2.3.2. Пограничное состояние

Геополитические и геоэкономические сдвиги последней трети XXв. привлекли внимание к пограничному фактору в генезисе и взаимодей­ствии локальных цивилизаций. Присущая традиционной историософии антиномия «варварство — цивилизация» фокусировала внимание на дис­танцированной инаковости, постепенно преодолеваемой распространяю­щимися из Центра волнами цивилизаторства. Так формировался универса­листский идеал общемировой цивилизации (PaxRomana, PaxAmerica­na...), рассеивающей тьму варварства и безграничной в своей трансгрес­сии. Пограничный фактор в рамках универсалистского идеала цивилизации был несущественным.

Замеченное С. Хантингтоном «столкновение цивилизаций» обозначило линии межцивилизационных разломов. Реальность разломов сфокусирова­ла внимание на территориальности локальных цивилизаций, взаимоограни-чивающих экспансию друг друга. Смежные цивилизации стали восприни­маться как цивилизационное пограничье, захватываемое в процессе экспан­сии. Интеграция цивилизацией «варварской» периферии и обрастание ядра цивилизации «защитными слоями» ведут к переосмыслению универсалист­ского идела. Прирастая периферией, цивилизация идентифицирует себя как пограничную цивилизацию. Ее пограничность выражается в обращенности вовне, в фиксации пограничья как зоны ближайшего развития.
Перманентная интеграция цивилизацией своей периферии интериори-зирует пограничные территории, превращая внешние границы во внутрен­ние. Результат этого процесса иллюстрирует титулование глав государств из грамоты царя Алексея Михайловича королю Филиппу IV от 31 мая (11 июня) 1667 года: «Мы, великий государь, царь и великий князь Алек­сей Михайлович, всея Великий и Малыя и Белыя Росии самодержец Мос­ковский, Киевский, Владимирский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, царь Сибирский, государь Псковский и великий князь Смо­ленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятцкий, Болгарский и иных, государь и великий князь Нова Города, Низовские земли, Черниговский, Резанский, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдор-ский, Кондинский, и всея Северныя страны повелитель и государь, Ивер-ские земли карталинских и грузинских царей и Кабардинские земли и Чер­кесских и Горских князей и иных многих государств и земель восточных и западных и северных отчичь и дедичь, и наследник, и государь и облада­тель. Пресветлейшему и велеможнейшему великому государю, брату на­шему дону Филиппу, Божиею милостию королю Кастильлинскому, Леон-скому, Арагонскому, обеих Сыцылий, Еросолимскому, Португальскому, Наварскому, Гранатцкому, Телецкому, Валенскому, Галицынскому, Мал-лорцкому, Севиллинскому, Серденскому, Кордовскому, Корсетацкому, Мурцыйскому, Хаэнскому, Алгарвскому, Алгецирскому, Гибралтарскому и островов Канарских, и Индей Восточной и Западной, и острова тара Фирьма, и окияна моря, арцы арцуху Австрийскому, арцуху Бурганскому,

Брабанскому и Милянскому, графу Апспурскому, Фландерскому, Тирол-скому и Барселонскому, государю Бицкайскому и Малинскому.. .»⁹⁹.

Прежде независимые государственные образования, входя в состав сложного государства, трансформируются в административные единицы, сохраняющие свои границы. В данном отношении Испания обладает давно отмечавшимся известным сходством с Россией. Л. Сеа в связи с этим опре­делил иберийцев и русских как пограничные народы: «Иберийские народы по ту сторону Пиренеев, как и русские за далекими степями, будучи отде­лены этими естественными барьерами от центра Европы, в то же время на­ходились в постоянном непосредственном контакте с неевропейскими на­родами, живущими к востоку и к югу от Европы. Так, Россия была самым тесным образом связана с такими народами, как монголы и тюрки; Ибе­рия — с арабами Северной Африки. В зонах контакта имела место расовая и культурная метисация. Испанцы и португальцы, так же как и русские, яв­лялись пограничными народами как по отношению к их азиатским и афри­канским соседям, так и по отношению к Европе»¹⁰⁰.
Согласно Л. Сеа, контактность и метисация сформировали истори­ко-культурную амальгаму и стали предпосылками успешной территори­альной экспансии. Действительно, в Московии (при ее напряженном отно­шении к католическим государствам) и в Испании (заметно дистанциро­вавшейся от Европы) отсутствовала ксенофобия в отношении афроазиат­ского мира. Интенсивное противоборство с последним сближало культуры и содействовало близкому знакомству и интеграции.

