Почему Владивосток не Лос-Анджелес

Владивосток и Лос-Анджелес получили статус города с интервалом всего в 10 лет. Почему же сегодня американский Дикий Запад стал самым технологичным регионом планеты, давшим миру Стэнфордский университет и Калтех, Кремниевую долину и Голливуд, Boeing и Microsoft, Apple и Google, в то время как российский Дальний Восток борется за выживание, а хребет его экономики и сегодня составляют предприятия, воздвигнутые в предвоенный период или перемещенные во время войны?

Об этом в своей новой книге «Сибирское благословение» размышляют доктора экономических наук Владислав Иноземцев и Валерий Зубов. Предлагаем вашему вниманию фрагмент из этой публикации.

«Уральские горы, отделяя Сибирь от России, — писал Александр Радищев в 1791 г. — делают ее особенной во всех отношениях». Он, безусловно, был прав: территория, раскинувшаяся к востоку, не имеет в мире аналогов ни по своим масштабам, ни по количеству сокрытых в ней богатств, ни по перипетиям своей истории. По площади она превышает любое из существующих ныне государств и втрое превосходит Европейский Союз. Тут сосредоточены крупнейшие месторождения природного газа, цветных металлов, около четверти лесных массивов планеты, самый крупный в мире резервуар пресной воды.

История Сибири — это сплав поселенческой колонизации и расширения границ самой России; пассионарных действий первопроходцев и жестокой неумолимости государственной машины.

Не будет преувеличением сказать, что колонизация Сибири придала России ее современный вид. Двинувшись на восток, русские попытались вырваться из границ своего государства по сути так же, как это сделали в то же самое время многие европейские народы. Обретение Московией гигантской территории заняло немногим более двух столетий. Первоначальная купеческая экспансия с Севера через Северную Двину и Ледовитый океан по Оби, Иртышу и Енисею к нынешним Тобольску, Томску и Енисейску была подкреплена с юга походом Ермака, после чего стартовал этап неостановимого продвижение на Восток, закончившийся присоединением Камчатки в 1697 г. К середине XVIII века эта экспансия сделала Россию крупнейшей на тот момент империей — ее владения за Уралом (включая Аляску) превышали по площади территории, находившиеся под испанским контролем в Новом Свете от Калифорнии до Огненной Земли (а по некоторым расчетам, как масштаб экспансии, так и время контроля над обретенными пространствами позволяют говорить о России как о самой большой империи в истории человечества). «Рывок на восток» создал предпосылки для становления России как крупнейшей европейской державы и во многом подготовил почву для новых приобретений на Кавказе и в Центральной Азии.

Вопрос о том, может ли Сибирь быть названа колонией Московского государства, предполагает скорее положительный ответ. Еще во второй половине XVII века Ю. Крижанич, находясь в тобольской ссылке, сравнивал освоение Сибири с римской и испанской практикой переселений, называя ее «высылкой народа на посады». В середине XIX столетия декабрист Н. Бестужев говорил о том, что Сибирь — это «колониальная страна, которую осваивали народы России, русская земля». Известный статистик и географ К. Арсеньев писал, что «Сибирь есть истинная колония земледельческая, металлоносная и коммерческая; рассматриваемая под сим видом, она имеет преимущество над колониями других государств европейских, не отделяясь от метрополии ни океаном, ни посторонними владениями». В своей классической работе «Сибирь как колония», вышедшей в 1882 г., Н. Ядринцев исходит из тезиса, что «Сибирь по происхождению есть продукт самостоятельного народного движения и творчества; результат порыва русского народа к эмиграции, к переселениям и стремлению создать новую жизнь в новой стране… — поэтому мы вправе считать Сибирь по преимуществу продуктом вольнонародной колонизации, которую впоследствии государство утилизировало и регламентировало». В начале ХХ столетия В. Ключевский писал, что «история России есть история страны, которая колонизируется; область колонизации в ней расширялась вместе с государственной ее территорией — то, падая, то поднимаясь, это вековое движение продолжается до наших дней», а П. Милюков подчеркивал, что «колонизация России русскими продолжалась на протяжении всей российской истории и является одной из ее характернейших черт». В 1950-е годы Г. Федотов настаивал, что Россия, «в отличие от всех государств Запада, строилась не насилием, а мирной экспансией, не завоеванием, а колонизацией», а Р. Пайпс и сейчас повторяет, что «русские [в отличие от европейцев] не уезжали за границу; они вместо этого предпочитали колонизировать собственную страну».

