2.3.1. Бытие-на-границе

Прежде чем перейти к содержательному рассмотрению феномена ев­разийской границы, введу некоторые исходные теоретические постулаты во избежание недоразумений. Во-первых, в соответствии с классическими евразийскими представлениями, я буду понимать под Евразией внутрен­нее континентальное пространство Старого Света (евроазиатского матери­ка), которое в целом совпадает с границами бывшего СССР и характеризу­ется ландшафтно-географическим, историческим и культурным единст­вом. Это позволяет квалифицировать Евразию как особый культурно-гео­графический мир (или цивилизацию, или социокультурный тип), отличный и от Западного, и от Восточного культурно-географического миров. Во-вторых, осевыми этносами Евразии являются не только славянский, но и тюркский, монгольский, угро-финский этносы, а также палеоазиатские народы Севера. В-третьих, у всех этих народов наличествуют общие мифо­логические сюжеты и образы, ценности, культурные архетипы и социаль­ные константы. Выявление подобных идейных, ценностных и социаль­но-политических инвариантов — важнейшая задача ученых, стоящих на евразийских позициях. Настоящий материал — одна из попыток движения в указанном направлении.

Начну с того, что понятия «граница», «порубежье» — важнейшие для осмысления существенных характеристик евразийской культуры и, соот­ветственно, для проникновения в базовые структуры коллективной психо­логии евразийских народов. И здесь мы сразу же наталкиваемся на фунда­ментальную трудность: феномен евразийской границы глубоко противоречив, даже антиномичен, причем это касается и реальной, и субъективно переживаемой границы.
 

С одной стороны, вся история евразийских народов — это непрерывная военная оборона своей земли от внешних врагов-супостатов, идущих то с Юга (дикое поле), то с Востока, то с Запада. «История России, — справед­ливо писал И.А. Ильин, — есть история муки и борьбы: от печенегов и ха­зар — до великой войны двадцатого века. Отовсюду доступные, ни откуда не защищенные — мы веками оставались приманкой для оседлого запада и вожделенной добычей для кочевого востока и юга. Нам как будто на роду было написано — всю жизнь ждать к себе лихих гостей, ... жить в вечной опасности; расти в страданиях и зреть в беде»⁸⁴. Неслучайно, на заставе не­сут свою нелегкую службу русские богатыри во главе с легендарным Ильей Муромцем. На границе живут в режиме непрерывной полувойны-полумира казачьи станицы от Днепра до Амура, причем в состав казачьих войск посте­пенно входят и буряты, и калмыки, и представители других этносов много­национальной Евразии. Пограничник — одна из самых почетных военных профессий в России XX-начала XXI вв., учитывая огромную протяжен­ность ее рубежей. Словом, из-за границы исходит постоянная военная и идей­ная угроза, требующая бдительности и готовности отразить нападение. Во­енное сохранение границ родной Земли — непременное условие сохранения национальной идентичности в целом. Недаром земля в евразийских мифах и героическом эпосе всегда наделяется материнскими чертами, которую ни в коем случае нельзя отдавать на поругание врагу.

С другой стороны, пространственные границы для евразийских наро­дов словно и существуют только для того, чтобы их постоянно переступать и устремляться за горизонт. Дух монгольских завоеваний — желание прой­ти через границы всех земель и народов, дабы увидеть «последнее море» и напоить из него своих коней. Один из лейтмотивов всей русской исто­рии — «искание землицы вольной», пространственное движение на Юг и на Восток, к неизведанным далям и землям. Так, беглые крестьяне будут на свой страх и риск осваивать черноземы Дикого поля, равно умело вла­дея сохой и саблей, ремесленными, крестьянскими и военными навыками. Казаки Ермака покорят Сибирь. Искатели легендарного Беловодья дойдут до Тибета. Русские купцы доведут караваны до Индии и срединного Китая, а монахи заложат скиты в самых глухих таежных заимках от Архангельска до Иркутска. Преодоление земных пределов и границ, духовное пересили-вание притяжения родных очагов и бытовой неподвижности — важней­шие атрибуты русской воли и русской правды.

