Из мыслей Альберта Швейцера

О себе, этике и этике благоговения перед жизнью

Я как раз не теолог, я предан философии, «думанию». Это божественная и одновременно страшная болезнь, как на то намекал ещё Сократ – человек, которого после Иисуса я ставлю превыше всех.

1908 год, из письма [3, с. 64].

Два переживания омрачают мою жизнь. Первое состоит в понимании того, что мир предстаёт необъяснимо таинственным и полным страдания; второе – в том, что я родился в период духовного упадка человечества. С обоими помогла мне справиться мысль, приведшая меня посредством этического миро- и жизнеутверждения к благоговению перед жизнью. В нём нашла моя жизнь точку опоры и направление.

На том я стою, и так я действую в мире, руководствуясь стремлением сделать человечество посредством мысли духовнее и лучше [2, с. 23].

Я потрясён тем, что на мою долю выпало столь высокое призвание; осознание этого позволяет мне идти своим путём, оставаясь внутренне непобеждённым. Спокойная, величественная музыка наполняет мою душу. Мне дано пережить, как этика благоговения перед жизнью начала прокладывать себе дорогу в мире. Это позволяет мне быть выше всего, что могут мне поставить в упрёк или причинить [3, c. 9].

Стоит человеку задуматься над загадочностью своей жизни и над теми отношениями, которые существуют между ним и другими заполняющими мир жизнями, и он почувствует благоговение перед своей собственной жизнью и перед любой другой жизнью, которая с ней соприкасается. <…> Его бытие станет тогда во всех отношениях труднее, чем если бы он жил только для себя, но вместе с тем и богаче, полнее и счастливее. Вместо жизни, влекомой общим течением, он теперь углубляется в действительное проживание жизни [2, с. 29].

Я не вправе отказать во внимании ни одному человеку, который верит, что я способен помочь ему, пусть хотя бы автографом. Быть может, когда-нибудь в тяжёлую минуту этот автограф поднимет ему настроение [3, с. 12].

Я проживаю свою жизнь в Боге, в таинственной этической божественной личности, которую я не могу познать в мире, а лишь переживаю в самом себе как некую таинственную волю.

Итак, беспредпосылочное рациональное мышление упирается в мистику. Отношение к многообразным проявлениям воли к жизни – это этическая мистика. Любое глубокое мировоззрение – мистика. Ведь существо мистики в том, что из моего непосредственного, наивного бытия в мире благодаря размышлению над сущностью «Я» и мироздания вырастает духовная преданность таинственной бесконечной воле, проявляющейся в универсуме (мире). <…> Ещё в юности я осознал, что любое мышление, не останавливающееся на полпути, приходит к мистике [2, c. 88].

Глубокое мировоззрение мистично в той мере, в какой оно ставит человека в духовное отношение к бесконечному. Мировоззрение благоговения перед жизнью является этической мистикой. Оно позволяет осуществить единение с бесконечным посредством этического действия. Эта этическая мистика возникает в рамках логического мышления. <…>. Рациональное мышление, погружаясь в глубину, с необходимостью оканчивает иррациональной мистикой. Оно имеет дело с жизнью и миром, а они оба – иррациональные величины. <…>

Так, мировоззрение благоговения перед жизнью имеет религиозный характер. Человек, исповедующий и практикующий его, является элементарно верующим [2, с. 31].

Этика благоговения перед жизнью – это универсальная этика любви. Это осознанная во всей своей логической необходимости этика Иисуса [2, с. 29].

Этика благоговения перед жизнью позволяет нам достичь духовного отношения к универсуму (миру). Самоуглубление, переживаемое нами при этом, даёт нам и волю и способность создать духовную этическую культуру, благодаря которой мы в большей степени, чем прежде, укореняемся и действуем в мире. Этика благоговения перед жизнью делает нас другими людьми [9, с. 338].

Предшествующая этика была неполной, поскольку она верила в то, что может ограничиться лишь отношением человека к человеку. В действительности же речь идёт о том, как человек относится ко всем жизням, к жизням, вовлечённым в сферу его существования. Человек этичен только тогда, когда для него священна жизнь как таковая, и человеческая, и всех созданий.

Только этика, ощущая бесконечную ответственность перед всем, что живёт, может быть обоснована мышлением. Этика отношения человека к человеку не замыкается в себе, она должна быть выведена из чего-то более общего. Благоговение перед жизнью, к которому мы, люди, должны стремиться, заключает в себе всё: любовь, преданность, сострадание, сорадость, соучастие. Мы должны освободить себя от бездумного существования. <...>

Благоговение перед жизнью, возникающее в мыслящей воле к жизни, содержит в себе во взаимопроникновении и этику, и жизнеутверждение, исходит из осуществления прогресса и созидания ценностей, которые служат материальному, духовному и этическому возвышению человека и человечества [9, с. 338].

Гуманным отношением ко всем живым тварям мы проявляем своё духовное отношение ко Вселенной [5, с. 331].

Благоговение перед жизнью относится как к её природным, так и духовным проявлениям… Человек в притче Иисуса спасает не душу потерянной овцы, но саму её. Благоговение перед естественной жизнью неизбежно влечёт за собой также благоговение перед духовной жизнью [2, с. 29].

Борьбу против зла, заложенного в человеке, мы ведём не с помощью суда других, а с помощью собственного суда над собой. Борьба с самим собой и собственная правдивость – вот средства, которыми мы воздействуем на других. Мы их незаметно вовлекаем в борьбу за глубокое духовное самоутверждение, проистекающее из благоговения перед собственной жизнью. Сила не вызывает шума. Она просто действует. Истинная этика начинается там, где перестают пользоваться словами [8, с. 312].