Все это говорит в пользу того, чтобы считать возможным описание Сибири как русской колонии. Характерно, что, как и заморские колонии европейских стран, Сибирь долгое время управлялась не как часть России: до конца XVI века основные касавшиеся ее решения принимались в Посольском, с 1599 по 1637 г. — в Казанском, а после этого — в Сибирском приказах, во многом копировавших европейские ведомства по делам колоний, и только в 1708—1711 гг. была создана Сибирская губерния с центром в Тобольске. При этом мы хотим особо подчеркнуть, что само понятие «колония» приобрело отрицательную коннотацию лишь в XIX—XX веках, ассоциируясь до этого скорее с героическими усилиями переселенцев, чем с насилием и жестокостью, присущей империалистическим практикам. Мы полагаем, что под колониями следует понимать, прежде всего, поселенческие колонии — территории, которые британский исследователь А. Мэддисон определял как «Western offshoots» и к которым он относил Канаду, США, Австралию и Новую Зеландию. На наш взгляд, как о колониях можно говорить о территориях, которые осваиваются методами, радикально меняющими ранее сложившийся тут образ жизни, и заселяются выходцами из метрополии, вскоре начинающими составлять большинство населения. При принятии такого подхода оказывается, что Сибирь по праву должна дополнить этот список, а ее отличие от других европейских колоний заключалось лишь в том, что она территориально близка к России, тогда как заморские владения Англии или Франции отделялись от метрополий океанами.

В случае с Сибирью, как и в случае с британскими и французскими колониями в Северной Америке, основной силой колонизации были люди, стремившиеся порвать с прежней жизнью и найти в новых землях лучшее будущее. В трансатлантической миграции это вылилось в квазирелигиозную идеализацию новых земель как места возведения «града на холме», «нового Иерусалима», создания идеального общества. В российском случае речь шла скорее о стремлении обрести свободу и избегнуть экономического гнета. Тот же Н. Ядринцев в 1865 г. писал: «Народ бежал, чтобы избавиться от притеснений воевод, от официальной приписки к городам, от тяжкой подати и бюрократизма; раскольники шли сохранить свою веру в скитах, промышленники — добыть мехов, торговцы — свободно торговать с сибирскими инородцами». Каждый считал, что найдет в новых землях то, чего жаждал. Весьма схожими были и методы проникновения на новые территории: сначала создавались опорные точки военного присутствия (форты или остроги), позднее превращавшиеся в города, затем начиналось обложение местных жителей податями, а на конечном этапе колонизации представители доминирующих этнических групп обретали полный контроль над ситуацией. Государство, в свою очередь, сначала не препятствовало переселению сюда даже беглых крестьян, не предпринимая никаких мер к их выдворению обратно в Россию, а позднее, начиная с Указов 1799 и 1822 гг., прямо поощряло колонизацию Сибири казенными крестьянами всех русских губерний.