Вместе с тем, для Испании и Московии Запад оказался значимым дру­гим. Центральной проблемой Испании, Ибероамерики и России, по мне­нию Л. Сеа, стала идентичность: «Проблема идентичности не стоит перед людьми Запада... Она стоит перед испанцем, который мечтает быть приня­тым Европой в качестве европейца; точно таким же образом она стоит пе­ред русским, который настойчиво стремился прорубить окно в Европу в прошлом и стремится пробиться на Запад сегодня»¹⁰¹.
Л. Сеа фиксирует любопытный парадокс формирования цивилизаци-онной идентичности, нуждающийся в более основательном психоаналити­ческом комментарии. Стремясь к самоопределению и отделению, Испания и Московия дистанцируются от Европы. Успешно решая свои проблемы в Америке и Азии соответственно, они, тем не менее, рвутся в Европу, где их не ждут. Застряв в Европе, Испания теряет американские колонии. Рос­сия терпит такое же фиаско в конце XXв.

Но вернемся к интерпретациям культур пограничных народов. Обсуж­дая ибероамериканскую и евразийскую проблематику, С.И. Семенов пред­ложил подобные социокультурные общности определять как пограничные культуры. Он характеризует их как общности целостные, полиэтничные, сформировавшиеся в результате симбиоза-синтеза на рубежах религиоз­ных миров (и потому поликонфессиональные), а также как гетерогенные, полиморфные, толерантные, лабильные, предрасположенные к восприя­тию «чужих» культурных ценностей и к готовности поделиться «своими». Это — открытые культуры, играющие роль своеобразных мостов между Западом и Востоком, Севером и Югом¹⁰². Классической моделью погра­ничной культуры, согласно С.И. Семенову, была Византия, затем — Ав­стро-Венгрия. Соответствующие государственные образования обладали многоуровневой асимметричностью. Причины последующего распада по­граничных цивилизаций он усматривает в возобладании политики унифи­кации и гомогенизации.
 

Концепция пограничных культур (цивилизаций) включила фактор по-граничности в число наиболее значимых при описании локальных цивили­заций. Метафора пограничности оказалась в определенной мере эвристич-ной в описании социокультурной динамики и взаимодействия цивилиза­ций. Поэтому она стала предметом обсуждения в отечественной историо­софской литературе и получила дальнейшее развитие.

Сравнивая Россию и Латинскую Америку, Я.Г. Шемякин выделил такие особенности пограничных цивилизаций: существенная значимость природ­ного фактора в цивилизационной системе, слабая способность к формообра­зованию, противостояние стихии алогона (иррационального), примат про­странства над временем, постоянный переход через грань меры, преоблада­ние начала многообразия над началом единства¹⁰³.

Анализируя специфику формообразования в российской цивилизации, он обращает внимание на преобладание интерпретационного типа формо­образования над новаторским, периодическую инверсию формообразова­ния, постоянную смену стилевой доминанты при переходе от одного этапа цивилизационного развития к другому¹⁰⁴. В целом пограничную цивилиза­цию Я.Г. Шемякин оценивает как относительно устойчивое состояние, способное трансформироваться либо в классическую цивилизацию, либо в субойкумену одной из них. Классические цивилизации, по его мнению, органичны и синтетичны, а пограничные цивилизации — симбиотичны и расколоты.

Оценивая выдвигавшиеся разными авторами концепции пограничных цивилизаций, В.Б. Земсков обращает внимание на ряд неудовлетворительных моментов¹⁰⁵. В частности, он отмечает историческую относительность проти­вопоставления цивилизаций классических и цивилизаций пограничных.

