Полярности и инверсии русского духа

         «Вечно бабье в русской душе» — главная причина сокрушительного цивилизационного поражения, которое потерпела Россия и вместе с ней вся Евразия в конце XX в. Это же вечно бабье в нашей душе — корень позора, который мы наблюдаем и сегодня, в начале века XXI.

Русский народ, по единодушному мнению всех евразийцев, является системообразующим этносом многонациональной Евразии, как по своей численности, так и по той роли, которую он играл в ее политической, социальной и этнической консолидации в последние пять веков. «Русский народ, — писал один из классиков евразийства Г.В. Вернадский, — есть основная сила Евразийского государства; русский язык есть основная сти­хия евразийской культуры. Но сила русской стихии в евразийском мире не может держаться на внешнем принуждении и регламентации внешних ра­мок. Сила эта — в свободном культурном творчестве. Русский народ со­здал Евразию как историческое месторазвитие напряжением всех своих сил. Русский народ должен неослабно проявлять и в дальнейшем то же творческое напряжение, чтобы удержать место Евразии на земле и свое соб­ственное лицо в Евразии»⁹.

К сожалению, русский народ вместе с другими народами Евразии не сумел в конце XX в. сохранить целостность евразийского государства, каким являлся Советский Союз; оказался не способным сохранить доста­точный уровень творческого напряжения и в значительной степени поте­рял собственное культурное лицо, поддавшись разрушительному соблазну вестернизации, о чем единодушно предупреждали все евразийцы. Геопо­литическая, культурная и хозяйственная катастрофа, которую пережила Евразия и ценностные системы ее народов в последние двадцать лет, тре­бует обстоятельного анализа. Он в значительной степени уже проведен представителями отечественной социогуманитарной науки¹⁰, однако вряд ли может считаться исчерпывающим, учитывая ситуацию катастрофичес­ки углубляющегося общецивилизационного и общероссийского кризиса. То, что я буду писать ниже, будет касаться ценностных ориентиров и ка­честв русского народа, но в той или иной степени выводы могут быть спро­ецированы и на другие народы евразийского геокультурного простран­ства. Я сознательно не буду избегать и некоторых ноток публицистичнос­ти, ибо обсуждаемая проблема исключает ценностно нейтральное отноше­ние автора по определению.

Ключевой мой тезис состоит в следующем: если в истории страны с каким-то роковым постоянством воспроизводятся одни и те же разрушительные процессы (можно сказать и проще — беды), то это — не столько дей­ствие объективных исторических причин, не субъективные ошибки или зло­умышления вождей, а в первую очередь — устойчивые изъяны националь­ного характера. Если люди несколько раз наступают на одни и те же грабли, то виноваты не грабли, а сами люди. Мужественный и разумный человек, склонный к трезвому самоанализу, вину за поражения возлагает в первую очередь на самого себя. Точно так же должен поступать и исторический на­род, желающий добиться побед и иметь будущее. Это — важнейшее условие его самопознания, на чем справедливо настаивал Н.С. Трубецкой.

Изъяны русского национального характера — и это хорошо извест­но — в большинстве случаев являются оборотной стороной его досто­инств, причем последние незаметно переходят в свое отрицательное качес­тво, если переступается некая разумная мера. Неслучайно едва ли не глав­ный недостаток русского национального характера многие мыслители, те же Н.А. Бердяев¹¹, Н.О. Лосский¹², СЛ. Франк¹³, усматривали в избы­точной страстности, в безмерности русской души, ее готовности пере­ступить любые пределы, всюду дойти до крайности, до последней черты.

Еще Достоевский отмечал, что русский — «человек крайностей». Недаром европейский социализм именно у нас принял самую радикальную — революционную форму. Заметим, что именно у нас столь же радикальную форму принял в 1990-е гг. и «рыночный капитализм», когда в единочасье исторического времени либералы-реформаторы ухитрились попрать и осмеять тысячелетние ценности России. Именно у нас в последнее время какую-то безмерную иррациональную форму принял и госкапитализм, когда вся страна работает на процветание какого-нибудь Газпрома или Внешторгбанка.

