Список контактных телефонов с непривычно длинными номерами, кодами городов и стран, пополнялся стремительно, как и список задач и вопросов для выяснения у себя дома. А в паузах продолжался каскад встреч и знакомств с людьми и мягкой туманной природой алясканского юго-востока с его бухтами, бессчетными яхтами и рыбацкими баркасами, снежными вершинами и ледниками, уютными, словно игрушечными домиками. На глазах оживала русская история Аляски с нашими именами, старыми фотографиями дедов в альбомах, русскими словечками в разговорном обиходе, с сюжетами из Джека Лондона, который нам казался больше своим, чем этим не слишком американцам. 

 

Открывалась и сегодняшняя Аляска со строгими правилами лососевой рыбалки и медвежьей охоты, с семейными историями эскимосов и алеутов, разлученных на целый век непроницаемой беринговской границей, но чудесными образом сохраняющих связи с родней на Чукотке. Важной, довлеющей темой во всех разговорах оставалась недавняя катастрофа супертанкера «Экссон-Валдиз» и гигантское пятно нефти, вылившейся из него в богатейшие рыбные и китовые воды у северных берегов Бристольского залива. Материалы и видео с подробностями этой чудовищной аварии, подаренные нам в Джуно, потом много лет использовались в наших экологических телепрограммах и публикациях, призывавших к предельной осторожности при развертывании морских нефтепромыслов у северо-восточных берегов Сахалина. Эти проекты с участием крупнейших мировых нефтегазовых монополий на условиях «раздела продукции» для 90-х годов стали главным экономическим прорывом для новой России. И главным стимулом в становлении общественного природоохранного движения, поначалу протестного, а со временем экспертно-аналитического, с которым считались и власти, и крупный бизнес, и финансовые институты.  

 

Оглядываясь туда, в этот краткий, но исторический прорыв дальневосточников на Аляску и встречный – алясканцев к нам на Чукотку и дальше тридцать с лишним лет назад, трудно избавиться от ощущения, что этими чартерами был открыт долгожданный с обеих сторон Пролива коридор для множества новых связей между западом Америки и востоком Азии. Во-первых, наш визит из Владивостока в 1990-м был, как выяснилось, не первым и не единственным трансграничным авиамостом в те годы. Еще в 1988 энергичные американцы совершили здесь действительно первый акт так называемой народной дипломатии – перелет из Нома в Провидения на самолете компании «Аляска Эйрлайнз». Как утверждает в своей русскоязычной книге «Растопить ледяной занавес» участник этого «Полета дружбы» Дэвид Рамсер, на борту были в основном журналисты, местные политики и родственники тех, кто встречал самолет в Провидении. После этого, когда пограничные вопросы и воздушные эшелоны были согласованы обеими сторонами на государственном уровне, подобные краткие перелеты стали совершать и частники с Аляски, где самолетов больше, чем автомашин на Чукотке.   

 

Аналогичный приморскому чартер в том же 1990-м году слетал в Анкоридж из Хабаровска, засуетились и авиаторы Сахалина и Камчатки. Все это стало толчком для невероятных ранее событий и процессов. Через пролив начали летать малые самолеты компании “Bering Air” из Нома и плавать вельботы, лайнеры и даже отважные спортивные пловцы. Начавшие приватизацию дальневосточные авиаотряды, создавая новые компании, наперебой заявляли о регулярных рейсах в вожделенную Аляску, пытаясь перехватить инициативу у всесильного московского Аэрофлота. Первый приморский губернатор в меру своих возможностей использовал бравое обещание президента Ельцина, данное им во Владивостоке на встрече с учеными в августе 1990 года: «Будет вам открытый город! Дайте только срок». Через год Указ был подписан, и после 40 лет почти крепостного положения секретной зоны ВМФ город получил свободный статус. Хотя на самом деле он стал открытым гораздо раньше, в эпоху начавшейся перестройки и гласности. В 1989 году здесь побывало больше тысячи иностранных делегаций. Регулярные рейсы на Аляску и обратно начали летать с 1991 года из Хабаровска, Южно-Сахалинска, Владивостока, Магадана, с Камчатки. 

 

Поток нарастал, в него вписывались молодые авиакомпании региона, кроме традиционной «Аляски Эйрлайнз» и Аэрофлота – Влад-Авиа, Мавиал, Ориент, Трансаэро. В салонах рейсов, летящих к нам через Аляску из Сан Франциско, Портленда и Сиэтла и от нас обратно, можно было встретить кого угодно – экологов, ученых, молодых авантюристов-предпринимателей и жуликов, художников с громоздкими пачками холстов с надеждой на продажу. Журналистов и поэтов с надеждой на встречу с эмигрантами прежних, советских волн и на новые впечатления. Музыкантов с надеждой на концерты, политиков и финансистов в поисках возможных рисковых инвесторов. Берингийской мост был не только воздушным, но и морским. В 1991 году группа азартных путешественников под руководством журналиста Михаила Поборончука организовала экспедицию, посвященную 250-летию открытия Америки В. Берингом и А. Чириковым. 33 человека на трех пакетботах: "Св. Петр", "Св. Павел", "Св. Гавриил" встретили развал Советского Союза в море, и как ни в чем не бывало продолжили путь по памятным местам Русской Америки длиною полтора года и 8500 миль до самого Лос-Анджелеса. 