Практически все классические цивилизации, как показывает он, на этапе становления были периферийны, лиминальны и пограничны, а также ха­рактеризовались расколотой идентичностью, фрагментарностью системы культурных ценностей, инверсионной цикличностью развития, напряжени­ем бинарных оппозиций, внутренними конфликтами, неоднородностью ци-вилизационной основы, повышенной ролью симбиоза как культурообразу-ющего механизма. Историческая относительность рассматриваемого проти­вопоставления проявляется и в том, что пограничные цивилизации в своей экспансии обращаются от периферии по направлению к цивилизационному центру, трансформируя классические цивилизации в пограничные. Таким образом, пограничность оказывается временным, транзитивным состоянием любой цивилизации, а не ее имманентным свойством.
Поскольку для любой цивилизации пограничность есть всего лишь мо­мент, эпизод в развитии, то эта пограничность не воспринимается как не­обходимый и существенный признак. Соответственно, в гносеологичес­ком отношении маркер «пограничности» оказывается не понятием, а, как считает И.Н. Ионов, оригинальной «живой» метафорой, преодолеваемой в ближайшей перспективе¹⁰⁶.

На наш взгляд, применительно к ряду цивилизаций характеристика их как пограничных действительно выглядит метафоричной. Как указыва­лось, образ пограничности может быть порожден не объективными свой­ствами конкретных цивилизаций, а спецификой когнитивной карты, геш-тальта, т. е. избранной структуры восприятия-интерпретации¹⁰⁷. По край­ней мере, очевидно, что в получивших распространение описаниях погра­ничных цивилизаций устойчиво повторяются темы промежуточности, бытия-между, межэтничности и межконфессиональности, смешения куль­тур и т. п. В дискурсе пограничности понятие границы в политико-юриди­ческом значении практически не употребляется. Даже о присутствии об­щенаучного или философского понимания границы можно говорить толь­ко предположительно.

Наряду с перспективой исчезающей метафоризации тема погранич-ности разрабатывается в рамках уточнения и конкретизации специфики ее проявления в отдельных цивилизациях.

Характеризуя пограничные культуры, М.Ю. Опенков указывает на следующие особенности проявлений пограничности:

1) иберо-американский мир: микст как связь разнородных элементов, вступивших между собой в необратимое взаимодействие; эклектизм как философски отрефлектированный принцип; заполнение «пустоты» за счет присвоения чужого; продуктивное смешение «своего» и «чужого»;

2)   северо-американский мир: фронтир как граница, отодвигаемая в бес­конечность; завоевание новых земель в поисках «страны обетованной»; ни к чему не привязанные личности; провинциализм как способ самореали­зации; «линия ускользания» как творение жизни; нахождение адекватного оружия; чужое как территория хаоса и полного беззакония, которая должна быть поглощена; овнутрение чужого, поглощение его, превращение «чужо­го» в собственный «жизненный мир»;
3)   северо-русский мир: экстремальные климатические условия; синер­гия как «умное общение»; радикальная асимметрия как направленность на иное; личностная природа общения; толерантность и способность к диало­гу; диалог, который суть мы сами; диалог разворачивается из дали чужого, чей призыв дать ответ, самоопределиться, предшествует всякому партнер­ству; присутствие в диалоге взаимной направленности внутреннего дей­ствия; в диалоге ответ — не обязанность, а возможность; соединение воеди­но смыслов субстанциально разделенных субъектов; взаимное и сознатель­ное, намеренное сочувствие; многополярная симфоническая личность¹⁰⁸.
Как можно заметить, в данных характеристиках цивилизационных ми­ров граница представлена только в одном случае — как фронтир. Но как зона освоения новых земель в Северной Америке — это не граница в соб­ственном смысле слова.
Наблюдаемое отсутствие конкретно-пограничной тематики в рефлек­сии цивилизационной пограничности объясняется, на наш взгляд, одним простым обстоятельством — полигосударственностью классических ци­вилизаций. Для них, как правило, внутрицивилизационные (т. е. межгосу­дарственные границы) значили гораздо больше, чем границы цивилизации как таковой. Соответственно, пограничность скорее атрибутировалось от­дельным нациям-государствам, нежели цивилизации в целом.
Так, говоря о Европе, X. Ортега-и-Гассет писал: «Стремление разре­шить насущные вопросы сильно как никогда, но оно сразу упирается в тес­ные перегородки, в те мелкие национальные устройства, на которые до сих пор раздроблена Европа. Угнетенный и подавленный, западный дух сего­дня похож на ту ширококрылую птицу, что, силясь расправить маховые перья, обламывает их о прутья клетки»¹⁰⁹. Констатируя, что Европа утвер­дилась в форме маленьких наций, он сетовал: «При большей, чем ког­да-либо, жизненной свободе особенно ощутимо, как удушлив воздух внут­ри каждой нации, ибо это воздух тюрьмы»¹¹⁰.
В стремящейся к объединению Европе наличие границ воспринима­лось как отрицательная ценность, подлежащая упразднению в цивилиза­