В этических конфликтах каждый человек решает за себя сам. Никто не вправе определять за него, где в каждом отдельном случае проходит та граница, за которой исчезает возможность сохранения и поддержания жизни [3, с. 14].

Истинная этика так же широка, как и Вселенная. Всё этическое связано с единственным основополагающим принципом: высшая цель есть сохранение и продолжение жизни. Сохранение собственной жизни с точки зрения высшей цели есть духовное самоусовершенствование, сохранение других жизней с точки зрения высшей цели есть действия, совершаемые под влиянием чувства взаимопомощи и любви, - вся этика в этом. И то, что мы называем любовью, является по своей сути благоговением перед жизнью. Все материальные и духовные ценности являются ценностями лишь постольку, поскольку они служат высшим целям сохранения и продолжения жизни [22, с. 248].

Чем пристальнее мы всматриваемся в природу, тем больше мы осознаём, что она наполнена жизнью, и тем яснее становится нам, что жизнь есть тайна и мы связаны со всем живым в природе.

Человек не может дольше жить только для себя. Мы должны осознать, что любая жизнь – ценность и мы все с ней связаны…[11, с. 113].

Особенно странным находят в этике благоговения перед жизнью то, что она не подчеркивает различия между высшей и низшей, более ценной и менее ценной жизнью. У неё есть свои основания поступать таким образом.

Попытка установить общезначимые ценностные различия между живыми существами восходит к стремлению судить о них в зависимости от того, кажутся ли они нам стоящими ближе к человеку или дальше, что, конечно, является субъективным критерием. Ибо кто из нас знает, какое значение имеет другое живое существо само по себе и в мировом целом?

Если последовательно проводить такое различение, то придётся признать, будто имеется лишённая всякой ценности жизнь, которой можно нанести вред и даже уничтожить её без всяких последствий. А потом к этой категории жизни можно будет причислить в зависимости от обстоятельств те или иные виды насекомых или примитивные народы.

Для истинно нравственного человека всякая жизнь священна, даже та, которая с нашей человеческой точки зрения кажется нижестоящей. Различие он проводит только от случая к случаю и в силу необходимости, когда жизнь ставит его в ситуацию выбора, какую жизнь он должен сохранить, а какой – пожертвовать. При этом он должен сознавать, что решение его субъективно и произвольно, и это обязывает его нести ответственность за пожертвованную жизнь. <…>

Я покупаю у туземцев птенца скопы, которого они поймали на прибрежной отмели, чтобы спасти его от жестоких рук, но теперь я должен решать, оставить ли его умирать с голоду или же убивать ежедневно множество рыбок, чтобы сохранить ему жизнь. Я решаюсь на последнее. Но каждый день я ощущаю тяжесть своей ответственности за принесение в жертву одной жизни ради другой.

Находясь вместе со всеми живыми существами под действием закона самораздвоения воли к жизни, человек всё чаще оказывается в положении, когда он может сохранить свою жизнь, как и жизнь вообще, только за счёт другой жизни. Если он руководствуется этикой благоговения перед жизнью, то он наносит вред жизни и уничтожает её лишь под давлением необходимости и никогда не делает этого бездумно. Но там, где он свободен выбирать, человек ищет положение, в котором он мог бы помочь жизни и отвести от неё угрозу страдания и уничтожения.

Но особую радость доставляет мне, с детства преданному движению защиты животных, то, что универсальная этика благоговения перед жизнью признаёт сострадание к животному – многократно осмеянное как сентиментальность, – свойственное каждому мыслящему человеку. Все предшествующие этические учения останавливались перед проблемой отношения человека и животного, либо не понимая её, либо не видя возможности решения. Даже в тех случаях, когда они считали правильным сострадание к живым существам, они не знали, как реализовать его, потому что были ориентированы, собственно, лишь на отношение человека к человеку.

Придет ли наконец время, когда общественное мнение не будет больше терпеть массовых развлечений, состоящих в мучении животных? [2, с. 30].

Чтобы понять, есть ли душа у животных, надо самому иметь душу.

Сам я никогда не выжигаю поле. Подумайте, сколько насекомых погибает в огне! [5, с. 375].

На вопрос о том, пессимист я или оптимист, я отвечаю, что мое познание пессимистично, а мои воля и надежда оптимистичны.

Я пессимистичен, глубоко переживая бессмысленность – по нашим понятиям – всего происходящего в мире. Лишь в редчайшие мгновения я поистине радуюсь своему бытию. Я не могу не сопереживать всему тому страданию, которое вижу вокруг себя, бедствиям не только людей, но и всех вообще живых созданий. Я никогда не пытался избежать этого сострадания. Мне всегда казалось само собой разумеющимся, что мы все вместе должны нести груз испытаний, предназначенных миру. Уже в гимназические годы мне было ясно, что меня не могут удовлетворить никакие объяснения зла в мире, что все они строятся на софизмах и, по существу, не имеют иной цели, кроме той, чтобы люди не так живо сопереживали страданиям вокруг себя.<…>

Как ни занимала меня проблема страдания в мире, я, однако, не потерялся в догадках над ней, а твердо держался той мысли, что каждому из нас позволено кое-что уменьшить в этом страдании. Так постепенно я пришел к выводу, что единственное доступное нашему пониманию в этой проблеме заключается в следующем: мы должны идти своей дорогой, не отступаясь от стремлений принести искупление этим страданиям [2, с. 33-34].