Нельзя в этом плане не согласиться с А.И. Солженицыным, который писал, что «труднее всего прочерчивать среднюю линию общественного развития: не помогает, как на краях, горло, бомба, решетка. Средняя линия требует самого большого самообладания, самого твердого мужества, само­го расчетливого терпения, самого точного знания»¹⁴. Увы, мы каждый раз, впав в одну тупиковую крайность и испив горькую чашу поражения, без­думно разворачиваемся на сто восемьдесят градусов и бросаемся в край­ность прямо противоположную, но не менее тупиковую. Это и есть наша главная российская Голгофа — кровавое хождение по одним и тем же историческим кругам.

Задача гармонизации, творческого опосредствования противоположностей — личности и общества; общегосударственных и региональных ин­тересов; западных и восточных, религиозных и светских начал обществен­ной и духовной жизни; хозяйственного центра и периферии; власти и об­щественности; плана и рынка, частной и государственной форм собствен­ности; города и деревни, — все это испокон веков является краеугольной цивилизационной задачей России, которую мы до сих пор так и не сумели решить, причем даже не столько на уровне теории (здесь-то как раз все бо­лее или менее понятно)¹⁵, сколько практики государственного управления.

У нас почему-то у руля властной машины удерживаются не разумные политики, склонные к целостному видению и системному реформированию страны, типа Андрея Курбского, Сперанского, Чаянова или Косыгина, а рассудочно зашоренные радикалы типа Ивана Грозного, Никона, Троцкого или Егора Гайдара. И слушают власти не духовных подвижников типа Нила Сорского, Максима Грека, Достоевского или Рериха, а изуверов, типа Иоси­фа Волоцкого, Феофана Прокоповича или Емельяна Ярославского. Но зато наша держава преуспевала, когда во власти были Ярослав Мудрый, Дмит­рий Донской и Иван III, а духовно окормляли светскую власть митрополит Иларион Киевский, Сергий Радонежский и Вассиан Рыло.

Синтетический разум и любящее сердце, неотрывные друг от друга, — вот лучшие лекарства от искуса впадения в крайности, искони живущего в русской душе. Недаром ведь «Метафизика сердца» — своеобразнейшая и коренная тема русской философской и богословской мысли. Прав был И.А. Ильин: бессердечие — главный источник современного глобального кризиса —  и культуры, и человека; но в первую очередь — русской культуры и русского человека. Живя без сердца, русский человек не то что превраща­ется в животное; он становится много хуже животного. Прежде всего бес­сердечными были провальные «реформы» 1990-х гг. Бессердечно финансо­вое спасение банков-спекулянтов за счет миллионов честно работающих тружеников страны, отчисляющих в бюджет государства огромные налоги, но не могущих получить дешевый и долгосрочный кредит на то же жилье.

Соблазн переступания границ и мер¹⁶ переводит еще целый ряд наших положительных национальных качеств и ценностных установок в свою пол­ную противоположность, причем подмены происходят зачастую совер­шенно незаметно. Я позволю себе напомнить лишь о некоторых роковых инверсиях отечественного национального характера.

Так, всемирная отзывчивость русского народа, о которой так проникновенно говорил в своей знаменитой речи на пушкинском юбилее Ф.М. Достоевский, часто оборачивается безмерной доверчивостью ко все­му иностранному, как к чему-то исключительно хорошему и передовому. В результате мертво-механические заимствования чужого опыта приводят к тому, что получаемые результаты резко расходятся с ожиданиями; и что было хорошо на Западе, то оказывается безусловно плохим для России.

Эта тема «рабского, слепого подражанья» Западу проходит через всю классическую русскую литературу¹⁷, и остается только удивляться, как по­сле всего сказанного мы раз за разом впадаем в этот роковой порок. Разве еще Д.И. Менделеев и вслед за ним евразийцы¹⁸ не указывали, что наш ланд­шафт и климат исключают механический перенос на русскую почву форм экономической жизни Германии и Англии? Однако все «рыночные рефор­мы» 1990-х гг. — как раз абсолютное нежелание тогдашних демократов во главе с Ельциным хоть как-то учитывать своеобразие родной страны.