ционном процессе. Выявляемая аксиологическая интерпретация границы позволяет предположить и возможность ее позитивной оценки.
В ценностном ракурсе А. Левинтов рассмотрел соотношение погранич­ности и городов¹¹¹. В качестве городов с негативной пограничностью он вы­делил города «контрастные», «фронтовые (конфликтные)», «тупиковые»; в качестве городов с позитивной пограничностью — города «контактные (коммуникационные)», «вестибюльные», «форпостные».
Практически все российские города (кроме ряда городов-форпостов) А. Левинтов определил как города с негативной пограничностью. В его ин­терпретации позитивность границы выражается в ее медиативной функ­ции, тогда как негативность — в разделении инаковости.
Если согласиться с А. Левинтовым, то, во-первых, придется признать фундаментальное значение пограничности для российской цивилизации, и, во-вторых, негативную пограничность российской цивилизации.
Вглядываясь в географию и историю городов России с точки зре­ния реализации миссии пограничности, с удивлением признаешь по су­ществу пограничный характер российской цивилизации. В географичес­ком аспекте большинство субъектов Российской Федерации являются по­граничными регионами. На 2009 г. из 83 субъектов Российской Федера­ции 45 представляют приграничные регионы государства. Они занимают около 80 % территории страны. В них проживает около трети населе­ния России.
В историческом аспекте очень многие российские города возникали как пограничные поселения. Это, прежде всего, относится к городам-сто­лицам. О «строгой пограничности» Киева писал П.Н. Савицкий¹¹². Ссыла­ясь на топонимы, М. Аджи пишет о пограничном положении Москвы: «Граница Дешт-и-Кипчака на севере проходила по Москве-реке — север­ный берег принадлежал финнам и уграм, а южный — тюркам»¹¹³.
Как пограничный город-форпост был основан Санкт-Петербург. На од­ном из блогов Интернета пограничность Петербурга получила метафизичес­кую характеристику: «Традиция Петербурга — это пограничность. Город на границе. (Исторически, впрочем, — вообще за таковой, Петр начал строить Питер еще на шведской территории.) Пограничность эта — во всем. Ланд­шафт и климат, о которых я говорила вначале, — ни то ни се, ни Русский Се­вер с его честной суровостью, ни чухонская сонная Лапландия, ни морозная бодрая Скандинавия — а вот ни то ни се, вымороченное место между югом, севером и востоком — и морем, которое тоже ни то ни се, и морем-то назвать неудобно. И эта изначальная вымороченность, незаконченность, неопреде­ленность климата, ландшафта и юрисдикции — она стала началом питер­