И в этом смысле методы продвижения русских на Восток были на начальном этапе аналогичны тем, что толкали западных переселенцев в Северную Америку. Миграция в Сибирь снижала остроту потенциальных социальных и религиозных конфликтов в Московии: пассионарии, способные оказаться в числе вождей восстаний и бунтов, вели на Восток свои отряды для покорения местных народов; раскольники тысячами бежали от церковных реформ, вместо того чтобы организовывать им сопротивление; а недовольных власть начала ссылать сюда еще до того, как первопроходцы добрались до Тихого океана: типы и цели каторжных работ в восточных областях страны были определены ещё Уложением 1648 г. Сибирь веками оставалась территорией, куда по собственной или государевой воле попадали люди инициативные и свободомысляще. Но этот факт означал также и то, что европейская часть России лишалась многих из тех, кто мог бы сделать страну в целом менее консервативной и ретроградной.

Нельзя не отметить, что Сибирь с первых десятилетий своей колонизации приносила большие доходы — на начальном этапе за счет пушнины, которая в XVII веке стала главным российским экспортным товаром. По данным ряда исследователей, в середине этого столетия продажа поступавшего из-за Урала соболиного меха приносила до трети поступлений в царскую казну, а «экономика» региона, если можно ее так назвать, сводилась на начальном этапе к добыче ценных мехов почти в той же степени, в какой испанцы в XVI веке занимались в Америке лишь поисками и грабежом золота. «Пушной» характер сибирских промыслов сохранялся в качестве основного до середины XVIII века; лишь после того как объемы добычи зверя стали резко снижаться (сообщалось, например, о сокращении поставок горностаевых шкур на ирбитскую ярмарку со 108 тыс. в 1850 г. до менее чем 24 тыс. в 1870 г., а соболиных — с 43,6 тыс. до 5,1 тыс.17), колонисты заинтересовались золотом, металлами и другими ресурсами. Значение пушного промысла на начальных этапах освоения Сибири было столь велико, что А. Щапов в начале ХХ века предложил даже ввести понятие «зоологическая экономика» как наилучшую характеристику того, что происходило в зауральских краях. Вряд ли будет преувеличением утверждать, что новые направления по своей логике повторяли прежнее — та же «золотая лихорадка», начавшаяся в 1840-е годы, завершилось в основном уже к середине 1870-х, когда относительно богатые самородками районы были освоены, а добыча золота пошла на спад (объемы промысла сократились в 3—3,5 раза между 1860 и 1890 гг.). Этот подход напоминает не колониальные тенденции в Северной (а отчасти и в Южной Америке), а скорее использование европейцами богатств Индии или африканских стран. Единственное отличие: в Сибири не было столь масштабной эксплуатации местных жителей — прежде всего просто потому, что переселенцы превосходили их числом уже с конца XVII столетия, а отраслей хозяйства, в которых требовался массовый труд, так и не было создано.

Следующий этап развития был связан с ростом сельскохозяйственного производства, обусловленным переселением крестьян в Сибирь в конце XIX — начале ХХ веков (только с 1907 по 1914 г. сюда переехало более 2,5 млн человек, причем максимальный показатель в 1908 г. составил 700 тыс. человек), а в дальнейшем Сибирь стала важнейшим регионом разработки руд черных и цветных металлов, нефти и газа. В результате можно утверждать, что на протяжении всего того времени, которое восточные территории находятся в составе России, они оставались источником огромных богатств, поддерживавших экономическое благосостояние страны и вносивших значительный вклад в доходы государства.

Хотя с присоединением Сибири Россия стала богаче и успешнее, это вовсе не означало ускоренного развития ни европейской, ни зауральской частей страны. В отличие от традиционных колоний европейских держав, Сибирь никогда не обнаруживала сепаратистских тенденций; она во многом гарантировала Россию от потрясений, но, как оказалось, отчасти и от прогресса. Можно с уверенностью сказать, что именно в этот момент начинает формироваться модель российской экономики, которая сохранилась до сегодняшних дней и предполагает сырьевое субсидирование перерабатывающих отраслей и рентный характер доходов центральной власти. Поэтому тезис о «сибирском проклятии», выдвигаемый некоторыми западными авторами, на самом деле является более глубоким, чем это может показаться на первый взгляд и, возможно, даже чем сами его сторонники имеют в виду. Конечно, заселение и эксплуатация Сибири не подорвали силы России в такой степени, в какой захват Латинской Америки привел к упадку Испании, но в основном потому, что масштабы как миграции в Сибирь, так и развращения метрополии ее богатствами были в XVII—XVIII веках несравнимыми с тем, что пережила Испания столетием раньше. В то же время Сибирь оставалась в подчиненном статусе на несколько веков дольше, чем, например, североамериканские колонии Великобритании. Здесь не только не возникали элементы нового политического сознания, но даже элита долгое время «импортировалась» из метрополии вследствие отсутствия современных образовательных учреждений: на огромных пространствах, завоеванных почти одновременно с Новой Англией, первые университеты появились на 250 лет позже, чем на атлантическом побережье Америки.