 

Мы кратко встретились и пообщались с этими неугомонными бородачами в Джуно в дни первого владивостокского авиачартера. Они жили на пакетботах, гостили у представителей русской диаспоры, которые там повсюду. Писали этюды, картины и путевые заметки, фотографировали, ремонтировались в Сиэтле и листали древние книги у старообрядцев-рыбаков в русской деревне Николаевск. Устраивали выставки в поселках, яхтклубах, галереях, общинах православных церквей, морских музеях, школах, объединениях художников, ветеранов Белой гвардии, Форта-Росс, в Русском центре и консульстве в Сан-Франциско. Поучаствовали даже в праздновании 500-летия открытия Америки Колумбом и 200-летии Православия в Америке. Впечатляющий архив, книги воспоминаний и иллюстраций об этой грандиозной экспедиции, об аляскинских городках Кадьяк, Анкоридж, Уналашка, Якутат, Джуно, Кордова, Форт-Росс оставили два ее участника, яхтсмен из Владивостока Леонид Лысенко и московский художник Евгений Дацко. В 1994 году последний участвовал в днях культуры России в Сан-Франциско своей выставкой, организованной при поддержке молодого российского консула из Владивостока Владимира Кузнецова. 

 

Дальневосточники в эти годы заново открывали «свою Аляску», бесконечно дивясь неистребимому русскому духу ее малых поселений. Рубленные избы с печками, горьковатый дымок из труб, величественные реки, безбрежные леса и луга с березовыми рощами на косогоре – типичный русский пейзаж Аляски.  Самая популярная водка в местных магазинах называется « Kamchatka», хотя стоит по российским понятиям нереальные деньги – 40 долларов за поллитра!  Современный американский комфорт сюда не достает. Водопровод здесь роскошь, туалеты на улице – норма. Парового отопления нет - людей выручает  печка.  Русские научили аляскинских аборигенов строить избы, но почему-то не приучили их к нашей бане, с которой в Сибири начинается любое село. Местные не знают о существовании парилки с веником, ходят, горемычные, в общенародную душевую, которая есть в каждой деревне. Но рассказы про русскую баню слушают с интересом, сразу планируя потратить часть поселкового бюджета на общественную парилку.

Как и в глухих дальневосточных поселках, людей выручает натуральное хозяйство. Реки здесь кишат лососем, рыбу вялят и солят, как делали веками, а вот красную икру бросают собакам – глубинные алясканцы считают, что ее есть нельзя.  Как и сибиряки, местные заготавливают ягоды – многокилограммовые кадки с квашенной брусникой и черникой есть в каждом доме. А вот грибы собирать здесь не принято. Аборигены их не едят, а белые американцы привыкли к выращиваемым шампиньонам. В местных говорах со времен российской колонизации сохраняется много русских слов. Белых они называют «гозак» -искаженное «казак». Очень популярны местные имена Айван (Иван) и Питка (Петька), причем они могут быть и женскими, как Полина. «Русские имена очень мужественные. Айван звучит почти, как I won! (я победил)», – уверяют коренные алясканцы.  Даже многие индейцы уверяли путешественников, что их дедушка (или прадедушка) были русскими.  Кстати, знатоки утверждают, что у флага Аляски русские корни: его придумал в 1926 году 13-летний мальчик – на четверть русский, на четверть алеут.

«Приветы» из русского прошлого встречаются в самых неожиданных местах. Одного из участников экспедиции занесло на индейское кладбище, откуда открывается великолепный вид на Юкон. Каково же было его удивление, когда на могилах он обнаружил чекушки с водкой! Этот обычай распространен только у православных, и совершенно неизвестен ни католикам, ни протестантам. Как известно, в СССР аборигенам Сибири говорить на родном языке не запрещали, а вот на Аляске еще в 1960-х годах белые учителя за подобное «преступление» мазали губы мылом. На берегу Юкона до сих пор стоят отдаленные на десятки километров от деревень избушки – в точности как сибирские заимки. Об электричестве и водопроводе здесь не задумывались десятилетиями – чистых ручьев на Аляске хватает, а для освещения и интернета уже довольно давно можно использовать солнечные панели. Живущие там бородачи (как правило, ветераны войн) прямо говорят, что не хотят иметь ничего общего с нелюбимым им американским обществом. В жилище одного из таких отшельников Билла, ветерана вьетнамской войны, уютно: на стенах сушатся лечебные травы, в печке потрескивают дрова. Заросший почти по пояс бородой, он предлагает гостям чаи с травяными добавками, и собственное брусничное и черничное варенье.

Типичный пример аляскинского типа затворников – семья Дэвида и Роми Атчлей. Внешне супруги выглядят типичными американскими «яйцеголовыми»: оба в очках, изъясняются на литературном английском. В «прошлой жизни» Роми работала экологом, а Дэвид преподавал философию в одном из университетов. Но лет 20 назад Атчлеи перебрались в избушку в тайге в двухстах километрах от ближайшей деревни. За это время они лишь один раз прожили три месяца в городе - у супругов родился сын. Но, как только «малыш слегка окреп», отшельники вернулись в любимую избушку.  Раз в год они ездят на неделю в ближайший городок, чтобы закупить продукты - соль, кофе и крупы, остальное дает тайга и река.

По своим взглядам, Атчлей – типичные «леваки». Но причина отшельничества другая. Как объяснил Дэвид, живя среди людей, «человек теряет свое Я», и только вдали от социума можно понять истинный смысл жизни. – Мы не первые люди на Аляске, которые удаляются от общества. Первыми эту практику стали практиковать русские монахи. Заменитый православный проповедник, святой Герман Аляскинский поселился на маленьком островке, где жил один в безмолвии.  И таких было немало. 

Как всякая близкая и во многом загадочная земля, Аляска манила дальневосточников веками, ставя наиболее рисковых перед дилеммой:  

уезжать или нет ? Америка звала, обещая невиданные риски и не меньшие соблазны, в карманах и портфелях творческих интеллектуалов множились визитки американских друзей, обещавших всяческую поддержку. В девяностые во Владивостоке рождались дискуссионные клубы, главным из которых был Дом ученых. Здесь царил загадочный греко-американский ученый-кибернетик с мировым именем Филипп Старос. В этой новой реальности владеть английским стало фантастически модно и престижно, язык сразу возносил его владельца на самый высокий уровень в социальной иерархии – он был желанным партнером не только клубов, но и криминальных дельцов - нуворишей, цеплявшихся за любой шанс «закрутить» совместный бизнес с любым иностранцем. Знаменит у нас городской пижон и переводчик Макс Немцов, создатель самиздатовского регионально-сепаратистского рок-журнала ДВР. Он делал переводы англоязычных сюжетов для первой в России телекомпании с иностранным участием РВК во Владивостоке, перевел и издал 12 романов американского писателя – авангардиста Джека Керуака и потом, уже перебравшись в Москву, многих других.    