Разве ранние славянофилы, Н.Я. Данилевский, Ф.И. Тютчев, К.Н. Ле­онтьев, Ф.М. Достоевский и те же евразийцы, особенно Н.С. Трубецкой, дружно не предупреждали об агрессивном характере западной политичес­кой ментальности с ее беспощадной готовностью додавливать любого геополитического конкурента, сколь бы искренне он ни заявлял о своей лояльности? И все равно — нужно было пойти на максимальные военные и геополитические «перестроечные» уступки Западу, чтобы рано или поздно убедиться: при любом политическом режиме (как коммунистическом, так и капиталистическом) он будет рассматривать Россию как своего стратеги­ческого конкурента.

Разве извечная онтологическая подозрительность русского человека к банкирам-ростовщикам не имеет под собой совершенно рациональных оснований с естественным вопросом, «стоило ли нам входить в такую ми­ровую цивилизацию?», если от махинаций кучки американских финансо­вых дельцов сотрясается весь мир? Пресмыкаясь перед Западом и предава­ясь слепому копированию, мы ухитрились сохранить все самое плохое от социализма и позаимствовать все самое плохое от капитализма, выбросив за борт их цивилизационные преимущества.

Мой общий вывод прост: наша способность творчески заимствовать и перерабатывать культурные достижения других народов не будет оборачиваться разрушительным дублированием иноземных образцов только в том случае, если основывается на чувстве национального достоинства и собственном положительном историческом опыте.

Напомню еще об одной инверсии качеств национального характера. Светлая русская жажда воли и дух евразийского странничества¹⁹, которые влекли крестьян на освоение Дикого поля и в Сибирь; казаков — на поиски острова Буяна; путешественников, купцов и промышленников — на освое­ние Севера, Центральной Азии и Мирового океана, — имеют своей темной изнанкой бегство от жизни. Бегут от тягот жизни в леса и в горы расколь­ники-старообрядцы (есть даже отдельная секта бегунов). Бегут на Запад от ужасов «советского тоталитаризма» диссиденты во времена застоя, а в пост­советскую эпоху — возжаждавшие райской жизни в иноземье. Впрочем, бежать можно и не перемещаясь пространственно, а духовно отгоражива­ясь от жизни раковиной семьи, узкой компанией друзей или религиозной секты, эмигрируя в какое-нибудь современное хобби или в Интернет.

Конечно, «духовная эмиграция» всегда личностно детерминирована. Главная же социальная причина мутации светлого странничества и подвижничества в бегство и духовную самоизоляцию коренится в отчуждении власти от народа и в реакции нравственно слабого духа на произвол правя­щих верхов. Любопытно, что при определенных обстоятельствах социаль­ная пассивность, эскапизм и эгоизм очень легко и быстро трансформиру­ются в социальную анархию толпы, взбесившейся от ужасов государствен­ного произвола. Таковы казацкая вольница периода Великой Смуты и пу­гачевщина. Таковы большевистский произвол в 20-х и демократический произвол в 90-х гг. прошлого века. Россия, подчеркну еще раз, словно хо­дит по бесконечным историческим кругам, когда деспотическая верховная власть рано или поздно провоцирует деспотию толпы, а на последнюю обязательно находится новый умелый пастух-диктатор, при котором масса опять впадает в социальное безгласие и расползается по замкнутым жиз­ненным раковинам.

Дабы не ворошить темное дно русской души, государственная власть в России, да и в Евразии в целом, должна быть выстроена, с одной стороны, антидеспотично, а, с другой, антипопулистски, т. е. подлинно иерархично: снизу вверх и от периферии к центру, как была она хотя бы отчасти вы­строена в системе Земских Соборов XVII в. и при Советской власти, пока последнюю не уничтожили демократы, хотя перестройка, как известно, на­чиналась под совершенно правильным лозунгом «Вся власть — Сове­там!». В России в силу специфики ее географического и духовного ланд­шафта не столько общество должно быть гражданским²⁰, сколько власть — народной, когда из российской глубинки — ступень за ступенью, начиная с местных органов власти — наверх продвигаются уже проверенные в ре­альном деле талантливые люди, которые при этом несут прямую ответ­ственность перед трудовыми коллективами и корпорациями, которые их непосредственно выдвинули для исполнения высших властных функ­ций в обществе.