Экспансия русских в Сибирь и европейцев в Америку имеет много общего и отличного. Конечно, впечатляет тот факт, что первые сибирские города возникли практически одновременно с первыми городами, основанными в Новой Англии: Тобольск (1578), Сургут (1593), Томск (1604) и Красноярск (1628) старше Джеймстауна (1607), Нью-Йорка (1624) и Бостона (1630). Можно лишь удивляться, что «золотые лихорадки» в Сибири и Калифорнии пришлись на одно и то же время — 1840—1860-е годы. Не менее странным кажется и совпадение двух событий, приведших к началу систематического заселения Дальнего Востока и «Дальнего Запада» — отмены крепостного права (1861 г.) и принятия закона о гомстедах (1862 г.). Забавно, что Владивосток и Лос-Анджелес получили статус города с интервалом всего в 10 лет. Однако это внешнее сходство скрывает два огромных отличия в ходе освоения новых территорий. Во-первых, в Америке экспансию осуществляли сначала английские подданные, а затем — свободные граждане Соединенных Штатов, тогда как Сибирь интегрировалась в Россию в рамках единой управленческой парадигмы. Во-вторых, Сибирь осваивалась преимущественно «государственными» методами, ради усиления страны, а западные районы США в полной мере становились «продуктом вольнонародной колонизации», развитие которой определялось прежде всего частной инициативой.

Движение американцев на Запад в современные Калифорнию, Юту, Колорадо, Неваду происходило в одну историческую эпоху с масштабным освоением Сибири русскими, при этом на первых порах освоение сибирских территорий шло заметно быстрее. Не случайно именно Форт-Росс был построен в современной Калифорнии, а не Форт-Америко на Камчатке или в Приморье. Берингов пролив открыли сотоварищи С. Дежнева, а не потомки английских колонизаторов Америки. Добыча серебра на Нерчинских рудниках началась на 200 лет раньше, чем эпидемия «золотой лихорадки» охватила Калифорнию, Неваду и Аляску. Затем темпы освоения начинают меняться: западного — резко ускоряться, восточного — замедляться вплоть до практической остановки сегодня. Очевидно, есть различия в логике «естественного» и «принудительного» овладения ресурсами. В первом случае «долго запрягают»: определяют подходы, фиксируют права, создают и оттачивают систему управления, обустраивают внешний контур — и только потом берутся за дело. Во втором — с комсомольским задором «поднимают целину», «снимают сливки», получают песчаную бурю и начинают все сначала. Причем, как показывает история, эти устойчивые управленческие стереотипы способны пережить даже смену социально-политических эпох, как это наблюдается в России в течение последних полутора столетий.

Почему же сегодня американский Дикий Запад стал самым технологичным регионом планеты, давшим миру Стэнфордский университет и Калтех, Кремниевую долину и Голливуд, Boeing и Microsoft, Apple и Google, в то время как российский Дальний Восток борется за выживание, а хребет его экономики и сегодня составляют предприятия, воздвигнутые в предвоенный период или перемещенные во время войны? В чем различие территорий, на одной из которых перспективная компания может за пару десятилетий добраться «с нуля» до первых строчек мировых рейтингов, а на другой и сегодня, как полвека назад, лишь добывают металлы и нефть? На наш взгляд, таких фундаментальных различий два, причем ни одно из них не обусловлено ни расстояниями, ни климатом, о которых с упоением рассуждают многие российские «патриоты».