 

26. ОДИССЕЯ  РИЧАРДА БОУНА

 

- На трассе теперь раздолье, до Тикси без ледокола шпарят! – кричал старпом сквозь шум ветра.

- Зато наша Берингия штормит крепко, как всегда ! – возразил матрос Мишка Одиноков, неистово вращая штурвальное колесо, чтобы удержать судно носом к волне. Старенький бродяга-гидрограф скрипел деревянным корпусом, словно рассохшийся стул, казалось вот-вот рассыплется. Вот вздыбилась перед форштевнем новая туша волны, заметался по ней слабый блик от ненужного прожектора. Вода струилась по иллюминаторам рубки, потоками неслась по палубе.

   Скалы берега уже ни на минуту не скрывались за гребнями волн – похоже, дрейф был много сильнее, чем казалось раньше. «Северный ветер», обросший плотным слоем наледи, несло на камни. Уступив штурвал старпому, Одиноков натянул телогрейку с надетой поверх резиновой курткой и вышел в шторм. Увидел, как боцман пытается снять чехол на шлюпке левого борта, наполовину сорванный волной. Мокрый брезент хлопал и рвался у него из рук, точно гигантская птица. Мишка извлек из кармана нож, срезал крепление чехла. Боцман успел отдать один найтов шлюпки, но очередной крутой вал подхватил судно и с треском швырнул на скалы. От удара лопнул и второй найтов, и Одиноков с боцманом успели завалиться в шлюпку прежде, чем она взлетела на волне и ухнула в теснину между скал. 

   Леденеющими руками, ловя паузы в ударах шторма, они отодрали стальные коробки с НЗ и с помощью выброски переправились вместе с ними на галечный берег. Вокруг плясали в пене обломки шлюпки. 

   - Не пропадем, Митрич, вот и дровишки для нас. – ободрил старика Одиноков. - Ты пока собери что есть, а я сбегаю за мысок, найду место потише, обсохнем, обогреемся. 

   - Погоди, остальные-то как ? Развалится наш «Ветер» того и гляди, помогать ребятам надо !

   - Да подмогу старпом уж вызвал, пришлют кого-то из Провидения или Лаврентия. Аварийный генератор пока молотит, думаю продержатся до спасателей. Нам бы тут не задубеть – я скоро !

   Небольшой грот, найденный Одиноковым, имел в глубине тесную нишу, закрытую от брызг и ветра. Здесь даже было почти сухо, только окружающие камни дышали смертным холодом. Мишка сострогал с нескольких щепок мокрый верхний слой, отобрал деревянные завитки посуше, добыл спички из НЗ, и вскоре крохотный дрожащий огонек осветил стены и свод грота. 

   Они с боцманом разогрели тушенку, подсушили ватники, отогрели руки и души. Пора было подумать о главном: как быть дальше? Сидеть в гроте, не видя судна и не имея с ним связи, было тревожно, да и боцман Митрич хоть и крепок, но староват для таких приключений. Сколько придется ждать подмоги – одному Богу известно. И вообще непонятно, куда их занесло, антенну локатора на гидрографе давно сбило волной, а до американского острова Святого Лаврентия тут рукой подать.  

    Мишка был человек незамысловатый, о многом не мечтал. Профессия матроса, легко полученная в годы службы на флоте во Владивостоке, казалась ему вполне пригодной для ближайшей жизни, и на гидрограф в полярную навигацию он попал, как водится, по случаю, точнее – по совету приятеля. И пока не жалел ни о чем. Теперешнее штормовое приключение его ничуть не пугало, скорее забавляло – как оно дальше обернется, что за дикий берег, куда их занесло ? Потому, отогревшись и подкрепившись, он принял решение.

   - Ты, Митрич, тут погрейся, а я на разведку сбегаю по бережку, вдруг чего интересное надыбаю. Я недолго, ага ?

   Одиноков подложил в костер дров, проверил устойчивость кладки и выбрался в плотный ветер. Неширокий пляж, загроможденный обломками скал, отделял подножие мыса от воды. Налево он раздвигался, склон становился пологим, и вдали снег с вершин сбегал к самому пляжу. Туда и направился Мишка. Был отлив, и очередной скальный выступ, подмытый у основания волнами, на метр отодвинулся, пропуская путника. За ним стало тише, и Одиноков остановился от неожиданности: остов большого деревянного вельбота перегораживал путь. По всему, судно пролежало тут немало лет, и, поразмыслив, Мишка решил, что находка вполне уместна на этих берегах, веками обжитых зверобоями Берингии. Киль с частью днища целиком скрывался в грунте, а от корпуса остались только поседевшие от соли и ветров шпангоуты с немногими досками обшивки.

      Но это было не главное. В глубине пляжа, под самой каменной стенкой, стояла покосившаяся хибара. Вместо крыши – голые стропила из разнокалиберных жердей. Между досками стен давно выдуло высохший мох, и в щелях, когда Мишка подошел ближе, загудел ветер. Труба тоже приказала долго жить. Была она когда-то свита из железных листов, которые теперь валялись вокруг, а в просевшем потолке зияла дыра. Печура из камней еще держалась, но и тут все, что скрепляло камни, высыпалось. Да и место было не ахти: у самого моря, на пятачке между каменных стенок. В шторм берег явно закидывало брызгами, а весной снег валился с обрыва на крышу, недаром и следа от нее не осталось. 