О мысли и мышлении

Организованные государственные, социальные и религиозные объединения нашего времени пытаются принудить индивида не основывать свои убеждения на собственном мышлении, а присоединяться к тем, которые они для него предназначили. Человек, исходящий из собственного мышления и поэтому духовно свободный, представляется им чем-то неудобным и тревожащим. Он не предъявляет достаточных гарантий того, что будет вести себя в данной организации надлежащим образом <…> …современный человек всю жизнь испытывает воздействие сил, стремящихся отнять у него доверие к собственному мышлению. Сковывающая его духовная несамостоятельность царит во всём, что он слышит и читает; она – в людях, которые его окружают, она – в партиях и союзах, к которым он принадлежит, она – в тех отношениях, в рамках которых протекает его жизнь. Со всех сторон и разнообразнейшими способами его побуждают брать истины и убеждения, необходимые для жизни, у организаций, которые предъявляют на него права. Дух времени не разрешает ему прийти к себе самому. Он подобен световой рекламе, вспыхивающей на улицах больших городов и помогающей компании, достаточно состоятельной для того, чтобы пробиться, оказывать на него давление на каждом шагу, принуждая покупать именно её гуталин или бульонные кубики.

Итак, дух времени способствует скептическому отношению современного человека к собственному мышлению, делая его восприимчивее к авторитарной истине. Этому постоянному воздействию он не может оказать нужного сопротивления, поскольку он является сверхзанятым, несобранным, раздробленным существом. Кроме того, многосторонняя материальная зависимость воздействует на его ментальность таким образом, что в конце концов он теряет веру в возможность самостоятельной мысли.

Он также утрачивает доверие к самому себе из-за того давления, которое оказывает на него чудовищное, с каждым днём возрастающее знание. Он более не в состоянии ассимилировать обрушивающиеся на него сведения, понять их, он вынужден признавать истиной что-то непостижимое. При таком подходе к научным истинам он испытывает соблазн признать недостаточной свою способность суждения и в делах мысли.

Так в силу обстоятельств мы оказываемся в оковах времени. <…>

Стремление быть правдивым должно стать столь же сильным, как и стремление к истине. Только то время, которое имеет мужество быть правдивым, может обладать истиной как духовной силой. Правдивость есть фундамент духовной жизни. Наше поколение, недооценив мышление, утратило вкус к правде, а с ним вместе и истину. Помочь ему можно, только вновь наставляя его на путь мышления. Поскольку я уверен в этом, я восстаю против духа времени и убежденно принимаю на себя ответственность за возжигание огня мысли. <…>

О себе самом я могу сказать, что именно мышление помогло мне остаться религиозным человеком и христианином. Мыслящий человек относится к традиционной религиозной истине свободнее, чем не мыслящий; но глубину и непреходящую значимость её он схватывает живее, чем последний [2, с. 32].

Сделать людей снова мыслящими – значит вновь разрешить им поиски своего собственного мышления, чтобы таким путем они попытались добыть необходимое им для жизни знание [2, с. 27].

О философии, религии, науке, культуре, образовании,

познании, мировоззрении, праве, мистике

Конечная цель всякой философии и религии состоит в том, чтобы побудить людей к достижению глубокого гуманизма. Самая глубокая философия становится религиозной, и самая глубокая религия становится мыслящей. Они обе выполняют своё назначение только в том случае, если побуждают людей становиться человечными в самом глубоком смысле этого слова [8, с. 9].

Любая глубина – это одновременно и простота, и достигнута она может быть только тогда, когда обеспечена её связь со всей действительностью. В этом случае она представляет собой абстракцию, которая сама по себе обретает жизнь в многообразных её проявлениях, как только соприкасается с фактами [2, с. 47].

В ХVIII и начале ХIХ столетия философия формировала и направляла общественное мнение. В поле её зрения были вопросы, вставшие перед людьми и эпохой, и она всячески побуждала к глубоким раздумьям о культуре. Для философов того времени было характерно элементарное философствование о человеке, обществе, народе, человечестве и культуре, что естественным путём порождало живую, захватывающую общественное мнение популярную философию и стимулировало культуротворческий энтузиазм [2, с.45].

Рядом с таким мышлением, остающимся по меньшей мере в своей исходной точке и по своим интересам элементарным мышлением, формируется, особенно в европейской философии, мышление, которое совершенно неэлементарно уже тем, что оно более не ставит в центр внимания вопрос об отношении человека к миру. Оно интересуется теоретико-познавательными проблемами, логическими спекуляциями, естественными науками, психологией, социологией или чем-либо другим, как будто философия занимается решением этих вопросов самих по себе. Или как будто она состоит только в рассмотрении и обобщении результатов различных наук. Вместо того чтобы побуждать человека к постоянным размышлениям о себе самом и о своём отношении к миру, эта философия сообщает ему результаты теории познания, логических умозаключений, естественных наук, психологии или социологии как нечто такое, что может служить ориентиром для понимания жизни и отношения к миру. Всё это она преподносит ему так, как будто он не является существом, которое живёт в этом мире и ощущает себя его частью, но выступает созерцателем, стоящим где-то рядом с ним [2, с. 26].

Ценность любой философии в конечном счёте измеряется её способностью превратиться в живую популярную философию [2, с. 47].