Первое обусловлено традициями власти и управления. В России элементы демократического самоуправления имелись лишь в Новгородской и Псковской республиках — но историческое развитие нации с XV века определялось Москвой, этих элементов не знавшей. Поэтому различия между Сибирью и американским Западом прослеживаются в ходе освоения этих территорий. Сибирский поход — централизованные усилия по присоединению новых земель к уже существующему «ядру», своего рода «поход за доходами для центра». Отсюда — централизация, пренебрежение качеством жизни на новых территориях, включение их в пределы государства по мере военного продвижения. В Америке осваиваемые земли сначала заселялись «ковбоями-авантюристами», и только затем добивались своего включения в состав Соединенных Штатов. В Сибири управленческие нормы спускались сверху вниз, а на западном побережье они сначала создавались на локальном и низовом уровнях, а затем адаптировались к общенациональным правилам. В первом случае местное самоуправление почти отсутствовало, а права и ответственность принимались на себя центральной властью. Во втором случае изначально доминировала местная инициатива и, соответственно, более гибкие подходы, высокая региональная ответственность за положение дел и отчетливая конкуренция между регионами. Примером последней может быть история строительства железных дорог с востока на запад США, в ходе которого штаты и территории жестко конкурировали за маршрут прокладки магистрали. Конкуренция вела сначала к снижению издержек (земля под полотно, взносы в уставный капитал, налоговые льготы), а потом к повышению привлекательности территории для проживания и ведения бизнеса. В Сибири имела место схожая по форме, но не по содержанию, ситуация: томские купцы настойчиво добивались прокладки дороги через их город, но решение (пусть и рациональное) было принято в пользу Новониколаевска, который под именем Новосибирска и стал затем столицей Сибири. Заметим, что если в первом случае решение принималось в ходе торга между местной властью и предпринимателями, то во втором случае — между предпринимателями и центром. Сколько рациональных решений можно принять из центра в условиях нарастающего динамизма современной экономической конкуренции? Уверены — немного. И поэтому, пока российские восточные регионы будут управляться по законам пресловутой «вертикали», подлинно успешными они не станут.

Второе отражает соотношение интересов и потенциала государства и предпринимательского сообщества. Различие в подходах, задававших способы движения на Восток и на Запад, разительно. Кратко это может быть сформулировано следующим образом. Цель движения на Запад — доходы, создаваемые новыми видами деятельности. Цель движения на Восток — доходы, получаемые от эксплуатации природных богатств или местного населения. Главной причиной, побуждавшей русских людей искать «новые землицы» в Сибири, было желание найти новых плательщиков ясака, и потому формирование властных институтов происходило непосредственно по ходу русской колонизации. В Калифорнии в начале ее освоения государственной власти, по сути, не существовало, а властные структуры постепенно формировались под действием экономических потребностей и интересов, причем государство не участвовало напрямую ни в какой хозяйственной деятельности. В Сибири же «коммерческий» характер освоения территории был утрачен довольно быстро. Возможно, история пошла бы иначе, если бы экспансия за Урал, скорее всего начатая новгородцами еще в XIV веке, была бы ими же и продолжена. Однако в XVI—XVIII столетиях возобладал другой подход: хотя купцы Строгановы «спонсировали» экспедицию Ермака, промышленники петровской поры, в первую очередь Демидовы, основывали на Алтае и в некоторых других районах свои горные предприятия, а торговцы успешно закреплялись на новых землях, государство уверенно усиливало свое присутствие. Даже знаменитая «Российско-Американская компания», чье становление было подготовлено Г. Шелиховым и Н. Резановым в конце XVIII столетия, вскоре после своей официальной организации в 1799 г. начала управляться назначаемыми из столицы чиновниками. Тот же опыт железнодорожного строительства на рубеже XIX и XX веков подчеркивает различие в подходах. Если при строительстве Транссиба было принципиально отвергнуто предложенное частными предпринимателями участие в финансировании проекта и все строительство было осуществлено за счет государственных средств, то сооружение Трансконтинентальной магистрали, хотя и осуществлялось при участии государства, велось на кредитной основе и конкурентных условиях (строители Трансконтинентальной дороги двигались навстречу друг другу, а средства в приоритетном порядке выделялись тем, кто обеспечивал наиболее высокие темпы продвижения). Эта различная логика освоения территорий проявлялась и позднее, полностью сохранившись на протяжении ХХ столетия.

