столь же знаковой фигурой выступает казак66.
Одним из первых на данную детерминацию обратил внимание Н.В. Го­голь. В отношении роли казачества в генезисе российской государствен­ности он писал следующее: «Это общество сохраняло все те черты, кото­рыми рисуют шайку разбойников; но, бросивши взгляд глубже, можно было увидеть в нем зародыш политического тела, основание характерного народа, уже вначале имевшего одну главную цель — воевать с неверными и сохранять чистоту религии своей»67.
Во второй редакции своей повести «Тарас Бульба» он дал такую ха­рактеристику типа личности казака: «Это был один из тех характеров, ко­торые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь от­важен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объ-ялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и сче­ту никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султа­ну, пожелавшему знать о числе их: "Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак" (что маленький пригорок, там уж и козак). Это было, точно, необыкновенное явленье русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед. Вместо прежних уделов, мелких городков, наполненных псарями и ловчими, вместо враждующих и тор­гующих городами мелких князей возникли грозные селения, курени и околицы, связанные общей опасностью и ненавистью против нехристи­анских хищников»68.

Характеризуя фигуру античного пирата, М.К. Петров указывал на раз­носторонность его умений. Сходную характеристику дает казацкому типу и Н.В. Гоголь: «Кончился поход — воин уходил в луга и пашни, на днеп­ровские перевозы, ловил рыбу, торговал, варил пиво и был вольный козак. Современные иноземцы дивились тогда справедливо необыкновенным способностям его. Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, — все это было ему по плечу»69.
 

Лаконично и емко значение казачества для русской культуры охарак­теризовал Л.Н. Толстой в дневниковой записи за 2 апреля 1870 г.: «Вся ис­тория России сделана казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ казаками желает быть».

Из евразийцев на казачий архетип русской культуры обращал внима­ние Н.Н. Алексеев. «Изучая былинные представления нашего народа о го­сударстве и князе, — писал он, — можно с полным правом говорить о ка­зацком политическом идеале, который жил в душе нашего народа, пред­ставлялся стихией воли, свободы, известной реализацией народной мечты. Самое замечательное и заключается в том, что, когда народ наш закован был уже в железо и сталь империи, когда "на дыбы" вздернул Россию стальными удилами Великий Петр, казацкий идеал продолжал жить в рус­ских лесах и степях, составляя стихию неопознанных нами до сих пор, но проявляющихся там и здесь настроений. Это, пожалуй, и была основ­ная "философия государства" русского народа, понятная каждому крестья­нину и ему близкая»70. В Октябрьской революции 1917 г., как полагал Н.Н. Алексеев, в России, бесспорно, победил казацкий идеал.

При всей периферийности казачества для социальной организации российского общества нельзя отрицать того факта, что казаки действитель­но оказались влиятельной исторической силой. Довольно патетически об этом заявляют представители Евразийского Союза Молодежи: «Это казаки дали России пространство — Сибирь и Кавказ, казаки сделали нашу страну Сердцевинной Землей, казаки превратили Московскую Русь в Евразию»71.

Как известно, западные исследователи тоже высоко оценивают роль казачества в истории России. Один из основоположников геополитики Х.Дж. Маккиндер, в частности, писал: «Пока "морские" народы Западной Европы заполняли поверхность океана своими судами, направлявшимися в отдаленные земли, и тем или иным образом облагали данью жителей океа­нического побережья Азии, Россия организовала казаков и, выйдя из своих северных лесов, взяла под контроль степь, выставив собственных кочевни­ков против кочевников-татар. . Вслед за казаками на сцене появилась Рос­сия, спокойно расставшаяся со своим одиночеством, в котором она пребыва­ла в лесах Севера»72. Далее Маккиндер оценивает Россию как цивилизаци-онный субститут (заместитель-эквивалент) Монгольской империи.

А.Дж. Тойнби видел в России первое в истории цивилизаций оседлое общество, которое на вызовы кочевников сумело дать достойный ответ, поскольку смогло одержать над ними не только военную победу, «но и достичь действительной победы, завоевав номадические земли, изменив лицо ландшафта и преобразовав в конце концов кочевые пастбища в крес­тьянские поля, а стойбища — в оседлые деревни»73. Далее он отмечает осо­бую роль казачества: «Казаки, одержавшие эту беспрецедентную победу, были пограничниками русского православия, противостоящими евразий­ским кочевникам»74.