       Ступив внутрь сквозь пустой проем двери, Одиноков огляделся. Кружка на месте, винтовка даже на гвозде висит, видал ты ! Миска, горка пустых консервных банок. Ух ты, американские, ветчина какая-то. Где же все-таки жилец ? Пнул на выстланном мхами полу какой-то камень – и зачем он тут ? Отодвинул – ямка, а в ней пожухлая клеенка. Внутри тетрадка, ну конечно. Душераздирающий человеческий документ – знаем, читали! «Погибаем, но не сдаемся, Джона съели, Боб умирает от цинги, у меня гангрена. Передаю миру свое открытие, кусок скалы в забытом Богом ледовом море»…

      Читанные когда-то и слышанные полярные трагические байки крутились в голове у матроса. Английский текст ему был не под силу, грамотешки не хватало, так что изучение истории очередного полярного Робинзона Мишка отложил на потом. Оглядевшись внимательно, понял главное: вряд ли автор дневника погибал тут в одиночестве, скорей всего вернулся себе благополучно в Божий мир, чтобы тешить родных и друзей захватывающими дух фантазиями о своей одиночной зимовке. А может даже и не зимовке – это вполне могло быть заранее рассчитанное приключение, и хибару мог соорудить вовсе не хозяин тетрадки, а какие-то более давние зверобои за годы до него.

     Как бы ни было, просто уйти отсюда Одинокову не хотелось. Боцман в порядке, спасателям все равно понадобится немалое время на поиски. К тому же, спустилась ночь, с нею стих ветер и на берега насел густой туман. Надо было готовить ночевку, и Мишка принялся за дело. В скальной щели за лачугой он нашел лом, лопату, топор, изрядно истлевший кусок брезента. Кое-как приладил сорванную ветрами дверь. Расширив углубление в центре пола, добрался до ржавого стального листа. Под ним обнаружился набор консервов, герметично упакованные спички, коробка шоколада и медвежья шкура, тоже замотанная в брезент. В отдельном свертке оказалась керосиновая лампа с банкой керосина, пачка патронов. Подумал: похоже, морские охотники с окрестных берегов и островов хорошо знали это место и бывали тут не так уж редко. 

      Все это богатство он выложил на стол, восстановил трубу как сумел. Побродив по берегу, набрал кое-какого плавника, отрубил кусок шпангоута от вельбота, растопил печку. Разодрал на куски самый ветхий кусок брезента, заткнул им крупные дыры в стенах и потолке. Пора было затевать чай, но он вдруг обнаружил, что в ближайшей округе снега нет. Пришлось в потемках брести вверх по ручью, где удалось выколоть топором несколько кусков льда. Возвращаясь заметил, что скальный уступ, который он обошел в отлив, уже резво лизали волны – дорога назад к гроту была перекрыта. Эту новость Одиноков принял даже с облегчением: не нужно выбирать, возвращаться ли к боцману сразу или ночевать в хижине. Мокнуть снова сильно не хотелось, так что выбор за него сделала природа. 

 

   …Ночь он провел почти без сна, забываясь ненадолго, пока печка давала ощутимое количество тепла. Поутру аккуратно сложил все находки на место, забрал только тетрадку. Спешно вернулся к гроту – боцмана там не было.  «Скверный ветер» по-прежнему полулежал на боку недалеко от берега. Одиноков вошел в воду, не раздеваясь, часть пути пришлось плыть. Когда выбрался на палубу, в теле горел какой-то лихорадочный огонь, мышцы, казалось, вот-вот лопнут от напруги, руки не подчинялись. Поднялся в рубку, обошел доступные каюты – никого. Все было ясно: пока он возился в хижине, их всех спасли, включая боцмана. 

    Теперь надо было ждать: за ним придут или прилетят непременно, таков закон спасателей. Они просто ждали рассвета. Только надо работать, двигаться – теперь это и есть его спасение. Он взялся за шлюпку правого борта, пытаясь ее спустить. Когда это удалось, он приткнул ее рядом с разбитой вечером, чтобы не сильно колотилась о камни, начал таскать из грота то, что боцман ему заботливо оставил. За работой не заметил, как посветлело небо, и наконец услыхал долгожданный рокот вертолета. Мишка выволок из грота охапку оставшихся дров, плеснул на них солярки из лодочной канистры, поджег. Но это уже было лишнее – видимость была отменная, да и летчики знали, где его искать.

 

   …В Провидении, в прохладной общаге гидрометцентра, он выпросил у кого-то из соседей англо-русский потрепанный словарик, уединился и принялся переводить несколько страниц из заветной тетрадки, исписанных аккуратным почерком неведомого американского бродяги. Теперь для Мишки, пока кадровики гидрографической службы решат его судьбу, эти записи стали самым главным делом. Сам не понимая почему, он был уверен: стоит прочесть тетрадку, и жизнь его изменится совершенно, наполнится каким-то новым смыслом.      

 

   «… Кто бы ты ни был, неугомонный полярный бродяга, если ты читаешь это, значит твоя жизнь еще имеет смысл. Быть может даже больше, чем моя. Хотя я сделал то, что задумал, пересек Берингию, наплевав на границы, на политиков и штормы, и уже одно это достойно того, чтобы ты меня выслушал со вниманием. 

    Не знаю, что загнало тебя в эти места, бежал ты от чего, или искал, или обычный шторм определил твой путь сюда. Но точно знаю: это место, куда нормальному человеку стоит стремиться. Только здесь, на студеном стыке континентов, теряет смысл большинство ценностей, которым привыкло служить человечество, которые определяют для людей все. Здесь бессмысленны любовь и войны, капиталы и святыни, границы и авторитеты. Самое забавное, что здесь бессмысленна даже та свобода от надоевших буржуазных устоев, которой упиваются толпы студентов в нашем университетском Беркли и в других кампусах по всей стране. Здесь у тебя появляется шанс остаться один на один с самим собой и – с Вечностью.    