Слишком долго мы занимались лишь ранжированием наших философских систем и игнорировали то обстоятельство, что существует всемирная философия, в отношении которой наша западная составляет лишь часть. <…> Восточное мышление представляется нам чуждым, так как оно, с одной стороны, ещё продолжает оставаться мифическим и наивным, а с другой – неожиданно обнаруживает эволюцию к утончённо критическому и надуманному. Но это ничего не значит. Существенная функция мышления – борьба за мировоззрение. Форма играет второстепенную роль. Наша западная философия, если судить о ней по её конечным и непосредственным выводам, намного наивнее, чем мы себе представляем. Только это не так бросается в глаза, потому что мы овладели искусством облекать самые простые мысли в слишком мудрёные формулировки [2, c. 85].

Ныне мышление ничего не получает от науки, так как последняя стала по отношению к нему индифферентной. Прогрессирующая наука сочетается с предельно бездумным мировоззрением. Она утверждает, что её дело – заниматься разработкой конкретной проблематики и констатированием частных результатов исследований, так как только в этом случае будет гарантирована деловая, трезвая научность. Обобщение научных фактов и распространение полученных выводов на мировоззрение не входит-де в её задачу. Раньше каждый человек науки был одновременно и мыслителем, вносившим свою лепту в общую духовную жизнь своего поколения. Наше же время обрело способность воздвигать стену между наукой и мышлением [2, с. 68].

В современном преподавании и в современных школьных учебниках гуманность оттеснена в самый тёмный угол, как будто перестало быть истиной, что она является самым элементарным и насущным при воспитании человеческой личности, и как будто нет никакой необходимости в том, чтобы вопреки воздействию внешних обстоятельств сохранить её и для нашего поколения [2, с. 52].

Всякое истинное познание переходит в переживание. Я не познаю сущность явлений, но я постигаю их по аналогии с волей к жизни, заложенной во мне. Таким образом, знание о мире становится моим переживанием мира. Познание, ставшее переживанием мира. Познание, ставшее переживанием, не превращает меня по отношению к миру в чисто познающий субъект, но возбуждает во мне ощущение внутренней связи с ним. Оно наполняет меня чувством благоговения перед таинственной волей к жизни, проявляющейся во всём. Оно заставляет меня мыслить и удивляться и ведёт меня к высотам благоговения перед жизнью. Здесь оно отпускает мою руку. Дальше оно может уже меня не сопровождать. Отныне моя воля к жизни сама должна найти свою дорогу в мире [2, с. 217].

Мы все опять должны осмелиться стать «мыслящими», чтобы прийти к мистике, являющейся единственно непосредственным и единственно глубоким мировоззрением. Все мы должны идти в познании до тех пор, пока оно не перейдёт в переживание мира. Все мы должны через мышление стать религиозными.

Это вразумляющее мышление должно стать силой, способной господствовать над всеми нами. Все ценные идеи, в которых мы нуждаемся, проистекают из него. Ни в каком другом горниле, кроме горнила мистики благоговения перед жизнью, не может быть вновь закалён притупившийся клинок идеализма [2, c. 89].

Мистика есть мировоззрение в его идеальном виде. Человек с таким мировоззрением пытается достичь духовной связи с бесконечным Бытием, к которому он принадлежит как часть Природы. Он изучает Вселенную для того, чтобы постичь таинственную Волю, которая в ней господствует, и чтобы достичь единства с этой Волей. Только в состоянии духовного единства с бесконечным Бытием видит он смысл своего существования и находит силы переносить страдания и действовать [22, с. 22].

И та и другая (европейская и индийская философии – А.А.) – хранительницы бесценных плодов философской мысли. Но и той и другой необходимо обрести такой образ мышления, который, оставив в стороне все различия, связанные с историческим прошлым, сделает их частью мышления, общего для всего человечества. Действительное значение противопоставления западной и индийской философии состоит в том, что каждая сознаёт свою неполноту и вследствие этого испытывает стремление добиться полноты философской мысли.

Ибо нам нужна такая философия, которая будет глубже и теснее связана с жизнью, будет нести в себе ещё больший духовный и этический заряд, чем та, которую мы теперь имеем. В это ужасное время, которое сейчас переживает человечество, нам всем, и на Востоке, и на Западе, необходимо преисполниться надеждой на этот безупречный и всевластный образ мышления, который сначала завоюет сердца отдельных личностей, а затем и побудит все народы осознать его мощь [22, с. 12].

Мы живём в период отсутствия права. <…> Началось это с того момента, когда мы отказались от поисков естественного, обоснованного в рациональном мышлении представления о праве.

Следовательно, и в праве не остаётся ничего другого, кроме как возобновить движение вперёд с того рубежа, на котором остановилось рациональное мышление ХVIII века. Мы должны приступить к поискам такого понятия права, в основе которого лежала бы некая непосредственная, вытекающая из мировоззрения идея. Нам надлежит вновь установить неотъемлемые человеческие права – человеческие права, обеспечивающие каждому максимальную свободу его индивидуальности внутри собственного народа, человеческие права, защищающие его жизнь и его человеческое достоинство от любого возможного посягательства извне. <…> Право стало жертвой отсутствия мировоззрения, и лишь на почве нового мировоззрения оно сможет снова возродиться. Оно должно вытекать из некоего основного представления о нашем отношении ко всему живому как таковому – из никогда не иссякающего и никогда не загрязняющегося источника. Таким источником является благоговение перед жизнью.

Право и этика вытекают из одной и той же идеи. Право – это всё объективно кодифицируемое в благоговении перед жизнью, а этика – то, что уже не нуждается в кодификации. Фундаментом права является гуманность.