Дух странничества и «охоты к перемене мест» живет в России испокон веков, и вовсе не случайно ее территория охватывает такие огромные про­странства. Это — следствие общей подвижности и открытости русского духа ветру дальних странствий и правде иных культурных общностей⁸⁵. Да и все евразийские этносы (те же угро-финны и тюрки), быть может, в силу их кочевой исторической закваски, исключительно подвижны и от­крыты; готовы не только к военному отражению агрессора, но и к побратим­ству, к мирному сотрудничеству и культурному единению с другими наро­дами. Известно, что русские казаки с Дикого поля часто брали себе в жены черкешенок; казаки на пограничной алтайской реке Бухтарме — казашек и алтаек. Двигаясь на Восток, русские люди активно перенимали не только хозяйственные и бытовые навыки, но высокие культурные формы и даже отдельные религиозные представления от тех народов, с которыми сходи­лись их пути.

Словом, военное стояние на границе всегда удивительным образом соседствует у евразийских этносов (в дальнейшем я буду преимущест­венно говорить о русском этносе) с переступанием не только простран­ственных, но, что особенно важно, бытовых, этнических и отчасти рели­гиозных границ, со вступлением в отношения и кровного, и, самое глав­ное, духовного родства с другими этносами.Н.С. Трубецкой писал вэтой связи, что «народная русская стихия ... охотно заимствовала от покорен­ных разные черты их быта; в новоприсоединенных областях сами собой вырабатывались особые смешанные бытовые типы»⁸⁶. Да и сегодня доля межнациональных браков в России — одна из самых высоких в мире, рав­но как и число некоренных государственных управленцев, бизнесменов идеятелейкультуры.

Как же примирить подобные крайности? Как преодолеть этот видимый антиномизм евразийского бытия-на-границе? На самом деле, никого анти-номизма тут нет, и противоположности вполне совместимы. Дело в том, что внутри самого евразийского культурно-географического мира, раскинувше­гося от Балтики и Карпат до Тихого Океана и Великой китайской стены, нет непроходимых внутренних границ — ни природных, ни этнических, ни ре­лигиозных. Евразия географически, исторически и культурно является еди­ной, а живущие на ней этносы, как убедительно доказывал Л.Н. Гумилев, при всем своем разнообразии и уникальности образуют единый евразийский суперэтнос. Поэтому и границы между евразийскими народами не сплош­ные, а прозрачные; потому и движение русских на восток, а монголов на за­пад при всех своих издержках и трагических моментах — было все же дви­жением по не чуждому им природному и культурному ландшафту. Потому после распада СССР и живет в душах его бывших народов ностальгия по единому прошлому и надежда на слом искусственно разделивших народы государственных пограничных столбов. Нынешняя не угасшая воля наро­дов к преодолению внутренних границ Евразии (свидетельство тому — со­здание ЕвразЭС, ШОС) — это закономерное следствие объективного отсут­ствия у ней подобных границ, их несубстанциальности.
 

Но здесь возникает принципиальный вопрос: в чем же причина того, что внешние государственные границы, призванные быть политически, военно и духовно прочными, оказались на пространстве Евразии разру­шенными, и геополитические противники сумели покорить ее без единого выстрела в конце 1980-х — начале 1990-х; а жесткие внутренние границы, которых не должно было бы быть, напротив, мгновенно возникли на ее ге­ополитическом пространстве и укрепляются по сию пору? Что же явилось главным фактором распада Евразии, ее ложной (или превращенной) внеш­ней открытости и ее ложного (превращенного) внутреннего государствен­ного размежевания?

В принципе, этот вопрос оказывается достаточно простым, а ответ на него можно считать уже полученным: причиной подобной трагической «горизонтальной» инверсии оппозиции «внешний заслон — внутренняя открытость» стал слом жестких «вертикальных» ценностных границ, кото­рые искони задавали силовой каркас совместного полнокровного бытия евразийских народов. Что я имею в виду? Дело в том, что в культурных константах Евразии (или прасимволических матрицах культуры, или куль­турных архетипах, — терминология здесь не принципиальна!) всегда су­ществовала жесткая оппозиция ценностного «верха» и ценностного «ни­за», духовного «неба» и антидуховного «дна», вечного и бренного, достой­ного человеческого поклонения и заслуживающего решительного осужде­ния. Размывание этих жестких вертикальных границ, переступание через них расценивались нашими предками как богоборческий акт, как провоци­рование мирового хаоса и распада.