 

Нынешнее общество уродует человека с детства, ещё в семье. Прививает ему принципы стяжательства и потребления, забывая о том, что потребляем мы тело нашей Матери – живой природы. Хиппи думают, что нашли выход, предлагая человеку стать, наконец, самим собой. В их коммунах каждый живёт, как хочет, делает, что хочет, не желая думать о том, что каждый день своей жизни он потребляет и обедняет природу. Просто потому, что должен есть, пить, обогреваться и испражняться. Нет, хиппи – это не свобода, а самообман! 

 

Да, я согласен с ними, что институты современного общества, которые калечат людей — войны, роскошь, механизация, собственность, — надо уничтожать. От них все революции, протесты и хаос. Жизнь должна быть проста, близка к природе. Только среди бедных — надежда. Эти вроде безобидные «дети цветов» уходят из дома, оставляя безутешных предков, слоняются по городам на расписных микроавтобусах, но в итоге все равно добираются до солнечной Калифорнии, до заветной коммуны Хейт-Эшбери под Сан-Франциско. И что? Они просто создали там новый очаг все той же потребительской цивилизации, с единственной разницей, что потребление у них не индивидуальное, а общинное, коммунальное. Но это уже пытались насадить в России, и что в итоге? – террор, ГУЛАГ и опять те же войны. А наши общины, оставаясь в системе, все равно превращаются в коммерческие проекты ради той же наживы для избранных.  

Нет, я выбрал другой путь. Человек сперва должен осмыслить, зачем он живёт на земле, что в нём самом не так, вопреки природе, и изменить свой внутренний мир. Я понял, что в своем протесте надо выйти за пределы, за границы привычного мира. И единственное место, где это возможно – страна берингийских зверобоев, эскимосов-иннуитов, которые веками живут одной семьей на двух материках, презирая границы, льды и штормы, и никогда не берут у природы больше, чем им нужно для выживания семьи и общины. Они бесконечно далеки от любых властей и идеологий, в их жизни ничего не меняется веками. Аляска всегда принадлежала по-настоящему только им, хотя была и  русской, и потом американской. Над ней летали военные самолеты обеих стран, в море рыбачили их траулеры, а иннуиты как били своих китов и моржей, так и бьют, продолжая обитать на своей суровой земле, запутавшейся во флагах и языках. Все, что им нужно от цивилизации, это крепкий вельбот, гарпун да надежный мотор с бензином, хотя и с веслами они управляются отлично.

Я улетел на остров Святого Лаврентия. Наш самолетик из Нома приземлился на самом северо-западном мысу, в крошечном эскимосском поселке Гамбэлл. Я был свободен, как никогда: передо мной простирался 50 – мильный пролив, на той стороне которого в редкую ясную погоду аборигены различали высокие берега чукотского мыса Чаплино. Вельботы для местных семей – главное богатство, и я без труда нашел команду, готовую доставить меня в Азию, вместе с новым мотором для живущих там родичей. Мы не спешили: я часто и подолгу сидел на берегу, вглядываясь в чукотскую даль и ощущая себя человеком Мира, вне времени, политики, социальной страховки, вне надоевших митингов, партий, лекций и демонстраций, банковских счетов и кредитов. У меня была, конечно, пачка наличных долларов на всякий случай, никому не нужных на Чукотке, но планов я не строил. Я должен был стать эскимосом, попробовать жить как они, полностью полагаясь на свои силы, разум, на благосклонность природы и пограничников. Мои новые друзья утверждали, что их на пути через пролив обычно не трогают.

В назначенный день, в неглубокую весеннюю ночь мы загрузились вчетвером и вышли в море. Спокойным оно тут не бывает, ты сам убедился, и место для высадки, где местные зверобои обычно встречались с чукотскими, им было известно.  Но все равно оставалось опасно при восточном ветре. Короче, не повезло нам: вельбот наш разбился. Жаль конечно, но беда невеликая, зверобои построят или купят новый. Связь с чаплинскими эскимосами работала, за нами пришли через несколько дней, чтобы увезти назад на остров. Никто не спешил: мне было удивительно участвовать в разговорах этих людей на смеси английского, эскимосского и русского языков. Домик мы починили где нужно, используя привезенные материалы, юколы и мяса хватало. Разбитый вельбот пришлось оставить – на дрова для будущих бродяг, таких как ты ! Отвезти гостей домой брались их чаплинские родичи. А я решил остаться – не для того я бежал из Беркли, чтобы вернуться через неделю ! Хотелось пройти настоящую школу выживания, чтобы иметь полное право судить свой буржуазный мир. 

Думаю, я это право заслужил – теперь попробуй и ты! Кое-что из припасов я тебе оставляю, а дальше – стань новым иннуитом и выживай. А я попробую теперь изменить свой старый американский мир под нового себя. Удачи!

Твой свободный берингийский сосед

Ричард Боун».

 

…Вот уж с жиру бесятся эти америкосы, подумал Мишка поначалу. Что они против войны – это нормально, тут мы едины. А что хиппуют по стране, работать не хотят – не по нашему это. Однако, размышляя над письмом все дольше, Одиноков для себя решил твердо: надо идти в институт, на гидрографа. По крайней мере, английский выучить будет полезно. И хорошо бы почитать, что у них там в этом Беркли творилось, пока наши в космос летали…  

 

27. ВОИН РАДУГИ

 

… Он входил в Босфор-Восточный во всей красе своих голубых парусов и радужных бортов, гордый вестник свободы и тревоги за судьбы живой планеты. В краевой и федеральной прессе мы интенсивно формировали легенду-сагу о бесстрашных гражданах Мира, составляющих международный экипаж, которые приняли эстафету у одноименного предшественника «Rainbow Warrior», взорванного руками диверсантов в порту Новой Зеландии. Парусник в 80-е годы проводил международную пропагандистскую кампанию против подводных ядерных испытаний, которые правительство Франции практиковало на тихоокеанском атолле Муророа, подвергая рискам радиоактивного загрязнения прилегающие акватории и население окружающих островов. Примечательно, что власти Франции впоследствии признали причастность спецслужб и разведки к этому теракту и выплатили организации «Гринпис»* компенсацию за погубленное судно. Этот важный факт придавал особую значимость визиту в наш наконец открытый город знаменитых экологов – миротворцев, отрицающих войну и вооружения в любом виде.