Было бы глупостью пытаться отрицать связь, существующую между правом и мировоззрением. Мировоззрение является зародышем всех идей и убеждений, которые определяют образ действий индивида и общества [2, с. 89-90].

О жизни людей

Утверждение о том, что с потерей собственного участка земли и собственного жилища у человека начинается противоестественная жизнь, оказывается на поверку слишком правильным, чтобы считаться парадоксальным [2, с. 49].

С подневольным существованием органически связано перенапряжение людей. В течение двух или трёх поколений довольно многие индивиды живут только как рабочая сила, а не как люди. То, что вообще может быть сказано о духовном и нравственном значении труда, на их труд уже не распространяется. Ставшая обычной сверхзанятость современного человека во всех слоях общества ведёт к отмиранию в нём духовного начала [2, с. 49].

Между материальной и духовной свободой существует внутреннее единство. Культура предполагает наличие свободных людей, ибо только они могут выработать и воплотить в жизнь её принципы.

Современный же человек ограничен как в своей свободе, так и в способности мыслить [2, с. 49].

Простое размышление о смысле жизни уже само по себе имеет ценность… Как многое было бы достигнуто на пути к исправлению нынешнего положения, если бы мы ежевечернее посвящали три минуты созерцанию бесконечного мира звёздных небес и размышлениям над ними [5, с. 197].

Подавляющее большинство граждан наших бескультурных культурных государств всё меньше предаются размышлениям как нравственные личности, дабы не вступать беспрестанно во внутренние конфликты с обществом и заглушать в себе все новые побуждения, идущие вразрез с его интересами [2, с. 54].

Этика общества хочет иметь рабов, которые бы не восставали.

Даже общество, этика которого стоит сравнительно высоко, представляет собой опасность для своих членов. Когда же становятся явственными дефекты этики общества и когда общество начинает оказывать к тому же слишком сильное духовное влияние на индивидов, тогда этика нравственной личности погибает. Такое явление мы наблюдаем в современном обществе, этическая совесть которого роковым образом заглушается биологически-социологической и националистически извращённой этикой.

Величайшим заблуждением прежнего этического мышления было непонимание и непризнание разноприродности этики нравственной личности и этики, созданной в интересах общества. Оно всегда полагало, что обе этики можно и должно отлить из одного куска. Это привело к тому, что этика нравственной личности была принесена в жертву этике общества. С этим надо покончить. Надо ясно понять, что они находятся в конфликте друг с другом и конфликт этот не следует смягчать. Или этика нравственной личности доведёт этику общества, насколько это возможно, до своего уровня, или она сама будет сведена до уровня этики общества.<…> Этика нравственной личности и этика общества не сводятся одна к другой и не являются равноценными. Подлинная этика есть только первая. Вторая не есть собственно этика [2, с. 209].

Единственная возможность придать своему бытию какой-либо смысл состоит в том, чтобы поднять свое естественное отношение к миру до уровня духовного. [2, с. 28].

Как деятельное существо, человек вступает в духовные отношения к миру, проживая свою жизнь не для себя, но вместе со всей жизнью, которая его окружает, чувствуя себя единым целым с нею, соучаствуя в ней и помогая ей, насколько он может. Он ощущает подобное содействие жизни, её спасению и сохранению как глубочайшее счастье, к которому он может оказаться причастен [2, с. 28].

Всё, что ты можешь сделать, всегда будет в сравнении с тем, что должно сделать, лишь каплей, а не потоком; однако это придаёт твоей жизни единственный смысл, который она может иметь, и делает её значимой [3, с. 50].

Всё великое в Африке или в любом другом месте – это всегда труд одного человека. Действия коллектива могут иметь значение лишь как соучастие [5, с. 116].

Об отношениях между людьми

Отчуждение между людьми возникает из-за того, что мы не даём в достаточной мере проявиться чувству благодарности [3, с. 11].

В отношениях между людьми много холодности, ибо они не отваживаются обращаться друг с другом со всей сердечностью, на какую способны. Там, где это нужно, закон сдержанности должен уступать праву сердечности [3, с. 36].

Существует такой грех, как слишком большая отрешённость, слишком большая беспристрастность [23, с. 76].

Нормальное отношение человека к человеку становится затруднительным для нас. Постоянная спешка, характерная для нашего образа жизни, интенсификация взаимного общения, совместного труда и совместного бытия многих на ограниченном пространстве приводит к тому, что мы, беспрестанно и при самых разнообразных условиях встречаясь друг с другом, держимся отчуждённо к себе подобным. Обстоятельства нашего бытия не позволяют нам относиться друг к другу как человек к человеку [2, с. 51].

Я слышал, как люди говорят: «О, вот если бы я был богатым, я смог бы помочь людям!» Но все мы можем быть богаты любовью и щедростью. Более того: если мы даём с любовью, если мы находим, что именно дать тем, кто больше других нуждается в нашей помощи, мы отдаём этим людям наше собственное нежное внимание, нашу заинтересованность и заботу, которые стоят больше, чем все деньги в мире [5, c. 332].

Напутствие юношеству

Пребывая в состоянии юношеского идеализма, человек прозревает истину. В нём заключается то богатство, которое он не должен менять ни на что. Нужно только закалить мягкое железо юношеского идеализма в сталь непреходящего жизненного идеализма. Если бы люди оставались такими, какими они были в 14 лет, насколько иным был бы мир! [3, с. 36].