Символом этой жесткой границы, этой культурной константы, кото­рую нельзя нарушать, выступал в старообрядческих деревнях нательный пояс, который повязывался человеку после рождения и который не сни­мался до самой смерти, даже в бане. На орнаменте пояса отчетливо про­сматривалась граница между солнечным верхом и темным низом — гра­ница, которую ни в коем случае нельзя было переступать, а тем более — переворачивать полярные полюса мирового и человеческого бытия, зло выдавая за добро, а добро подвергая кощунственному осмеянию. Когда же это происходило, тогда и говорили, что человек «распоясался»: впал в насилие, блуд и богохульство, утратив представление об иерархичес­ком устройстве бытия. Напомню, что по христианским представлениям главная задача дьявола в мире — выворачивание его наизнанку, насиль­ственная инверсия его объективных ценностных полюсов.
 

Если же подобное «распоясывание» и «выворачивание мира наизнан­ку» происходит в массовом масштабе, если народ дозволяет издеваться над своей историей, осквернять национальные святыни и поносить высокие идеалы; если предатель, кощунник и циник начинают его учить, как и во что он должен веровать; если разрушается незыблемая граница между доб­ром и злом, прекрасным и безобразным — тогда народ лишается не только исторических целей и истинных ценностей своего существования, но на­чинают разрушаться дольние границы вверенного ему социального про­странства и возникать ложные экзистенциальные, социальные, националь­ные и религиозные межи.

Это очень тонко чувствовали русские философы и социологи, пред­остерегавшие от утраты ценностных абсолютов. Так, В.С. Соловьев писал: «Человек, который довольствуется своей человеческой ограниченностью и не стремится выше, неизбежно тяготеет и ниспадает до уровня животнос­ти. Точно так же и исторический народ»⁸⁷. Ему вторит Питирим Сорокин, непосредственно переживший революционное «распоясывание» России в эпоху гражданской войны: «Когда общество освобождается от Бога и от Абсолюта и отрицает все связующие его моральные императивы, то един­ственной действенной силой остается сама физическая сила»⁸⁸.

Именно с помощью грубого политического и идеологического насилия в конце 1980-х — начале 1990-х годов отечественные западники развалива­ли Советский Союз, пользуясь массовым попустительством морально дез­ориентированного и социально дезорганизованного народа. Народ, позво­ливший глумиться над подвигом своих отцов в годы Великой Отечествен­ной войны, молча стерпел беловежский сговор и разгул националистичес­кой клеветы против нашего общего евразийского прошлого. Народ, без возмущения внимавший откровенным предателям, типа генерала Калугина, никак не возроптал против нашей капитуляции перед НАТО. Народ, скинув­ший с нравственного пьедестала гайдаровского мальчиша Кибальчиша и возведший вместо него мальчиша Плохиша, который, как мы помним, продался «буржуинам за бочку варенья и за корзину печенья», — такой на­род и получил в итоге преступную приватизацию и массовое обнищание.

Словом, слом вертикальной ценностной границы и замена принципа братского бескорыстия сплошным материальным расчетом; общего бла­га — сугубо личными, семейными и клановыми интересами; нравствен­ных устоев жизни — моральным релятивизмом и приспособленчеством, все это сделало нас беззащитными перед идеологической агрессией извне и перед внутренним сепаратизмом. Фактически в единочасье историческо­го времени были преданы вековые духовные скрепы и магниты, которыми в течение столетий удерживались внешние и с помощью которых преодо­левались внутренние межплеменные межрелигиозные границы Евразии.
 

В результате Россия лишилась старых союзников, а записала в новые «друзья» своих геополитических противников. Так, внешняя псевдоот­крытость и духовная неразборчивость отдалила нас, русских, от испытан­ных историей внешних друзей, типа сербов, монголов, кубинцев, арабов и индийцев, а сблизила с весьма сомнительными попутчиками типа амери­канцев. Внутри же евразийского геополитического пространства сразу вспомнились национальные обиды и давние территориальные претензии, казалось бы, навеки отошедшие в наше общее евразийское прошлое. В от­сутствие ценностного света изо всех темных социальных щелей мгновенно понавыползала всякая человеческая нечисть: космополиты и националис­ты, карьеристы и себялюбцы и просто откровенные маргиналы с психичес­кими девиациями.

Взрыв единого евразийского геокультурного и геополитического про­странства был, правда, в известной мере подготовлен исторически, когда де­национализирующий пролетарский интернационализм советского периода (с его лозунгом о формировании новой исторической общности людей — «советского народа») сочетался с достаточно искусственным, а иногда и от­кровенно волюнтаристским размежеванием территории СССР на федера­ции, края и автономии. Но без нарушения ценностных границ и абсолютов превращение этих формальных межей в реальные не произошло бы никогда. Впрочем, история не знает сослагательного наклонения, а потому гораздо интереснее и полезней постараться промыслить перспективы возвращения к исконным и подлинным, а не превращенным и иллюзорным формам евра­зийского бытия-на-границе.