Только при таком устройстве государственная власть как отчужденная и наделенная реальной силой воля народа самой этой массовой народной волей снизу формируется, сдерживается и корректируется; а народная воля, в свою очередь, вводится в созидательное нравственно-правовое рус­ло. Евразийцы называли такое государство «демотией», «органической де­мократией» или «государством правды», в котором, естественно, должны быть также и свободные от властного произвола средства массовой инфор­мации, и сильные общественные организации различной направленности, и независимые научно-экспертные сообщества.

И, конечно, в России должны вновь пробудиться ее исконный дух странничества и вера в возможность изменения мира к лучшему. Есть даже совершенно четкий пространственно-демографический критерий этих положительных изменений: когда вектор движения российского народонаселения вновь сменится с западного на восточный, когда начнется новый ве­ликий «исход к Востоку» — за Урал в Сибирь и к Тихому океану. Другой критерий — общая воля народов к реинтеграции евразийского простран­ства в какую-то новую геополитическую целостность.

Есть еще одно опасное оборачивание качеств национального характе­ра, столь зримо и трагически проявившееся именно в XX в. Извечная рус­ская мечта о братских, сердечных отношениях между людьми, народами и культурами обернулась в XX в. тоталитарным обезличивающим кол­лективизмом и унификационизмом. Это происходит всегда, когда забыва­ются духовные основы жизни и принцип свободной человеческой воли, хотя по-настоящему — соборно — можно объединяться только в духе и только свободно, по внутреннему самоопределению.

В противном случае собирать в братство будут кнутом, а нежелающих строиться — отправят в концлагерь. При механическом объединении подлинную индивидуальность утрачивают и отдельный человек, и этническая общность, и регион, и страна в целом, как, впрочем, они их утрачивают и при европейском индивидуалистическом культе всеобщей личностной, религиозной и национальной автономии. Безличный «общечеловек» — неизбежный продукт и внешнего тоталитарного социализма, и внутреннего, более скрытого, тоталитарного капитализма. Чтобы убедиться в данном факте, достаточно беспристрастно проанализировать современные капиталистические процессы глобализации с идеалом всеобщего рынка, Интернета, мирового правительства и бескорневого постмодернистского челове­ка-номада, спокойно меняющего культуры, языки, профессии, убеждения и ... даже собственный пол. Человек здесь под лозунгом свободы и расцвета индивидуальности, по сути, ее начисто лишается. Об этом диалектическом переходе друг в друга насильственного объединения и насильственной индивидуации писал еще В.С. Соловьев, подчеркивая тупиковое схождение «гипнотиков коллективизма» и «гипнотиков индивидуализма».

При этом есть давно известные средства утверждения соборных духовных связей и подлинного социального единства между людьми, когда они обретают общие корни и смысл исторической деятельности. Для этого надо вспомнить о национальных святынях и оградить их от разномастных кощунников и циников. Когда люди дружно встанут на защиту древних монастырей и храмов, памятников искусства и архитектуры, воинских захоронений и мест былых боев, уникальных природных объектов (типа Байкала и Селигера, плоскогорья Укок и реки Катуни на Алтае), тогда свя­тыни, как нравственный камертон, помогут им отделить суетное от вечно­го, важное от несущественного, подлинное от неподлинного. Недаром П.И. Новгородцев пророчески написал когда-то, что «не политические партии спасут Россию, ее воскресит воспрянувший к свету вечных святынь народный дух!»²¹.

И второй очень важный момент: если, вопреки мещанским призывам «жить для себя и своей семьи», люди, стремясь к высшему и лучшему, бу­дут снизу многообразно и добровольно кооперироваться в производстве, бизнесе, быту, культурно-просветительской и природоохранной деятель­ности, тогда в рамках целого будет наиболее полно и гармонично прояв­ляться их подлинная индивидуальность. В сущности, отличительные чер­ты гармоничного человека — свободное единение с другими людьми вок­руг общих святынь и целей исторического бытия.