А.Дж. Тойнби усматривает сходные черты, с одной стороны, между ка­зачеством, а с другой — с полумонашескими военными братствами, ры­царскими орденами крестоносцев, колониальными властями западного мира. Своеобразие казачества английский историк видит в навыках ис­пользования речных магистралей, унаследованными от варягов: «Именно с помощью ладьи, а не коня проложили путь в Евразию. Казаки использо­вали реку как транспортную артерию для связи с Россией. Они осущест­вляли контроль по всему течению, не позволяя кочевникам даже пересе­кать реку. Многочисленные притоки давали казакам возможность строить удобные порты и переходить из бассейна одной реки в бассейн другой»75.
По своему происхождению казаки — типично евразийский тип. Неос­поримо, что во многом благодаря казачеству Россия стала устойчиво евра­зийской страной. И, при внимательном рассмотрении, казаческий архетип поведения реализуется не только в действиях народной вольницы, но и в поступках представителей других слоев общества в той мере, в какой они позволяли себе проявить известные черты русского характера. Пара­дигму «казакования» не всем и не всегда удавалось реализовывать в рути­не повседневной жизни, но она репрезентировала ценностную матрицу ци-вилизационного образа жизни.
Культурообразующую роль фигуры пирата для античной цивилизации М.К. Петров усматривал в серии процессов, в том числе в процессах:

—   автономизации и атомизации индивида;
—   установления договорных, гражданско-правовых отношений;
—   растущего значения законодательной деятельности;
—   отделения «слова» от «дела» и возрастании роли логического фор­мализма;
—   формирования дуальной оппозиции свободы и рабства как социаль­но-практического дуализма духа и материи;
—   конституирования философской мысли в формате «гносеологичес­кого космоса» и др.76

Сходные культурообразующие процессы отмечаются и у пиратов Ка­рибского моря. «Наполненная событиями, бурная жизнь, импровизаторство и свобода превращали пиратский экипаж в сгусток творческой силы, — пи­шет Д. Копелев. — В этой атмосфере постоянного брожения идей рожда­лись новаторские проекты организации своего микромира и переустройства общества в целом»77. Д. Копелев фактически интерпретирует пиратское со­общество как микрокосм новоевропейской культуры с ценностями свобо­ды, равенства, братства.
 

Феноменологически достоверным представляется утверждение, что ценности казацкой культуры несколько отличались от ценностей пират­ской культуры, а, соответственно, определили другой, отличный от запад­ноевропейского, вектор динамики социокультурных процессов в России.

Объективно положение казацких сообществ отличалось от положения пиратов тем, что в силу своей сухопутности казаки были зажаты между ре­гиональными державами — между Московским царством, Польшей, Пер­сией, Сибирским и Крымским ханствами, Османской империей. В силу этого они вынуждены были становиться сателлитами той или иной держа­вы, которая, в свою очередь, пыталась взять казаков под контроль, снабжая их припасами (прежде всего, хлебными). Казацкая воля оборачивалась вольностями, неизбежно связанными с зависимостями.

В дополнительности государственности и института казачества О.И. Пыльцын видит эффективный принцип соединения усилий правитель­ства и вольной организованности энтузиастов. На его взгляд принцип воль­ной самоорганизации был реализован при освоении Сибири, проведении успешных государственных реформ, строительстве Транссиба, осуществле­нии космической программы, строительстве Новосибирского Академго­родка. «Что привело эти проекты к успеху? — ставит вопрос О.И. Пыль-цын. — Понимание правительством значимости проектов и его готовность предоставлять ресурсы для осуществления этих проектов — первый фактор. Второй фактор заключает в наличии группы энтузиастов, для которых реа­лизация проекта становится делом жизни. Такую соорганизованность мож­но признать чисто русским социокультурным институтом, который породи­ла русская цивилизация»78. Таким образом, Московское правительство су­мело использовать умение казаков действовать на пограничье, сначала зе­мельном, а потом и космическом79.

Думается, О.И. Пыльцын сформулировал перспективную идею, выража­ющую казацкий архетип организации культуры России-Евразии. Его социо­культурным эквивалентом в западной (атлантической цивилизации) можно считать «гонку за лидером»80. Марксизм-ленинизм описывал этот принцип как закон неравномерности исторического развития, а в последнее время была выдвинута концепция смены «центра-лидера» на «противоцентр»81.