В этом плане весьма полезно сравнить евразийское и европейское от­ношение к границе. Они весьма различны. Дух Европы — это прежде все­го дух разграничения, индивидуации и автономии. Отсюда культ наро­да-суверена, государства-суверена и суверенной и автономной личности. Отсюда же локковское разграничение властей — исполнительной, законо­дательной и судебной. Европейский культ права — это вообще желание уложить жизнь в прокрустово ложе внешних границ и норм, за которым, прямо скажем, не очень просматривается новозаветный идеал свобод­ной нравственной жертвы и подвига, зато зримо проступает ветхозавет­ное законничество и бережение собственного бренного эго. Философ­ские корни европейской идеи автономии можно усмотреть, кроме Локка, в декартовском культе мыслящего Я, а свою четкую формулировку она по­лучает у Канта: «Автономия есть ... основание достоинства человека и вся­кого разумного существа»⁸⁹.
 

Всему этому есть определенное чисто пространственное объяснение: большая человеческая скученность в маленькой Европе требует четкого распределения жизненного пространства, а также государственно-право­вых гарантий, что с твоим уникальным человеческим «я» и с местом, кото­рое ты занимаешь, другие будут реально считаться. Европейская страсть к последовательному национальному, социальному и экзистенциальному размежеванию, а также общему упорядочиванию пространства быть мо­жет, наиболее характерна для немцев.

Это подметил еще Н.А. Бердяев, писавший, что немец «чувствует себя со всех сторон сдавленным, как в мышеловке. Шири нет ни вокруг него, ни в нем самом. Он ищет спасения в своей собственной организованной энергии, в напряженной активности. Все должно быть у немца на месте, все распределено. Без самодисциплины и ответственности немец не может существовать. Всюду он видит границы и всюду ставит границы. Немец не может существовать в безграничности, ему чужда и противна славян­ская безбрежность»⁹⁰.

Любопытно, что даже внешне активно объединяющаяся сегодня Евро­па, на самом деле, ни на йоту не забывает о своем главном принципе: мак­симально жестком очерчивании и гарантировании индивидуальных, наци­ональных и религиозных границ, где правовые условия дополняются эти­ческим принципом толерантности, т. е. фактически разрешением другим жить, как угодно, и делать все, что угодно, лишь бы это не касалось твоей частной жизни.

Короче говоря, дух Европы — дух монадного, а не соборного бы­тия; опосредованных (юридических, экономических, этнорелигиозных), а не непосредственных жизненных связей между людьми и народами; ду­ховной автономии, а не духовного родства; социальных и экзистенциаль­ных границ, а не открытости. Здесь нет интенции на переступание соб­ственных культурных и экзистенциальных пределов, обогащения «своим иным», как сказал бы Гегель. Нет у Европы и любви к напряженному бы-тию-на-границе, когда надо диалектически сопрягать сохранение собст­венной культурной идентичности с постоянным творческим диалогом с другими национальными «я» и готовностью осваивать чужой позитив­ный хозяйственный и культурный опыт.

Напротив, у европейских народов есть весьма стойкое желание вклю­чить чужие культуры и души в орбиту своего внутреннего культурного и государственного пространства, т. е. расширить вовне собственные гра­ницы. Применительно к германской культуре это вплоть до Второй мировой войны выражалось в духе милитаризма и жажде военного расширения жиз­ненного пространства; у англичан — преимущественно в экономической и политико-дипломатической, а у французов — в культурной экспансии. В целом же, это сознательное или бессознательное стремление европейцев к внешнему раздвиганию собственных границ порождает идеологию евро­поцентризма и культуртрегерства, чему можно найти массу подтверждений и в истории, и в сегодняшней практике международных отношений.

Раздражающий Европу фактор — это как раз противодействие ее куль­турной и политической экспансии, встреча с не похожими на нее и само­бытными культурными Я, требующими признать себя за равных ей. Отсю­да — столь подозрительное отношение Запада к России, в течение многих веков вынужденной оберегать свою культурную самобытность, и резко от­рицательные характеристики Западом своих восточных alterego, типа ара­бов, османов или монголов, посмевших вторгнуться в священные европей­ские пределы. Здесь везде действует краеугольный европейский культур­ный принцип жесткой охраны и максимально активного раздвижения вов­не собственных границ.