Здесь необходимо коснуться еще одного изъяна русского национально­го характера, являющегося оборотной стороной его достоинств. Русским свойственно устремляться к Новой Земле и Новому Небу, мечтать о Новом Иерусалиме, о легендарной стране счастья Беловодье, о коммунистическом братстве всех народов или о Межпланетном Кольце цивилизаций. Настоя­щее нас никогда не удовлетворяет, оно всегда не соответствует нашим идеа­лам. Быть счастливым сегодняшним днем — это не для русских. Именно мечта дает нам силу переносить тяготы настоящего и жертвовать собой во имя будущего. Без этого русские не смогли бы вынести всех испытаний, об­рушившихся на них в истории, и одержать великие победы в страшных вой­нах. Мечта дает стойкость и духовную бодрость, без светлой мечты нельзя сотворить ничего подлинно великого. Во многом именно этот дух искания лучшего будущего, присутствующий в русской классической литературе, сделал ее столь притягательной для других народов.

Западный же человек, в отличие от русского, занят по преимуществу обустройством своего земного настоящего. В этом его сила, и в этом же его принципиальная слабость. Если он и размышляет о будущем, то чаще все­го в плане предотвращения угроз своему привычному и комфортному об­разу жизни. Об угрозах, идущих из будущего, в основном повествует вся западная научная фантастика и кинематограф, начиная с Г. Уэллса. Немуд­рено, что главное ощущение русских от Европы и США — это странный культ сытого настоящего и бессознательное желание оградиться от ради­кальных перемен в будущем, как бы растянуть настоящее до размеров веч­ности. В этом плане не известно, как поведет себя прагматичный и не лю­бящий мечтать западный дух в ситуации глобальных потрясений, которые уже наступили. Спокойно пережить крушение традиционного уклада жиз­ни и не сломаться может лишь человек, имеющий высокую альтруистичес­кую мечту. Думаю, что этому Запад должен начинать уже сегодня учить­ся у России.

Однако и в мечтаниях русские проявляет свою роковую страстность и безмерность. Мы часто не столько готовы планомерно трудиться во имя будущего, сколько страстно желаем воплотить его на Земле как можно ско­рее, непременно в самых оптимальных формах и, что самое опасное, не счи­таясь ни с объективными историческими условиями, ни с желанием основ­ной массы людей в это будущее попадать. Отсюда — наш интеллигентский утопизм, нетерпение, радикализм и склонность не мечты и теоретические схемы адаптировать к реальности, а реальность насильственно подгонять под абстрактные схемы и идеи. Отсюда — и церковный раскол; и революци­онная нечаевщина; и насилие над инакомыслящими; и стремление разру­шить весь прошлый мир до основанья, чтобы непременно на пустом месте начинать строить новый распрекрасный мир; и роковое забвение своего про­шлого во имя сомнительных будущих прожектов. Нравственная вседозво­ленность и историческое беспамятство — вечные спутники революционно­го утопического зуда. Об этом весь роман Достоевского «Бесы», об этом книга Н.А. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма», об этом кар­тина В.И. Сурикова «Утро стрелецкой казни». «Одержимость ложной иде­ей, — писал Н.А. Бердяев по поводу «Бесов» в самый разгар Гражданской войны, — сделала Петра Верховенского нравственным идиотом»²². Нрав­ственным идиотом с безумными глазами предстает Петр на знаменитом суриковском полотне. С ненавистью ломая о колено старый русский быт, он встречает в ответ лишь ненависть стрельцов.

Всегдашняя расхожая политологическая тема западной элиты и наших демократов девяностых годов — коммунистическая утопия²³. Но разве разрушительные политические и социально-экономические «демократи­ческие реформы» — не плод чистейшей утопии «о необходимости рыноч­ных преобразований России по западным образцам»? Глобальный утопизм этого проекта только-только начинает осознаваться, хотя вредоносной утопией, слава богу, уже всеми признаны ключевые демократические ми­фологемы того времени, типа «необходимости вхождения России в миро­вую цивилизацию», «допустимости делать все, что не запрещено законом» или «саморегулирующейся стихии рынка». Демократический утопизм оказался не менее кровавым, чем большевистский. Достаточно вспомнить расстрел парламента в 1993 году, войны на Кавказе и в Приднестровье, кровавые переделы собственности, десятки тысяч смертей пожилых людей от стрессов и поруганных идеалов. Кто, к примеру, подсчитает жертвы ин­формационного демотеррора 1990-х годов, осуществлявшегося телеком­панией НТВ под руководством Гусинского? К сожалению, такой же насиль­ственно-утопический характер носит и наше сегодняшнее неуемное же­лание реформировать наше образование по западным образцам. Катастро­фические последствия этого шага очевидны: это дефундаментализация, дегуманитаризация и денационализация всего российского образователь­ного пространства с перспективой превращения страны в глубочайшую культурную и интеллектуальную периферию.