 

Отчасти эта трагическая история парусника определила и двойную задачу для его визита в край. Официально визит был представлен как информационно-пропагандистский и просветительский с целью познакомить приморцев с мало известной им природоохранной деятельностью Гринпис* и уже известными экологическими проблемами Дальнего Востока, на которые экологи обращали внимание. Гости шли на судно нескончаемым потоком несколько дней, пока мы с командиром и организатором сложной акции, моей уже хорошо знакомой по Находке Фэйт Дохерти, решали вопросы и концентрировали информацию для главной части мероприятия, в которой мне как краевому депутату предстояло принять участие на борту судна. Она состояла из двух частей. Сначала планировалось попытаться войти в закрытый военный залив Стрелок, главную базу ТОФ и даже пришвартоваться к пирсу в бухте Чажма, где всем хотелось встретиться с кем-то из местных жителей и узнать правду о реальных последствиях ядерной аварии на подлодке в 1985 году и о действиях флотского командования по ликвидации последствий. 

 

После этого затевалось главное - переход на север края, в оторванную от мира, фактически бездорожную Светлую, и блокада там лесного порта корейской компании Хёндэ. Одновременно мы отрабатывали протестную кампанию Ассоциации коренных народов – удэгейцев против рубок СП «Светлая» в верховьях реки Бикин. Затея была тоже куда как авантюрная: Павел Суляндзига организовал пикет своих земляков из Красного Яра на площади перед зданием администрации – такая форма гражданской активности быстро вошла в моду и нормально воспринималась властями. А далеко на севере при поддержке крупнейшей в крае энергокомпании из Лучегорска был организован удэгейско-казачий пикет на главном перевале между Бикином и речкой Светлая, через который корейцы уже проложили лесовозную дорогу. По сути, участники этой многосложной акции спланировали блокаду лесозаготовительной компании с двух сторон – с моря силами команды парусника и с перевала, от района лесозаготовок.

 

В этой лихой затее было множество неизвестных и рисков. Но энергия и дух Гринпис*, помноженный на общий энтузиазм великих перемен в стране, были с нами, и остановить это уже мало кто решался. Конечно, было очень напряжно разговаривать с флотскими властями и офицерами на причале в поселке Чажма, которые настороженно, по-советски глядели на пеструю публику на борту «Воина Радуги». Но парусник здесь был слишком уж необычен, и к нему потянулись местные люди – рассказать, поделиться, послушать и узнать что-то новое о далеком причудливом мире. Все-таки о ядерных катастрофах, не считая бомбежек Хиросимы и Нагасаки, тогда у нас почти не было известно, и многие подробности о взорванном в Чажме реакторе по-прежнему скрывались от людей, по инерции веривших, что государство их защитит. 

 

Однако в нашей депутатской комиссии по экологии тема ликвидации последствий и обращения с зараженным грунтом обсуждалась активно, в том числе и с участием эксперта по ядерным авариям из Гринпис* США Джоша Хэндлера. Мы познакомили его с профильным офицером-специалистом ТОФ Валерием Даниляном, и их бесценный для обоих обмен опытом и технологиями обращения с РАО вскоре превратился в настоящую дружбу и сотрудничество. Командование ТОФ в итоге обогатилось мировым опытом ликвидации последствий радиационных аварий на флоте и на морях, и со временем активно способствовало прекращению постыдных для страны сбросов радиоактивных отходов в дальневосточные моря. Конечно, для этого понадобились годы осмысления трагедий после Чажмы и Чернобыля, выработка механизмов помощи пострадавшим и «ликвидаторам» и, наконец, усилия по защите и освобождению нашего флотского журналиста Григория Пасько, осужденного в конце 1990-х за передачу японцам и обнародование якобы секретных видеоматериалов о сбросах радиоактивных отходов ТОФ в море.  

 

Стоянка в Чажме была недолгой и ожидаемо напряженной, несмотря на мои депутатские заверения о том, что она согласована с руководством Крайсовета, со Штабом флота, губернатором и даже с контрразведкой. Парусник ждал долгий, почти суточный переход на север вдоль побережья с одновременными переговорами по спутниковому телефону с руководством огромной корпорации Hyundai Чан Чжу Йонгом, который в эти дни готовился к кампании по выборам президента своей Южной Кореи как самый перспективный кандидат. Мы с Фэйт обосновались на ночь со спутниковым телефоном и запасами кофе в ходовой рубке парусника и вели нескончаемые переговоры – она с корейским магнатом, а я – с нашим пограничным начальством. Фэйт должна была употребить весь свой опыт эколога-защитника девственных лесов и коренных народов, используя собранную нами фактуру, чтобы постараться отвадить корпорацию от Светлой, точнее – от лесов Бикина. Упор делался на то, что лесфонд был передан совместному предприятию не вполне законно, без учета интересов коренных обитателей Бикина – удэгейцев, что грозило Хёндэ серьезными имиджевыми проблемами. А я пытался убедить пограничное начальство, что наш заход в Светлую – это акция поддержки позиции Крайсовета по Бикину со стороны международного сообщества, и направлена она исключительно на повышение международного авторитета России как экологически грамотной и ответственной державы.