Таким образом, можно утверждать, что Сибирь, колонизация которой началась в общем и целом приблизительно теми же способами, что и освоение европейцами Северной Америки, прошла в своем развитии периоды вольнопоселенческого «первооткрывания», «оцентрования» территории посредством создания опорных точек государственного присутствия, установления на ней элементов системы управления по образу и подобию принятой на общегосударственном уровне и, наконец, окончательного имперского поглощения региона. Этот путь, однако, не вызвал в данном случае попыток сопротивления имперской власти, каковые отмечались в других европейских колониях: сибирский «сепаратизм» был скорее мечтой интеллигенции, чем отражал стремления масс (Н. Огарев, например, надеялся, что «Сибири в будущем суждено сыграть по отношению к европейской части России ту же роль, которую играют Соединенные Штаты по отношению к Англии, то есть пойти путем успешного самостоятельного развития», но особой поддержки в Сибири подобные идеи никогда не встречали. В некоторой степени этот факт объясняется тем, что практически до самого конца Российской империи освоение сибирских территорий осуществлялось сравнительно небольшими силами: в 1815 г. русское население Сибири не превышало 1,1 млн человек (представителей местных народов насчитывалось 434 тыс.), а к 1897 г. показатели составили 4,9 млн и 870 тыс., что в совокупности не превышало 4,6% населения страны(как мы отмечали выше, значительный приток новых жителей стал заметен накануне Первой мировой войны, что не изменило ситуацию ). При этом экономически, социально и культурно европейская часть России оставалась, несомненно, более развитой и на протяжении всей истории направляла движение государства: даже в самые тяжелые годы Великой Отечественной войны, когда в Сибирь были эвакуированы 322 крупных промышленных предприятия и около 4 миллионов человек, а промышленное производство в регионе выросло в 2,8 раза за пять лет, доля Сибири в советском валовом продукте не превосходила 17%. Между тем положение стало меняться во второй половине ХХ века. Втягивание Советского Союза в противостояние с западным миром потребовало новой военной и экономической стратегии, основанной, с одной стороны, на стремлении к максимальному самообеспечению, и, с другой, на осознании ценности пространства, казавшегося тогда спасительным фактором на фоне угрозы массированного военного удара. Здесь были построены крупнейшие в СССР электростанции и угольные шахты, началась добыча нефти и газа, а в местах, порой совершенно не приспособленных для жизни, были построены десятки гигантских промышленных предприятий. С 1960 по 1986 г. добыча нефти в Союзе выросла в 4,2 раза, производство алюминия — в 4,4 раза, никеля — в 5,3 раза, выработка электроэнергии — в 5,5 раза, добыча газа — в 15,1 раза; от 60 до 95% этого прироста пришлось на Сибирь. Год за годом Советский Союз все дальше и дальше (и в переносном, и в прямом смысле) втягивался в освоение пространств, нормальная жизнь в которых почти невозможна, а рентабельность добываемых ресурсов неочевидна — однако в условиях плановой экономики проблема эффективности, хотя и поднималась в речах партийных лидеров, редко определяла хозяйственные решения. Советские вожди были уверены: пророчество Михайло Ломоносова о том, что «российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном», сбылось: огромная эта цитата с середины 1980-х украшает въезд в новосибирский Академгородок — советский символ преобразования Сибири.