Вершина и квинтэссенция подобной позиции — желание современных США расширить «зону своих жизненных интересов» фактически до разме­ров земного шара, но при этом поразительное неумение налаживать живые контакты с народами, уже включенными во внутренний круг. Ситуация в Ираке и Афганистане — лучшее тому подтверждение. Не забудем, что Запад пуще всего боится партизанской войны и чаще всего ее проигрывает, ибо воевать здесь приходится в парадоксальных для него условиях, когда «чужие внутри». Чаще всего у народов Запада находится единственный и провальный ответ на этот вызов — безграничное насилие.

Справедливости ради отметим, что наличие жестких правовых, соци­альных и этнических «горизонтальных» границ и культурных табу внутри Западного мира до поры до времени обеспечивает ему устойчивость и ста­бильность даже при забвении духовной вертикали бытия. Однако эта ус­тойчивость быстро утрачивается в ситуации политических, экологических или социальных потрясений, в чем мир недавно убедился на примере тра­гедии Нового Орлеана. В ситуации катаклизма благополучная Америка быстро скатилась к гоббсовской вражде всех против всех и неспособности переступать через самые гибельные для любого социума границы — гра­ницы собственной человеческой самости.
 

Западный культурно-географический мир имеет собственные неповто­римые черты лица, свои социокультурные константы, одной из которых как раз и является бытие-внутри-границ, т. е. автономность и самодоста­точность. Свою позитивную роль в истории человеческой цивилизации они уже сыграли и вряд ли могут быть механически отброшенными в буду­щем. Те же достижения европейской демократии нельзя не признать. Дру­гое дело, что необходимо видеть их ограниченность и относительность, ибо упорное и надменное бытие-внутри-границ собственного индивиду­ального и социального Эго — главная опасность, которая угрожает челове­ческой цивилизации. Прав Э. Фромм: не может общество состоять из одних эгоистов, даже самых добропорядочных, ибо это рано или поздно заканчивается катастрофой⁹¹.

В этом плане обращение к историческому, культурному и экзистенци­альному опыту евразийских народов является, на мой взгляд, и своевре­менным, и очень поучительным. Им свойственно, помимо постоянного пе-реступания культурных и политических межей внутри Евразии, как раз органичное диалектическое бытие-на-границе между Востоком и Запа­дом. Когда нет забвения духовной вертикали бытия и отвергаются попыт­ки инверсии ценностных полюсов, тогда у евразийских народов мы наблю­даем гармоничное совмещение противоположностей: твердой охраны сво­их государственных границ и национальной идентичности с открытостью чужим культурным ветрам и готовностью к мудрому ученичеству.

Так, Россия продуктивно училась у Европы на протяжении XV и XVIII вв., пока хранила дух русских нестяжателей и когда вновь вспом­нила про их заветы. Она страдала от культурной и религиозной изоляции в XVIIв. и от ложной открытости в веке XIX, когда в ней торжествовали иосифлянские религиозные идеи, обслуживающие «демона великодержав­ной государственности»⁹². Она делает мощный цивилизационный рывок в середине XVIв., в первый период правления Ивана Грозного и неуклон­но движется по евразийскому пространству на Восток, успешно перепахи­вая порочные государственные межи, типа Казанского и Сибирского ханств, и восстанавливая единство Евразии. В 1560-е гг. Иван IV утрачива­ет всякие моральные регулятивы, становится патологическим деспотом и каким-то ярым англофилом вплоть до прошения у Англии политическо­го убежища. В это время Русь утрачивает внутреннее социальное единство и теряет в Ливонской войне все, что отвоевала до этого на Западе. Будущая Великая смута — прямое следствие утраты духовных устоев во времена опричнины и царского кровавого самодурства.
 

Монгольская держава достигает вершин своего расцвета в XIII в., пока ее верховные правители являют образец религиозной терпимости и, как могут, сознательно препятствуют внутреннему политическому и религи­озному дроблению Евразии; пока мудро культурно учатся у покоренных неевразийских народов (особенно у китайцев). Но монгольская империя начинает стремительно деградировать, начиная с XIV в., когда борьба за власть над ее улусами приобретает кровавый характер, а внутреннее рели­гиозное и этническое размежевание становится необратимым. В этот пери­од та же Русь из покоренного и строптивого, но все же союзника Золотой орды превратилась в чужака-вассала, из которого надо любыми средства­ми выколачивать как можно больше денег. Показательно, что на Кулико­вом поле сотник Мамай действует как прямой сателлит Запада, а головной отряд его войска составляет тяжелая генуэзская пехота⁹³. С другой сторо­ны, в рядах войск Дмитрия Донского героически действуют монгольские подразделения, чувствуя праведность и силу политической позиции рус­ского великого князя. С этого момента Русь перехватывает у монголов инициативу объединения народов Евразии.