ской Традиции. Или Питер, как Носитель Традиции Пограничности, просто не мог возникнуть ни в каком другом месте... но это уже опять другой воп­рос. Все в Питере — это так или иначе состояние перехода, маргинальность, незаконченное превращение, пограничность. Сумерки»¹¹⁴.
Столь многообразное выражение пограничности органично не только для Петербурга, но и для России в целом. Пограничность конституирует не только питерскую традицию, но и российскую традицию в целом.
Отметим в этой связи, что на государственном уровне до завершения инициированных М.В. Ломоносовым картографических работ не по всем направлениям можно было определенно сказать, где заканчивается Рос­сия, где ее четкие границы. Современный спор о границах в Арктике свидет­ельствует и о формальной незавершенности этого процесса.
В русской ментальности незнание границ себя стало своеобразной нор­мой. «Россия своих границ и пределов никогда не знает, и хоть увидишь их на карте, но в ощущении — нет, — констатирует Г.Д. Гачев. — Связано это с со­седством с Арктикой, Севером, с просторами, лесами и тайгой Сибири... — и в общем: если, с одной стороны, русские ощущают плечо соседа и предел, то с другой — границ нет, и своя земля прямо переходит во Вселенную»¹¹⁵.
На размытость границ России-Евразии П.Н. Савицкий указывал при раскрытии закономерности периодической ритмики ее укрепленных вос­точных границ¹¹⁶. Эта закономерность выражается в существовании/несу­ществовании укрепленных внутриевразийских пограничных линий, сменя­ющих друг друга в перемежающейся ритмике. Во Внутренней Евразии по­граничное разъединение сменялось объединительным процессом и сопу­тствующим исчезновением укрепленных линий.
Из-за большой протяженности восточных и южных границ и малонасе­ленности территории охрана этих рубежей страны носила очаговый харак­тер. На Урале такими очагами были градообразующие крепости-заводы¹¹⁷. Но западная русская граница (в отличие от восточной границы) всегда оставалась укрепленной и детально маркированной¹¹⁸.
Историко-географические изыскания позволяют в России-Евразии диф­ференцировать несколько типов пограничности: 1) постоянство западной границы, 2) подвижность кусочно-линейных юго-восточных границ, 3) ис­чезающая неопределенность северо-восточных границ. Такая дифференциа­ция в истории России-Евразии никогда не исчезала.
Например, с точки зрения Д.Н. Замятина, азиатская граница России в 1880-е гг. в Туркмении — это: «...сравнительно большая барьерная территория, полоса между различными государствами или полугосудар­ственными образованиями, политический режим существования которой

хотя и может быть оформлен де-юре соответствующими политическими соглашениями, однако де-факто представляет собой переплетение разно­родных, осколочных местных и региональных властных структур; буфер-ность такой территории несомненна...»¹¹⁹.
Отмечаемая далее Д.Н. Замятиным тенденция уплотнения рыхлых ази­атских границ, очевидно, сменяется более влиятельной контртенденцией. Так, в 2002 г. С. Королев писал: «Отчасти это связано со своеобразным раз­двоением российской границы в Центрально-Азиатском регионе. Наряду с укрепленной государственной границей, оставшейся на рубежах бывше­го СССР (переставшей формально быть границей России, но, тем не менее, охраняемой российскими пограничниками), появились весьма условные и проницаемые границы России со странами СНГ. Граница в военно-тех­ническом смысле выступает здесь не как ограничитель пространства влас­ти, а как своеобразный анклав власти, поскольку севернее этих погранич­ных рубежей находится не российская территория, а иначе организованное и конкурирующее с российским властное пространство, контролируемое возникшими после распада СССР авторитарными режимами (Таджикис­тан, Казахстан, Киргизия и т. д.)»¹²⁰.
Современная геополитическая обстановка такова, что российские по­граничники обеспечивают охрану не только российских границ. Недавнее разрушение укрепрайонов на границе с КНР можно рассматривать как проявление исчезающего характера восточных границ. Таким образом, по­граничный синдром России сохраняется.
«Акты самоповреждения» России наиболее очевидным образом прояв­ляются в территориальных уступках при уточнении государственных гра­ниц. Погранолог А.Ю. Плотников с горечью констатирует как уникальное явление в международной практике удивительное «бескорыстие» России в отношениях с иностранными государствами¹²¹.
Это явление и уникально, и традиционно. М. Филин приводит слова фрейлины А.Ф. Тютчевой: «От царствования Александра I ведет начало эта странная и унизительная политика, приносящая в жертву интересы сво­ей страны ради интересов Европы, отказывающаяся от всего нашего ради того, чтобы успокоить мнительность Европы по отношению к нам. Мы бы хотели совсем не иметь тела, чтобы не смущать Европу даже тенью, от него падающей»¹²². Справедливости ради (кроме знаменитой «Кемской во­лости»), можно припомнить немало более ранних эпизодов подобной по­литики, практиковавшейся до Александра I.
Особенности пограничного состояния проявляются и на уровне лич­ности. Так, пограничной личности присуща изменчивость настроения.