Уже на заре перестройки многие экономисты предупреждали о том, что прежние методы освоения восточных регионов страны несовместимы с основными принципами организации рыночной экономики — но в эти годы проявлявшееся «сибирское проклятие» затушевывалось тем, чем и раньше — сравнительными размерами региональных хозяйственных систем. Хотя в 1986 г. на нефть и газ приходилось 44% советского экспорта, в экономике использовалось 83% добывавшейся в стране нефти, 88% — угля, 85% — железной руды и 94% — леса-кругляка. Однако по мере открытия экономики страны внешнему миру, нарастания политической нестабильности и изменения конъюнктуры глобальных сырьевых рынков масштаб сибирских диспропорций начал становиться все более явным . Новые стройки останавливались одна за другой, а действующие предприятия начали закрываться, передаваясь в частные руки по ценам, далеким от балансовой стоимости,и подчас банально разворовываться. К 1999 г. спад в обрабатывающей промышленности Сибири составил около 44% по сравнению с 1990 г.; добыча нефти обвалилась почти на 50%. Однако с начала «нулевых» начинается новый прирост добычи нефти. Сибирь оказалась относительным амортизатором российской экономики в момент ее кризисного развития — правда, ценой все более упрощающейся структуры производства. Общая неэффективность экономики была частично компенсирована сырьевым сектором, который во все больших объемах (с учетом изменений мировых цен) обеспечивался сибирскими территориями.

Сегодня, четверть века спустя, некоторым начинает казаться, что и крах Советского Союза, и разрушительный кризис 1990-х годов,и историческое унижение России, утратившей статус великой державы — это скорее случайность, которая легко может быть преодолена и исправлена. Рост мировых цен на нефть и газ, приведший к стремительному взлету экспортных доходов, порождает у российской правящей элиты надежду на восстановление советских трендов в экономике и советского величия во внешней политике. Снова слышны разговоры о наращивании присутствия в Арктике, о развитии Северного морского пути, восстановлении городов на побережье Северного Ледовитого океана и по берегам крупных сибирских рек в их северном течении; о железной дороге на Якутск и Магадан, мосте на Сахалин и даже тоннеле под Беринговым проливом. Но, на наш взгляд, все это — иллюзии. Время и ситуация изменились — а с ними изменилась также и роль Сибири в жизни теперь уже независимой Российской Федерации.

Сибирь управлялась из Москвы почти 400 лет — как управлялись из метрополии многие колонии. Оттягивая из центральных районов страны активное население, принимая ссыльных и узников, поставляя товары, становившиеся на некоторых исторических этапах основой благосостояния государства, Сибирь порой замедляла политическое развитие страны, порой в искаженном свете представляла важнейшие народнохозяйственные пропорции. Она никогда не проявляла сепаратистских тенденций, что, наверное, объясняется ее уникальным статусом колонии, в то же время являвшейся частью породившей ее страны. И если последнее обстоятельство могло вызывать удивление, то подчиненный характер Сибири — малонаселенной отдаленной территории, специализирующейся в основном на добыче сырья — воспринимался как данность. Однако сегодня приходит время по-новому взглянуть на проблему.