Словом, когда «вертикальная» духовная ось бытия евразийских наро­дов незыблема и ее непримиримые ценностные полюса отчетливо осозна­ются, тогда не страшны никакие внешние и внутренние супостаты; грани­цы прочны, но при этом открыты; а в процессе межкультурной коммуника­ции естественно отфильтровывается все низкое и мерзкое, а заимствуется, наоборот, преимущественно все созидательное и благотворное. Отсюда и чрезвычайно простой вывод: для успешного евразийского бытия-на-гра-нице надо быть крепким в духе и избегать дьявольских прельщений (сла­вой, удовольствием, властью и деньгами). Недаром русский народ испо­кон веков справедливо утверждал, что «не в силе Бог, а в правде». Именно этих дьявольских прельщений, ведущих к смертельной безмерности и хао­су, мы, увы, не смогли избежать в 90-е гг. XX в.
Возвращаясь к теме границы, отмечу, что между европейским и евра­зийским отношением к ней есть еще одно существенное расхождение. Оно касается самой приграничной полосы, непосредственного физического и культурного порубежья между странами и народами.

В отличие от европейской трактовки границы как средства автономи-зации и сохранения своего суверенитета, как инструмента в первую оче­редь экзистенциального, государственно-политического и культурного размежевания, а уж только во вторую очередь — как формы наведе­ ния межличностных и межкультурных мостов, евразийский человек тя­готеет, как я уже отмечал выше, к пространственному и этнокультурному переступанию границ⁹⁴, а если дальше пространственно двигаться невоз­можно, когда пройден путь до самых границ Евразии, — то к напряженно­му бытию-на-самой-границе. При этом сама непосредственная граница и ее субъективное восприятие лишь в более явной и жесткой форме вос­производят общую евразийскую диалектику границы.
 

С одной стороны, пограничная полоса — место предельно опасное, чреватое в любой момент военными столкновениями и вражескими нашес­твиями. Граница — грань, разделяющая своих и чужих, мировой поря­док и хаос, закон и беззаконие, свет и тьму. Человек границы, символом ко­торого в отечественной культуре является казак, постоянно находится в предельном напряжении сил, ощущает себя форпостом национальной культуры и религии. Потому и молится он с особым сердечным усердием или православному Богу (как основная масса русского казачества) или Будде (как казаки-буряты), но при этом оба ощущают, что за их спинами находится целый особый мир, где и православный, и иноверец являются твоими согражданами, требующими защиты. На границе особо чтут наци­ональные традиции и берегут реликвии. Эта вертикальная ценностная опо­ра позволяет устоять и не дрогнуть в годину лихолетья. Неслучайно в ста­рых казачьих сундуках и потайных схронах (святыни не должны доста­ваться врагу!) вплоть до XX в. находились редкие образцы церковных книг, древние иконы, ладанки и нательные кресты.

При этом граница — это не только грань, межа, но и место, где ограни­вается, подобно бриллианту, человеческая душа, стягивающая в атмосфе­ре постоянного военного напряжения такие бесценные человеческие ка­чества, как мужество и братская готовность положить «жизнь за други своя»; бдительность и стойкость в преодолении жизненных трудностей; верность присяге и смекалка; выносливость и спокойствие. Поэтому со­вершенно неслучайно русские богатыри во главе с тем же Ильей Муром­цем, Добрыней Никитичем и Алешей Поповичем⁹⁵ совершают свои основ­ные подвиги именно на самой границе и в течение столетий воплощают идеал русского человека. В их лице русский православный идеал святости («земной ангел и небесный человек» по удачной формулировке Г.П. Федо-това⁹⁶) восполнялся идеалом воинской чести и доблести, своеобразной ев­разийской рыцарской святости. Жизнь на границе — это в высшей степени достойное житие, отчего образ казака навсегда свяжется в сознании рус­ского народа даже не столько со свободой (волей)⁹⁷, сколько с высоким со­циальным служением, с сознательным исполнением ратного долга.