Возвращаясь к сравнению пиратских и казацких сообществ, можно от­метить, что социокультурной альтернативой договорных, гражданско-пра­вовых отношений были отношения товарищества. Законодательная дея­тельность большого значения не имела. Юридический формализм вызывал раздражение. Логос был не в чести. При всем положении казаков как речных пиратов социокультурная ситуация, в которой они находились, формирова­ла комплекс ценностей, не совпадающий с пиратским.

Если следовать М.К. Петрову, то отправным пунктом, в котором кон­ституируется различие между пиратской и казацкой культурами, является дифференциация слова и дела. Для казачества не палуба корабля была мо­делью мира. Поэтому не было нужды и в абстрактно-обобщенном форма­лизме «умного слова». Наоборот, непреходящей ценностью русской куль­туры стало неразрывное единство слова и дела.

Если логос не отдифференцирован ни в культуре казачества, ни в рус­ской культуре, означает ли это, что никакой дифференциации, подобно вы­деленной М.К. Петровым в культурогенезе пиратства, в России не наблю­далось? На наш взгляд, социокультурным эквивалентом логоса в евразий­ской культуре стала воля.

Для казачества воля всегда была базисной ценностью. От людей «длин­ной воли» до «Земли и воли» народников и волюнтаризма Н.С. Хрущева при­верженность воле составляет краеугольный камень евразийской культуры.
Соотнесение воли с логосом (словом, разумом) означает интерпретацию ее не в контексте детерминизма и в сопоставлении со свободой (отождест­вление воли и свободы — довольно позднее языковое явление82). Рус­скую волю более правильно рассматривать как способность личности к са­моопределению. Развитие такой способности в бескрайних русских просто­рах было более важным, чем развитие умения разумно, расчетливо и комму­никативно устраиваться в ограниченном и замкнутом европейском космосе.

Рискнем предположить, что примат воли в казацкой культуре был ге­нетически связан с речными волоками: воля и есть способность волочить. Примечательно, что в западноевропейских языках этимологически воля и глаголы «волочить», «тащить» не связаны, тогда как в русском языке эта связь просматривается.

Поскольку носителем воли является личность, то в универсуме евразий­ства мир есть мир личностей, а не вещей. «Вещают вещи», т. е. «глаголят» и «говорят» — в универсуме западной культуры. Поэтому весь мир на За­паде традиционно представлялся миром вещей телесных и бестелесных.

Историки российской философии согласны, что для нее определяю­щей была ценность личности, не отождествлявшейся с индивидом или человеком. Понятие личности является основополагающим для евра­зийского учения. «Идея личности... — писал Н.С. Трубецкой, — стано­вится исходной точкой для системы философии»83.
 

Безвольная личность — для русского человека это нонсенс. Атрибу­тами личности являются не столько разум и свобода, сколько воля. Эта воля, будучи индивидуацией всеединой личности, чувствует в себе силу творить мир из ничего, силу что-нибудь сотворить или натворить. Твор­ческая (во всех смыслах слова) личность обнаруживает волю как основную ценность собственно евразийской культуры.

Материалы данного раздела

Фотогалерея

Интересные ссылки

Коллекция экологических ссылок

Коллекция экологических ссылок

 

 

Другие статьи

Активность на сайте

сортировать по иконкам
2 года 14 недель назад
YВMIV YВMIV
YВMIV YВMIV аватар
Ядовитая река Белая

Смотрели: 287,866 |

Спасибо, ваш сайт очень полезный!

2 года 17 недель назад
Гость
Гость аватар
Ядовитая река Белая

Смотрели: 287,866 |

Thank you, your site is very useful!

2 года 17 недель назад
Гость
Гость аватар
Ядовитая река Белая

Смотрели: 287,866 |

Спасибо, ваш сайт очень полезный!

2 года 45 недель назад
Евгений Емельянов
Евгений Емельянов аватар
Ядовитая река Белая

Смотрели: 287,866 |

Возможно вас заинтересует информация на этом сайте https://chelyabinsk.trud1.ru/

2 года 17 недель назад
Гость
Гость аватар
Ситуация с эко-форумами в Бразилии

Смотрели: 8,212 |

Спасибо, ваш сайт очень полезный!