Во второй половине 1980-х годов на долю Сибири приходилось около 1/5 экономического потенциала Советского Союза. С населением в 30 млн человек она представляла около 10% советского народа. Конечно, существовал фактор территории — 12,8 млн кв. км из 22,4 млн, или 57% — но он, несомненно, оставался вторичным, так как все понимали, что реально обжитая части Сибири и Дальнего Востока составляет в лучшем случае треть. Но наступили 1990-е, и Советский Союз (который, как недавно заявил В. Путин, «Россия и есть, только называлась по-другому») рухнул. Москва лишилась большей части своих провинций. Контролируемая ею территория не просто сократилась с 22,4 млн кв. км до 17,1 млн — это сокращение произошло за счет южных и европейских окраин, в результате чего сейчас к западу от Урала находится всего 4,3 млн кв. км российской территории, а к востоку — все те же 12,8 млн кв. км. И как бы они ни были населены, сегодня не Сибирь — восточная окраина России, а Москва — город к западу от Сибири. Даже несмотря на отток некоторой части населения с востока в европейскую часть страны и сокращение общей его численности за Уралом до 27 млн человек, это сегодня 20% жителей государства, а не 10%, как 25 лет назад. Но самое важное — это, конечно, экономика. По итогам 2012 г., от 68 до 75% всего экспорта России составляли товары, добытые или первично переработанные в Сибири. Лишись их Россия — она немедленно скатится с 9-й на 30-ю позицию в рейтинге глобальных экспортеров, расположившись вслед за Австрией. Всего два платежа — налог на добычу полезных ископаемых, являющийся по преимуществу «сибирским», и экспортная пошлина на нефть и природный газ — обеспечили в прошлом году 50,7% доходов федерального бюджета. При этом экономика страны уже совсем не та, что в советские времена — она «не утруждает» себя переработкой сырья: на экспорт идет 46% добываемой сырой нефти, 38% угля, 28% леса, 22% железной руды.

Что это значит? На наш взгляд, только одно: соотношение сил между частями России изменилось — впервые в ее истории. Бывшая колония de facto стала центром страны, хотя формально до сих пор остается даже более зависимой от решений Москвы, чем во времена всевластия советской партийной номенклатуры. В 1913 г. знаменитый норвежский путешественник и будущий нобелевский лауреат Ф. Нансен, совершив путешествие в Сибирь, написал: «Настанет время — она проснется, проявит скрытые силы, и мы услышим новое слово от Сибири; у нее есть собственное будущее, и в этом не может быть никакого сомнения». Минуло всего сто лет, и это время пришло. «Сибирское проклятие» на наших глазах может обернуться «сибирским благословением»: никогда раньше в истории бывшая колония не оказывалась больше и сильнее метрополии, будучи при этом неразрывно с ней связана. Новое слово, которое придется сказать Сибири в наступившем столетии, не может не поражать своей оригинальностью, а стоящая задача — своим невероятным масштабом. Прежде колонии стремились отложиться от метрополии либо тогда, когда достигали соответствующего уровня самоидентификации, как Соединенные Штаты, либо когда просто утрачивали потребность в метрополии, как Бразилия. Но Сибирь не Бразилия и не 13 североамериканских колоний. Она элемент единой огромной страны, а ее жители — часть великого народа с более чем тысячелетней историей. Задача Сибири не состоит и не может состоять в ее отделении от России, иначе она пополнит список государств, обеспечивающих сырьем более развитые страны, и не более того, а новая Московия превратится в бессильную окраину «большой Европы». Миссия Сибири — в преобразовании всего пока еще великого государства, в повороте его от традиционных парадигм к новым путям развития, от застоя к экспериментированию, от бюрократизма к свободе. «Проклятие Сибири» образца XXI века — это не расстояния Забайкалья или морозы Якутии; не экология Норильска и заброшенность прежде богатых деревень. «Проклятие для Сибири» — это Москва с ее имперскими амбициями, бюрократическим духом, устаревшими представлениями о национальных интересах и внешней политикой, построенной по канонам позапрошлого века . Достойная России цель — «переучредить» страну, сделав ее готовой к вызовам нового столетия, а задача Сибири — стать инициатором подобных перемен. Мы говорим это потому, что искренне убеждены: воспроизведение на новом историческом этапе практик, выработанных еще в царскую эпоху, и незначительно усовершенствованных в советскую — путь в никуда.

Валерий Зубов, Владислав Иноземцев

«Сибирское благословение»