Думается, что казацкое ратное бытие-на-самой-границе — наглядное опровержение совершенно неверных истолкований слов Христа о необ­ходимости подставить левую щеку, если тебя бьют по правой. Если их трактовать буквально и непротивленчески, как у Л.Н. Толстого, то по­лучается явный абсурд, типичное формально-логическое противоречие с другими общеизвестными евангельскими высказываниями Христа, типа того, что он «не мир принес, но меч», а также с его собственным по­ведением, где он непримиримо противостоит злу, прогоняя тех же тор­говцев из Храма.

Совершенно точную нравственную интерпретацию евангельского образа подставления щек дает, на наш взгляд, выдающийся отечествен­ный мыслитель Елена Ивановна Рерих, зачисленная невежественными православными «апологетами» чуть ли не в сатанистки⁹⁸.Еемысль за­ключается в том, что здесь Христос призывает достойно, без негодования и жалоб, встречать обрушивающиеся на тебя испытания и удары судьбы, ибо в их основе — не случайное стечение обстоятельств, а наша собствен­ная вина в прошлом. Но готовность подставить злой судьбе другую щеку — это вовсе не покорность вражьей воле, ибо нигде Христос не при­зывает мириться с агрессивным злом, за которым всегда стоит дьявол. Кстати, и русские святые никогда не подставляют щек, а ведут брань с внешним злом, как например, Стефан Пермский с язычником Памом.

Преподобный Сергий — тот и вовсе напутствует русских воинов на смер­тельную брань с полчищами Мамая и отправляет на праведный бой своих любимых учеников Пересвета и Ослябю. Им на роду написано пасть на поле Куликовом, на краеугольном рубеже обороны России, и — в этом смысле — они безропотно подставляют судьбе щеку, но ведь смерть их самая благородная и достойная — смерть в противостоянии злу лицом к лицу. Так мечтает встретить смерть любой настоящий казак и любой на­стоящий евразийский воин, ибо нет лучшей доли, чем переступить грани­цу между жизнью и смертью, сражаясь под знаменем высших и незыбле­мых ценностей.

Этот евразийский дух героического полагания границ злу через стоя­ние в Вечном Свете Правды помогал евразийским народам обороть и ли-вонцев на льду Чудского озера, и Мамая на поле Куликовом, и французов на Бородинском поле, и немцев на поле под Прохоровкой. Когда земная граница смыкается с надземной — тогда свершается вечная победная бога­тырская мистерия Евразии поверх всех земных пространственных и вре­менных пределов. И тогда рождаются новые богатыри-герои, и рассказы­ваются новые эпические сказания, типа Песни о Евпатии Коловрате, «За­ донщины», легенд об обороне Брестской крепости или героической гибели в Чечне псковских десантников. Обратите внимание: основные подвиги русские совершают, обороняя исконные рубежи от внешнего агрессора, а не раздвигая свои границы вовне, типа героя главной песни нацистского вермахта Хорста Весселя.
 

Впрочем, есть не менее важная — противоположная — ипостась бы-тия-на-самой-границе. Она связана с установлением дружеских, нефор­мальных контактов с инородцами, у которых всегда есть чему поучиться и с которыми многие вопросы можно решить не кровью, а миром. Отсюда пограничье — это всегда активное совмещение граней различных культур. Известно, что в местах интенсивного пространственного взаимодейст­вия тех же евразийских культур (славянской и тюркской, тюркской и угро-финской, монгольской и русской) наблюдается появление не только мно­гочисленных языковых и бытовых заимствований, но и новых культурных форм: мифологических и литературных сюжетов, хозяйственных техноло­гий, религиозных верований и обрядов, философских идей. На самой гра­нице обнаруживается своеобразный мультипликативный эффект культур, когда, соприкасаясь, они дают резонансный всплеск. Так, русские, прихо­дя на Алтай, не только активно вступали в межэтнические браки; но осваи­вали новые хозяйственные навыки, например, мараловодство и сезонное отгонное скотоводство. Старообрядцы активно использовали в народном творчестве элементы алтайского орнамента, крестили детей в Катуни и по­клонялись, как и коренные жители, Святой горе Белухе. Алтайцы, в свою очередь, от русских получили свою письменность, усвоили навыки ого­родничества, домостроительства, многих ремесел.