Периоды подавленности и разочарования сменяются либо эйфорией, либо раздражительностью и импульсивными вспышками гнева. Дурное настроение и неадекватное поведение периодически искупаются раская­нием и самоуничижением.
К сожалению, так и принято было вести себя в России. Увлеченно гре­шили, еще более увлеченно каялись. «Каялись в России много, очень мно­го, слишком даже много и обильно, — писал Г.В. Флоровский. — И покая­ние успело настолько стать привычным, чтобы сделаться позой, карикату­рой, превратиться в горделивое самоуничижение, в эту самую изысканную и утонченную форму прелести духовной. Не тяжелым подвигом благодат­ного перерождения, а стилизованным настроением стало для нас подсчи­тывание и всенародное исповедывание своих, — а заодно и чужих, — гре­хов; а добрые дела, достойные покаяния, заменялись перенапряжением са­мобичующего и самообличающего голоса»¹²³.

На наш взгляд, этот симптом пограничности В. Розанов зафиксировал как «колеблющуюся психологию» окраинного жителя (т. е. жителя Бесса­рабии, Прибалтийского края, Финляндии, Кавказа). Он пишет: «— Здесь все самочувствие другое, чем в России, — говорили мне тамошние старо­жилы. — Что такое Бессарабия? Ведь она всего десятки лет отошла от Ру­мынии и перешла к России. Кто же мы? От Румынии отошли, а к России еще не приросли. Сейчас-то мы приросли: но я помню родительский дом и всю судьбу мою, выросшую из этого дома. То была дичь, какую невоз­можно себе представить. И не то чтобы было дико образование, — этого не было, потому что у нас семья была образованная. Но дичь именно положе­ния. Тянет — к Румынии, тянет — к России: и мы остановились между эти­ми двумя притяжениями, как лодка, застрявшая среди камышей на реке. Ни назад двинуться, ни вперед продвинуться, ничего не можем; и не по своему бессилию, а потому, что все вокруг бессильно, смутно, темно, не утверждено, не решено. В зависимости от случайного и нерешенного положения страны складывалась нелепо и случайно судьба семей»¹²⁴.
В. Розанов не описывает амплитудно-частотные характеристики коле­баний в психике. Но, очевидно, что промежуточность бытия такие колеба­ния неизбежно порождала.

На ином, геоклиматическом, основании евразийцы формулировали «за­кон колебаний» как закон истории русского народа и каждой его личности. Согласно П.П. Сувчинскому, русская личность «колеблется, шатается между подвигом и падением, между взлетом и срывом»¹²⁵. П.Н. Савицкий широкую амплитуду колебаний российско-евразийской души объяснял широкой ам­плитудой термических колебаний в климате России-Евразии: «Европе не­ известны ни столь высокие, ни столь низкие температуры, какие являют­ся общим правилом в климате России-Евразии. Нельзя ли констатировать в духовной жизни последней известного параллелизма этой широте ампли­туд термических колебаний? Не является ли характерным для российско-ев­разийской культуры, не служит ли отличием российско-евразийской души некоторое сочетание такой душевной темноты и низости с такой напряжен­ностью просветления и порыва, которое недоступно европейской душе и не­известно в европейской культуре, уравновешенной и законченной в своей, относительно узкой, духовной амплитуде?»¹²⁶