Рецепт изживания вечно бабьего в русской душе, в сущности, давно дан русской классической литературой, искусством и философией: надо перестать мириться с социальными пороками и бытовыми безобразиями, хотя бы с повсеместным матом, хамством и грязью, хотя бы в собственной семье, подъезде, дворе, поселке, на собственном рабочем месте, а там, гля­дишь, дойдет дело и до города, до области, до всей страны и до столь люби­мого нами «мира в целом». И надо постараться при этом самим стать сего­дня хоть чуточку лучше, чем вчера, ибо в Надземном мире, куда всем рано или поздно предстоит перейти, никто не посмотрит на наши земные день­ги, государственные посты, славу или успешную карьеру. Там взвешива­ются исключительно личные психологические качества и духовные накоп­ления, и нет тяжелее груза, чем вечно-бабье в душе, увлекающее на инфер­нальное дно справедливо и софийно устроенного Космоса.

А.В. Иванов  

Из книги "Евразийский мир: ценности, константы, самоорганизация" /
Под ред. Ю.В. Попкова

¹⁷Вспомним знаменитые стихи Ф.И. Тютчева:
«Как перед ней ни гнитесь, господа, Вам не снискать признанья от Европы. В ее глазах Вы будете всегда Не слуги просвещенья, а холопы».
¹⁸См. знаменитую статью П.Н. Савицкого «Континент-океан» (Савицкий П.Н.
Континент Евразия. М., 1997). Об этом же книга: Паршев А.П. Почему Россия не Америка? М, 2000.
¹⁹Это, быть может, одна из самых устойчивых ценностно-психологических
констант всех евразийских народов, отличающих их и от европейцев, и от азиатов: готовность к движению, к перемене мест, а в лучшем своем культурном проявлении — ненависть к бытовому и духовному застою. Так, заветная мечта русских, уходящих на Восток, — найти легендарное Беловодье. Чингисхана, как известно, влечет на завоевание Запада сокровенная мечта дойти до «последнего моря». Это кардинально отличается от европейской и китайской жажды политического господства и культуртрегерства.
²⁰Хотя, конечно, социально активная общественность — важнейшее условие эффективно функционирующего государства. Здесь есть чему поучиться у Запада.
²¹Новгородцев П.И. Об общественном идеале. М., 1991. С. 580. См. более подроб-
но о значении святынь в существовании человека и общества в монографии: Иванов А.В., Миронов В.В. Университетские лекции по метафизике. М., 2004.
²²Бердяев Н.А. Духи русской революции // Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 271.
²³В этом плане весьма показательна сквозная критика утопизма (прежде всего
марксистского) в книге папы римского Бенедикта XVI (См.: Ратцингер И. Ценности в эпоху перемен. О соответствии вызовам времени. М., 2007). При этом показательно, как видится нынешнему папе Сибирь и вообще все евразийское пространство. «Определение в качестве границ Урала, — пишет римский папа, — совершенно произвольно (тезис абсолютно евразийский — прим. авт.), во всяком случае, мир к востоку от Урала все больше становится своего рода пристройкой Европы; он был не Азией и не Европой, но Европа его формировала как субъект; сам же этот мир остался объектом,
а не носителем европейской истории. Возможно, это может послужить общим определением колониального статуса» (Там, же, С. 77-78). Данные слова И. Ратцингера —прямое подтверждение ключевого тезиса евразийцев об агрессивном характере романо-германского духа.
²⁴Агиократия — «власть лучших».
²⁵Розанов В.В. О себе и о жизни своей. М., 1990. С. 643.
²⁶Там же. С. 647.
²⁷Кстати, единственный человек, которого Розанов, по-видимому, искренне счи-
тал гениальнее себя, был именно отец Павел.