Пограничные районы интенсивного межэтнического взаимодействия, как тот же регион Большого Алтая, характеризуются особо плотной кон­центрацией археологических памятников, образцов древней письменности и наскальных рисунков. Здесь часто возникают традиции поклонения об­щим природным святыням, как, например, плоскогорью Укок и горному массиву Табын-Богдо-Ула, лежащему на самой границе четырех госу­дарств: России, Китая, Казахстана и Монголии. Они являются святынями и для монголов, и для казахов, и для алтайцев, и для тувинцев. В таких мес­тах связи между народами и культурами, уходящие в глубокую древность, позволяют и сегодня разрушать ложные границы и разоблачать иллюзор­ные предлоги для хозяйственного и этнокультурного обособления. В этом плане действующий на Алтае Международный координационный Совет «Наш общий дом — Алтай!» — это форма трансграничного общения и со­трудничества различных алтайских народов, опирающаяся на многовеко­вые традиции и опыт. Иными словами, через приграничье различные стра­ны и народы должны не столько друг от друга отмежевываться, сколько друг в друга взаимно прорастать, вовсе не утрачивая при этом свою рели­гиозную или этническую идентичность, а по-новому огранивая кристалл собственной культуры.
 

Ну и, быть может, самый важный культурно-экзистенциальный мо­мент, связанный с самим пространством границы, который необходи­мо отметить. Дело в том, что бытие-на-самой-границе предъявляет к че­ловеку ряд еще очень важных требований, помимо храбрости, верности, стойкости, воли и мужества. Требования эти, правда, всегда были подчи­ненными и второстепенными в предыдущие века истории, и их являли преимущественно гении народов. Но они особенно востребованными оказываются именно сегодня, в условиях нарастающего «конфликта ци­вилизаций» и вопреки поверхностной журналистской болтовне о гло­бальном объединении всех со всеми. Именно на границе, находясь в по­стоянном не только военном, но и хозяйственно-бытовом, культурном и личностном взаимодействии с представителями других народов, было особенно важно проявлять этническую и религиозную терпимость, от­крытость, любознательность, духовную подвижность и навыки межкуль­турной коммуникации.

Среди тех же казаков встречались удивительные типажи синтетичес­кого человеческого склада, сполна владевшие этими качествами и только благодаря им доходившие до Китая и Тибета в поисках легендарного Бело­водья. Тот же Ермак никогда не завоевал бы Сибири и не сокрушил Кучу-ма, если бы его казаки были только отличными воинами. Нет, они смогли найти союзников среди сибирских аборигенов, и кроме языка пищалей и сабель, отлично выучили язык торговли и искреннего дружелюбия.

И все же именно язык высокой культуры, прежде всего искусства, оказывается самым эффективным для налаживания межкультурной ком­муникации, и во многом именно граница стимулирует и вдохновляет творчество многих культурных гениев евразийских народов. Если опять-таки обратиться к Алтаю, одному из узловых пограничных райо­нов Евразии, то здесь творил гениальный ойратский просветитель и мыс­литель XVIIв. Зая пандита, странствовавший по всему региону от Коб-до до Усть-Каменгорска и закладывавший по всему региону буддий­ские монастыри — центры тогдашней учености. Восточный Казахстан дал миру двух великих казахов — Ч.Ч. Валиханова и Абая Кунанбаева. Валиханов первым из ученых прошел и описал Кашгарию и Джунга­рию — территории нынешнего Синьцзян-Уйгурского автономного райо­на Китая. Абай же первым познакомил своих соплеменников с творчест­вом А.С. Пушкина и другими шедеврами мировой литературы. Великий алтайский художник, писатель и общественный деятель Г.И. Чорос-Гур-кин был единственным и любимым учеником И.И. Шишкина, а в годы своих странствий по Алтаю посетил и Западную Монголию, и Туву, оста­вив их прекрасные художественные образы на своих полотнах. Другом Чорос-Гуркина был выдающийся русский алтайский писатель Г.Д. Гре­бенщиков, посвятивший Алтаю прекрасные художественные и публи­цистические строки. Его роман «Чураевы» в свое время имел широчай­шую известность и даже номинировался на Нобелевскую премию. Гре­бенщиков многое сделал в плане пропаганды Сибири и Алтая в Америке. Здесь вновь проявляется важнейшая закономерность: кто идет и творит под лучом высших ценностей — тому суждено преодолевать границы земных пространств и времен, связывать народы поверх узкоэкономичес­ких и политических интересов и ценностей.