О влиянии христианства на негров

Что воспринимает обитатель девственного леса в христианстве и как он его понимает? В Европе мне постоянно твердили, что христианство слишком высоко для примитивных народов. Вопрос этот волновал меня и раньше. Теперь на основании собственного опыта я отвечаю: «Нет».

Прежде всего следует сказать, что дитя природы в гораздо большей степени мыслящее существо, чем это принято думать. Несмотря на то, что туземец не умеет ни читать ни писать, он способен размышлять о таких вещах, которые мы считаем для него недоступными. Разговоры, которые я вёл у себя в больнице со стариками-неграми о кардинальных вопросах жизни и смерти, глубоко меня потрясли. Когда начинаешь говорить с обитателями девственного леса о вопросах, затрагивающих наше отношение к самим себе, к людям, к миру, к вечности различие между белыми и цветными, между образованными и необразованными начисто исчезает.

– Негры глубже, чем мы, - сказал мне недавно один белый, - потому что они не читают газет. – В этом парадоксе есть доля правды.

Сама природа делает человека восприимчивее к простым истинам, которым учит религия. Всё относящееся к истории христианства туземцу, разумеется, чуждо. Мировоззрение его лишено всякого историзма. Он не в состоянии представить себе, как много времени отделяет Иисуса Христа от нас. Равным образом догматы веры, устанавливающие, что Господь велит нам делать для искупления грехов, и диктующие, как люди должны исполнять заветы Христа, понять ему нелегко. Однако у него есть своё элементарное представление о том, что такое искупление грехов. Христианство для него – это свет который озаряет его полную страхов тьму. Оно убеждает его, что духи природы, духи предков не властны над ним, что ни один человек не обладает зловещей силой, могущей подчинить другого, и что всем, что совершается в мире, управляет божья воля.

Я жил в оковах тяжких,

Ты мне несёшь свободу.

Эти слова из предрождественской песни Пауля Герхарда лучше всего выражают то, чем является для примитивного человека христианство. Когда я слушаю мессу на миссионерском пункте, мысли мои невольно возвращаются к этому вновь и вновь. Известно, что надежды на загробную жизнь и страхи перед ней не играют в религии примитивного человека никакой роли. Дитя природы не боится смерти: в его представлении это нечто вполне естественное. С той формой христианства, которая как средневековая, зиждется на страхе перед судом господним, у него меньше точек соприкосновения, чем с той, в основе которой лежит этическое начало. Христианство для него – это открытый Иисусом нравственный взгляд на жизнь и на мир, это учение о Царстве Божьем и о Божьей милости.

<…> Знакомясь с высокими нравственными идеями христианской религии, он научается выражать то, что до этого в нём молчало, и в какой-то мере развязывать то, что было дотоле связано. Чем больше я живу среди негров Огове, тем больше я в этом убеждаюсь.

Таким образом, через Учение Христа туземец обретает как бы двойное освобождение: мировоззрение его из исполненного страхов превращается в свободное от страха и из безнравственного становится нравственным.

Никогда я не так ощущал живительную силу воздействия мысли Иисуса, как в большом школьном зале в Ламбарене, помещении, служащем также церковью, в день, когда я излагал неграм нагорную проповедь и притчи, а также слова Апостола Павла о новой жизни, которую мы обретаем.

Но можно ли сказать, что, сделавшись христианином, негр становится другим человеком? Приняв крещение, он действительно отрекается от всех суеверий. Однако суеверия эти так глубоко вплелись и в его личную жизнь, и в жизнь общественную, что сразу ему от них не избавиться. И он всё равно продолжает придерживаться их – и в большом, и в малом. Но я считаю, что нет ничего страшного в том, что он пока ещё не может окончательно избавиться от самих обычаев. Важно всеми способами убедить его, что за укоренившимися обычаями не стоит ничего другого, никакого враждебного ему злого духа.

Когда в больнице появляется на свет ребёнок, то и ему, и матери его всё тело и лицо до такой степени измазывают белой краской, что на них страшно бывает смотреть. Процедура эта распространена едва ли не среди всех примитивных народов. Считается, что этим можно отогнать или обмануть злых духов, особенно опасных в эти дни и для матери, и для ребёнка. Подчас даже и сам я, как только приму роды, говорю себе: «Не забыть бы только их обоих покрасить!». <…> Позволю себе напомнить, что у самих нас, у европейцев, существует немало обычаев, которые мы соблюдаем, не думая о том, что в основе их лежат языческие представления о мире.

<…> Для того, чтобы справедливо судить о неграх-христианах, необходимо видеть разницу между нравственным чувством, идущим от сердца, и соблюдением принятых в обществе нравственных устоев. Что касается первого, то тут оно нередко поднимается до высоких пределов. Надо жить среди туземцев, чтобы понять, как это много значит, когда один из них, сделавшись христианином, отказывается от мести, которую ему надлежит учинить, или даже от кровной мести, к которой его принуждают его обычаи страны! Вообще я нахожу, что примитивный человек гораздо добродушнее, чем мы, европейцы. От соприкосновения с христианством от добрых по природе туземцев могут сформироваться натуры исключительно благородные. Думаю, что я не единственный среди белых, кто уже сейчас испытывает перед туземцами чувство стыда.

Но исповедовать религию любви – это одно, а искоренить в себе привычку лгать, равно как и склонность к воровству, и сделаться человеком надёжным в нашем значении этого слова – это совсем другое. Как это ни парадоксально, я позволю себе сказать, что обращённый в нашу веру туземец чаще становится человеком благородным, нежели порядочным.