 

Тем не менее, мрачно-серый катер-сторожевик пограничников довольно долго сопровождал нас в бурном ночном море, пытаясь опасными маневрами вытеснить за пределы 12-мильной зоны территориальных вод. В конце концов мои доводы в пограничном управлении были услышаны, и сторожевик от нас отстал. В Светлую «Воин Радуги» пришел тихим солнечным утром. Причалить в тесной бухте было негде, кроме как к борту огромной баржи, уже почти полностью загруженной лесом для отправки в Японию. По обычному сценарию таких акций команда парусника высадилась на берег и, развернув перед воротами маленького лесного порта заранее заготовленные лозунги, заперла ворота на замок. И все мы выстроились шеренгой вдоль ворот, удерживая главный желтый лозунг на двух языках: «Не руби! Спаси тигра и себя!» Другой лозунг украсил борт лесовозной баржи: «Руки прочь от Бикина!» 

 

Невиданное событие всколыхнуло весь поселок. Люди, многие из которых редко видели другую жизнь кроме моря и тайги, лишь недавно приобщенные к чему-то заграничному в виде корейских рабочих - лесозаготовителей, потянулись к порту, жаждая пообщаться с внезапными гостями из внешнего мира. Используя посильный набор английских слов и жестов, они пытались объяснить непростую свою реальность. Кто-то оправдывал вывоз леса как единственный источник нормального заработка, кто-то гневался, что в их тайгу запустили равнодушных иностранцев, которые выкосят там все, опустошат лососевые речки и оставят пустыню. Кто-то нес участникам вахты у ворот горячие пирожки, картошку и рыбу, 

горячий кофе и молоко. А поскольку члены команды парусника у ворот постоянно сменялись, как и визитеры из поселка, все это превратилось в затяжную массовку длиною почти в сутки. Приходили, натурально, и сердитые корейские менеджеры, грозили чем-то за вынужденный простой порта, провоцируя стихийные краткие митинги на английском. Глава поселка, попытавшийся с самого начала блокады как-то повлиять на ситуацию, выглядел совершенно растерянным и бормотал что-то невнятное, не понимая, к кому обращаться: «Нет, ну это как же, самое, тут же губернатор, да мы щас, в крае у нас СП самое, я все документы, нам порядок нельзя, и визы надо, таможня там, мы сообщим, а что милиция, так это паспорта надо…»

 

Ночью с другой стороны речки Светлая перебрался вплавь и влез на борт судна лихой абориген, жаждущий приобщиться и поучаствовать в эпохальном событии. Он прошлепал мокрыми ногами по палубе и коридору, отыскивая «наших», чтобы рассказать им, что тайга и лосось людей, конечно, кормят неплохо, но это пока тайга есть и речки достаточно полноводны. Посему у людей тревога – верховья вырубят, так ни рыбы, ни дичи не станет, и куда деваться из этой дыры ?

 

 

В 1899 году Богораз принял участие в совместной русско-американской Северо-Тихоокеанской экспедиции, путешествовал по Камчатке и Чукотке, обследовал много селений. Он собрал богатый материал, который был опубликован на английском языке в 4 томах и поставил Богораза в ряд крупнейших этнографов мира. В 1902 в Нью-Йорке Богораз написал этнографический роман из древней жизни «Восемь племен». Но он был не только открывателем и литератором, но и настойчивым просветителем. Как событие в истории российской, да и общечеловеческой культуры может быть оценена первая в истории книга на чукотском языке —букварь Богораза «Красная грамота», изданная в1932 году, в эпоху активного освоения Северного морского пути. 

За всем этим стояла великая империя с ее национальной политикой, наверное не во всем бесспорной, но практически реализованной, в которой ни один малый народ не был потерян или забыт. За этим стояло внимание властей к жизни и быту отдаленных территорий и малых этносов, к их снабжению, культуре и образованию. И к традиционному хозяйству, защищенному законами, которые в те времена уважались и соблюдались. Еще в 1822 году был принят «Устав об управлении инородцев», ставший важным шагом на пути интеграции коренных народов в систему общероссийских правовых отношений. Все аборигенное население Сибири по Уставу делилось на три разряда – оседлых, кочевых в определенных границах и бродячих. Главное – за ними закреплялись традиционные территории расселения, формы самоуправления и хозяйственной деятельности, причем пришлому населению запрещалось селиться на землях аборигенов и заниматься там теми же промыслами. 

Как ни странно, такая политика России в целом сохранилась и в 20 веке несмотря на все революции, войны, репрессии и прочие потрясения. С 1971 года средний Бикин был защищен как орехо-промысловая лесная зона, исключающая любые рубки. А с 1976 года эта зона была закреплена в долгосрочное пользование за главным охотничье-промысловым  хозяйством бикинских удэгейцев. Это закрепление было вскоре подтверждено постановлением Госплана России и действовало больше десяти лет – до начала приватизации всего и вся.  К этой еще советской гармонии на Бикине в основном и тянулись наши друзья-американцы, искушенные в запутанных конфликтах между аборигенами, защитниками природы, властями и корпорациями у себя в стране и других регионах мира. 

На восточных берегах Берингии представления об аборигенах – индейцах и их культуре формировали не столько ученые-этнографы, сколько литераторы. Фенимор Купер, Майн Рид, Карл Май, отчасти Эмилио Сальгари и Генри Хаггарт – вот кто создавал красивые сказки о гордых индейцах и плохих колонизаторах. Такие же авторы, как Джеймс Уиллард Шульц, проживший долгие годы среди индейцев, Ди Браун, многие годы изучавший их жизнь, Джон Теннер, похищенный ребенком и проживший 30 лет в индейском плену, или сами индейцы, например, Чёрный Лось, Лютер Стоящий Медведь или Хромой Олень, широкой публике практически неизвестны. А ведь именно на страницах их книг разворачивается перед нами правдивая и трагическая картина покорения.