Однако, осуждая туземцев за их проступки, мы в сущность мало чего можем добиться. Мы должны следить за тем, чтобы как можно меньше вводить принявших христианство негров в соблазн.

Но бывают туземцы-христиане, которые сделались во всех отношениях личностями высоконравственными. С одним из таких я общаюсь каждый день. Это Ойембо, учитель-негр в нашей школе для мальчиков. Это один из самых славных людей, каких я когда-либо знал[10]. Ойембо в переводе означает «песня» [6, c. 96-99].

Норман Казинс.

Побольше смейтесь, и жизнь не будет вам казаться такой грустной

<...> Я был в гостях в больнице Альберта Швейцера в Ламбарене и однажды за обедом обронил: «Как повезло местным жителям – они могут прийти в больницу Швейцера и не зависеть от знахарей». Доктор Швейцер спросил, а много ли я знаю о знахарях и лекарях. В тот же день он повел меня в ближайшую деревню, где представил своему коллеге – пожилому знахарю. После взаимного почтительного обмена приветствиями доктор Швейцер попросил, чтобы мне разрешили посмотреть африканскую медицину в действии.

В течение двух часов мы наблюдали прием больных. Одним пациентам знахарь просто давал травы в бумажном мешочке и объяснял, как ими пользоваться. Другим не давал никаких трав, а начинал громко произносить заклинания. С третьей категорией пациентов он тихо разговаривал, а потом указывал на доктора Швейцера.

На обратном пути Швейцер объяснил мне, что происходило. Знахарь распределял пациентов на три группы, в зависимости от типа жалоб. Больные с несерьезными симптомами получали травы, так как, по мнению Альберта Швейцера, знахарь прекрасно понимал, что они и так быстро поправятся. Нарушения здоровья в этом случае носили не органический, а функциональный характер. Следовательно, не было необходимости в « лечении». Больные второй группы страдали психогенными заболеваниями, поэтому применялась своего рода психотерапия « по-африкански» . У пациентов третьей группы были более серьезные нарушения: внематочные беременности, грыжи, вывихи, опухоли. Многие из них требовали хирургического вмешательства, и знахарь направлял своих пациентов на прием к доктору Швейцеру.

«Некоторые из моих постоянных пациентов переданы мне знахарями, – едва заметно улыбнулся Швейцер. – Но не думайте, что я буду слишком строго судить своих коллег».

Когда я спросил Швейцера, почему знахарь может помочь любому из нас, он ответил, что я прошу раскрыть секрет, который врачи держат при себе еще со времен Гиппократа.

«Но вот что я скажу вам, – опять легкая улыбка осветила его лицо, – знахарь преуспел по той же причине, по какой все мы добиваемся успеха в лечении. У каждого пациента есть свой собственный «внутренний» врач. Люди приходят к нам в больницу, не зная этой простой истины. И мы добиваемся наилучших результатов, когда даём возможность «внутреннему» врачу приняться за работу».

Плацебо – это и есть наш « внутренний » врач.

<…> Альберт Швейцер всегда верил: лучшее лекарство от любой болезни, которая могла его поразить, – это сознание того, что есть работа, которую он должен сделать, плюс чувство юмора. Он как-то сострил, что болезнь стремится побыстрее уйти от него, потому что его организм оказывает ей слишком мало гостеприимства.

Если попытаться выразить то, что являлось его сутью, хватит двух слов – «воля» и «творчество». Работая в Ламбарене, он проявил сверхъестественную работоспособность. За обычный день в больнице (а ему исполнилось уже 90 лет) он успевал выполнять обязанности врача и совершать обход, плотничать, передвигать тяжёлые ящики с лекарствами, отвечать на многочисленные письма, уделять время своим рукописям и играть на пианино. «Я не собираюсь умирать, – признался он как-то своим сотрудникам. – Если я в силах заниматься разными делами, совершенно нет нужды умирать…»<…>

Так же как и его друг Пабло Казальс, Альберт Швейцер не мог позволить себе хоть день не играть Баха. Его любимым произведением была токката и фуга ре минор. Пьеса написана для органа. Но в Ламбарене органа не было. Было два пианино, оба древние, рассохшиеся. Одно, совсем разбитое, стояло в столовой медперсонала. На экваторе воздух всегда насыщен влагой, и это изменило инструмент почти до неузнаваемости. На одних клавишах не было слоновой кости, другие пожелтели и растрескались.

Войлок на молоточках вытерся, и звуки получались резкие. Инструмент не настраивали годами, а если бы даже настроили, вряд ли этого хватило надолго. Когда я впервые приехал в больницу в Ламбарене и зашёл в столовую, то сел за пианино и отпрянул, услышав искажённые звуки. Поразительно, как Швейцер умудрялся каждый вечер перед ужином играть на нём духовные гимны – каким-то чудом под его руками нищета и убожество звука исчезали.

Другое пианино стояло в его хижине (с пышным африканским названием «бунгало»). Оно было в гораздо лучшем состоянии, но вряд ли подходило для исполнителя с мировым именем, каким был органист Швейцер. У пианино было приспособление, как у органа, но эта органная педаль имела – приводящее в ярость! – обыкновение западать в кульминационный для исполнителя момент.

Однажды, приехав в Ламбарене далеко за полночь, когда почти все масляные лампы уже были погашены, я пошел прогуляться к реке. Ночь была душная, и мне не спалось. Проходя мимо хижины доктора Швейцера, я услышал звуки токкаты Баха.

Я подошел ближе и несколько минут стоял перед зарешеченным окном, на фоне которого в тусклом свете лампы был виден силуэт доктора, сидящего за пианино. Музыка подчинялась его сильным рукам, и он достойно выдерживал требование Баха: полновесное звучание каждой ноты. Каждый звук имел свою силу и длительность, и все они гармонично сливались в единое целое. Даже если бы я был в самом большом соборе мира, я не получил бы такого великого утешения, как здесь, в глубине Африки, вслушиваясь в игру Швейцера. Стремление показать красоту музыкальной архитектоники, возродить величественную мощь своего музыкального прошлого, излить душу и очиститься – все это Альберт Швейцер выражал игрой.

Когда он кончил играть, руки его, отдыхая, еще покоились на клавишах, голова чуть наклонилась вперед, он как бы пытался услышать отголоски ускользающих звуков. Музыка Иоганна Себастьяна Баха дала ему возможность освободиться от тягот и напряжения больничной жизни.

Музыка питала его душу так же, как и душу Пабло Казальса. Швейцер чувствовал себя отдохнувшим, возрождённым, окрепшим. Когда он встал, не было и намёка на сутулость.

Музыка была его лекарством. Музыка да ещё великолепное чувство юмора. Альберт Швейцер рассматривал юмор как своего рода противоэкваториальную терапию, как способ выдержать жару и влажность, снять напряжение.

Жизнь врачей и сестёр в клинике была отнюдь не лёгкой. Швейцер понимал это и старался укрепить их дух с помощью юмора. Во время еды, когда весь персонал больницы собирался вместе, у Швейцера всегда была наготове пара смешных историй. До чего приятно было видеть, как сотрудники буквально молодели, покатываясь со смеху от его шуточек.

Например, однажды за столом он сообщил: «Всем хорошо известно, что в радиусе 75 миль есть только два автомобиля. Сегодня произошло неизбежное: машины столкнулись. Мы обработали лёгкие раны шофёров. Кто испытывает почтение к машинам, может полечить автомобили».

На следующий день он рассказал, что у курицы Эдны, устроившей себе гнездо около больницы, появилось шесть цыплят. «Для меня это большой сюрприз, - заявил он торжественно. – Я даже не подозревал, что она была в интересном положении».

Как-то за ужином, после особенно тяжёлого дня Швейцер рассказал, как несколько лет тому назад он был приглашён на торжественный обед в Королевский дворец в Копенгаген. На закуску подали сельдь. А Швейцер терпеть её не мог. Улучив минутку, когда на него никто не смотрел, он ловко стащил её с тарелки и засунул в карман пиджака. На следующий день одна из газет, специализирующаяся на светской хронике, писала о докторе из джунглей и о его странностях. Доктор Швейцер – только представьте себе! – съел не только мякоть селедки, но даже кости, голову и всё остальное.

Я обратил внимание, что в этот вечер молодые врачи и сёстры встали из-за стола в прекрасном настроении. Усталость доктора Швейцера также исчезла, сменившись сосредоточенностью на предстоящих делах. Юмор в Ламбарене был хорошей поддержкой.

В Библии говорится: «Весёлое сердце благотворно, как врачевство, а унылый дух сушит кости» (Притчи Соломона, 17,22). Трудно сказать, какие именно физиологические и психические изменения, вызываемые юмором, происходят в организме человека. Об этом на протяжении веков задумывались не столько врачи, сколько философы и учёные. Почти четыре столетия назад Роберт Бартон в книге «Анатомия меланхолии» описал свои наблюдения: «Юмор очищает кровь, омолаживает тело, помогает в любой работе». Бартон назвал радость «машиной для тарана стен меланхолии» и утверждал, что она несёт в себе исцеление от болезней.

Иммануил Кант в книге «Критика чистого разума» писал, что «смех дает ощущение здоровья, активизируя все жизненно важные процессы. Усиливается перистальтика кишечника и движение диафрагмы, достигается гармония души и тела». Если Кант хочет этим сказать, что человек, обладающий даром искренне смеяться, не может страдать от запора, я готов согласиться с ним.

Зигмунд Фрейд считал, что остроумие и юмор – уникальные проявления человеческой психики, а шутка – эффективное средство лечения.

Уильям Ослер назвал смех «музыкой жизни». Он советовал врачам, уставшим психически и физически в конце долгого рабочего дня, черпать силы в радости и веселье. «Есть счастливая возможность, - писал он, - сохранять свою молодость, смеясь, как Лионель из поэмы Шелли».

<…> В каждом человеке изначально есть воля к жизни, способность мобилизовать все внутренние силы на борьбу с болезнью. Когда мы пополним знания о резервах нашей психики, искусство целения станет более совершенным.

(Из книги «Анатомия болезни с точки зрения пациента: Размышления о лечении и выздоровлении». – М.: Физкультура и спорт, 1991.) 

 

Правдивость есть фундамент духовной жизни. Наше поколение, недооценив мышление, утратило вкус к правде, а с ним вместе и истину…

Сделать людей снова мыслящими – значит вновь разрешить им поиски своего собственного мышления, чтобы таким путем они попытались добыть необходимое им для жизни знание.

Я слышал, как люди говорят:

«О, вот если бы я был богатым, я смог бы помочь людям!»

Но все мы можем быть богаты любовью и щедростью.

Более того: если мы даём с любовью, если мы находим, что именно дать тем, кто больше других нуждается в нашей помощи, мы отдаём этим людям наше собственное нежное внимание, нашу заинтересованность и заботу, которые стоят больше, чем все деньги в мире.

Альберт Швейцер