В 18 веке в американской литературе появились другие авторы, не скованные религиозными догмами и политическими штампами. Именно тогда в полный голос заявило о себе первое поколение американских писателей - Вашингтон Ирвинг, Ральф Эмерсон, Герман Мелвилл, Уолт Уитмен и другие. Все это были прекрасные литераторы, творчество которых и сейчас вызывает восхищение. Но тема индейцев интересовала лишь одного Фенимора Купера, позже в 20 веке – канадца Фарли Моуэта. В какой книге или фильме о завоевании Америки вы встретите рассказы об уничтожении бизонов и буйволов – основного питания индейцев и, как следствии этого, голодной смерти миллионов «краснокожих»? В период с 1870 по 1875 год в Америке ежегодно убивали 2,5 миллиона бизонов, численность которых с 30 миллионов в 1800 году была доведена до менее тысячи к концу века. В 1875 году генерал Филип Шеридан заявил на слушаниях в Конгрессе: «Охотники за бизонами сделали за последние два года больше для решения проблемы индейцев, чем вся регулярная армия за 30 лет. Они уничтожают материальную базу индейцев... Пошлите им порох и свинец и позвольте убивать, пока они не истребят всех бизонов». Этот генерал, кстати, является автором крылатого выражения «Хороший индеец — мёртвый индеец».

 

Тем не менее, память и литература о трагедии индейцев существует, и немалая. Джеймс Шульц в 20-ти летнем возрасте женился на индианке и всю оставшуюся жизнь прожил в племени пикани. Им написано около 40 документальных романов и повестей.  Наиболее известные - «Ошибка Одинокого Бизона», «С индейцами в Скалистых горах», «Ловец орлов», «Моя жизнь среди индейцев».  Ди Браун, историк, всю жизнь, работая журналистом, учителем, библиотекарем, тесно общался с индейцами. Написал множество книг об их истории, привлекался в качестве консультанта к созданию документальных фильмов об Америке. Его наиболее известная работа, документальная книга «Схороните моё сердце у Вундед-Ни: История американского Запада, рассказанная индейцами», посвящена кровопролитной борьбе с колонизаторами. Вундед-Ни – место столкновения американских солдат с практически безоружными индейцами племен лакота. Вот как писал об этой резне Хью Макгиннис, рядовой кавалерийского полка в своей книге. «Генерал Нельсон Майлз, который посетил место бойни после трёхдневной снежной бури, насчитал до 300 покрытых снегом тел в окрестностях. Он с ужасом убедился, что беззащитных детей и женщин с грудными младенцами на руках солдаты преследовали и безжалостно убивали на расстоянии до двух миль от места перестрелки…»  

 

Но – войны войнами, а культурная конвергенция берингийских народов с колонизаторами шла своим чередом, порождая удивительные биографии, образцы письменности и произведения литературы. До колонизации множество племен северо-восточной Азии и северо-западной Америки либо вовсе не имели письменности, либо пользовались своеобразными иероглифическо-пиктографическими системами. Собственно письменность для аборигенов начали формировать здесь российские, английские и другие европейские миссионеры. В результате  эскимосские языки, например, разделились на две основные группы — юпикскую и инуитскую, использующие разные системы письма — кто кириллицу, кто латиницу или канадское слоговое письмо.  В инуитскую группу вошли инуктитут Канады и аляскинско-инуитский язык США. В юпикскую —центрально-юпикский и алютикский языки США и юитский язык азиатских эскимосов Чукотки и острова Святого Лаврентия. В свою очередь язык последних имеет два диалекта, иногда считаемые отдельными языками, — науканский и чаплинский.  Носители алютикского языка, принесенного на Аляску русскими миссионерами, после их ухода просто перешли с кириллицы на латиницу. 

 

В 1970-е годы доктор Дж. Лир разработал алютикский алфавит на латинской основе, издал словарь-разговорник. В первые годы XX века эскимос Уякук создал оригинальную логографическую письменность, которая вскоре превратилась в слоговое письмо, но развития не получила. В 1898 году вышел первый русско—чукотский словарь, составленный М. Пителиным. В нём использовался русский алфавит с добавлением специальных знаков. В начале 1930-х годов В. Г. Богораз описал обнаруженные в верховьях Анадыря образцы пиктографических записей чукотского языка пастуха Теневиля. Графическим образцом такого письма, вероятно, послужили русский и английский алфавиты, а заодно - торговые марки на российских и американских товарах. До самой смерти Теневиль совершенствовал своё письмо, но за пределы его семьи оно так и не вышло из-за распространения официальной чукотской письменности. В 1937 году латинский алфавит для чукотского языка был официально заменён кириллицей, но сохранялся в употреблении до начала 1940-х, а по некоторым данным — даже до начала 1950-х годов.          

 

… Бикинская гармония, столкнувшись с жесткими правилами насаждаемого с той стороны Берингии капитализма, оказалась недолговечна. В большом городе-Москве решили за всю страну, что так жить нельзя. Что все это устоявшееся хозяйство, не ведавшее ни богатства, ни нищеты, пора перевести на американские доллары. Оценить тайгу, зверей, речных ленков, дороги, реку, людей, школы, электричество, культуру, и если что-то не приносит прибыли – избавиться или продать. Эта логика для таежной глубинки стала логикой инопланетян. Сегодня, спустя 35 лет, она и для всего мирового сообщества стремительно уходит в прошлое, уступая осознанию глобальной социально-экологической катастрофы. А тогда вместо природного комплекса и сложного промыслового хозяйства, которые были учтены в бюджетах и программах района, новые хозяева стали различать лишь возможную прибыль, которую из всего этого можно извлечь.

Интересы жителей отдаленных сел в такой «угол зрения» попадали редко. Выпали из него практически все местные жизненные потребности – транспорт, здравоохранение, энергетика, снабжение, культура. Пока формировалась криминальная олигархия, люди оказались вброшены в средневековье. Зато в поле зрения новых бизнес-управленцев высветились богатые природные ресурсы отдаленных территорий, среди которых ярким алмазом сияла Бикинская тайга с богатым животным миром и чистой нерестовой рекой - источник выживания для коренного племени. Логично, что пытаясь все это защитить, избегая острых столкновений, удэгейцы искали ответы и решения у заморских гостей-экологов, всегда действующих вместе с аборигенными лидерами у себя и в тропических джунглях.