Социальные движения в «обществе-песочных часах»

Традиционное разделение российского общества на «них» (власть) и «нас» (низы) воспроизводится и даже усиливается на протяжении последних лет. Опросы общественного мнения показывают, что власть воспринимается как пристрастная, коррумпированная, творящая произвол, далекая от забот обычных граждан - в такой степени, что некоторые социологи говорят об «обществе-песочных часах», чтобы заострить это разделение между властью и обществом. Но даже в очень неблагоприятном институциональном контексте социальная активизация остается, тем не менее, возможной.

Согласно одному из основных направлений социологии социальных движений, фактором, способствующим появлению таковых, является «структура политических возможностей» (Tarrow, 1994). Последняя понимается различным образом у разных авторов, как и критерии «проводящей» структуры, которые варьируют от автора к автору. Наиболее известное определение принадлежит Дугу МакАдаму (McAdam, 1996), который перечисляет четыре критерия: открытие или закрытие институциональной политической системы, стабильность или нестабильность властвующих элит, возможность или невозможность создать альянсы с частью элит, репрессивные возможности и установки государства.

Если исходить из этих четырех пунктов, следует признать, что после некоторого открытия политической системы в конце 1980-х – начале 1990-х изменения направлены в сторону постепенного сужения политических возможностей. Если обширная активизация различных социальных категорий (интеллектуалы, предприниматели, шахтеры, экологи и т.д.) (Touraine, 1998), происходившая одновременно с борьбой внутри советских элит, в тот период завершилась разрушением советской политической системы, для пришедшей ей на смену постсоветской системы все более и более характерна закрытость к вмешательствам или даже влияниям со стороны «низовых» гражданских образований.

Традиционное разделение российского общества на «них» (власть) и «нас» (низы) воспроизводится и даже усиливается на протяжении 1990-х. Опросы общественного мнения показывают, что власть воспринимается как пристрастная, коррумпированная, творящая произвол, далекая от забот обычных граждан – в такой степени, что некоторые социологи говорят об «обществе-песочных часах», чтобы заострить это разделение между властью и обществом: «Обычные люди не верят, что они могут повлиять на правительство, но, с другой стороны, правительство не может вмешаться в их жизнь» (Rose, 1997, стр.9). Власть и общество сходятся в том, что не замечают друг друга: мы явно далеки от демократических моделей организации власти.

Распад советской системы мало что изменил в этой схеме властных отношений, отмеченных сильным политическим отчуждением общества. Эйфория 1989-1990 годов, вызванная открытием того, что «совместные действия» – это власть, быстро пошла на убыль, в результате изменений декларированной системы, прихода к власти Бориса Ельцина и «новой демократической» элиты. Проблема заключается не только в том, что обладатели политической власти мало что изменили, притом, что бывшая советская номенклатура в основном сохранила свои позиции, но также в том, что население достаточно быстро лишилось власти (власти социального протеста, влияния, в той терминологии, которую мы избрали) и снова позволило действовать представителям; будучи зачастую разочарованы в результатах мобилизации, люди вернулись к своей частной жизни и неотложным проблемам повседневного выживания (Clément, 1994). Этот уход от общественной жизни активно поощрялся ельцинской властью, которая предъявила себя в 1991 как воплощение демократических требований манифестантов, равно как господствующим на тот момент дискурсом интеллектуальной элиты, который убеждал в необходимости оставить политику «профессионалам», прекратить дестабилизировать ситуацию коллективными действиями, казавшимися опасными, короче, уйти из политики, чтобы снова найти дорогу к дому, заводу или офису.

С формальной точки зрения, режим, установленный Б.Ельциным, соответствует демократическим критериям, поскольку были учреждены основные демократические институты: свободные выборы, Конституция, многопартийная система, свобода СМИ и т.д. Проблема состоит в том, что эти институты расположились в ином пространстве, нежели общественное. С одной стороны, опросы показывают неизменно низкое доверие россиян к формальным институтам (парламент, правительство, полиция, правосудие и т.д.) или к политической власти [2]. С другой стороны, исследования, объектом которых стали предприниматели (Радаев, 1999), рабочие (Клеман, 2004), крестьяне (Шанин, 1999), государственные служащие (Яницкий, 2002) и т.д., указывают на полное превосходство неформального над формальным - как основного способа управления повседневной жизнью. Например, в среде рабочих, в случае проблем или нарушения их прав они в основном предпочитают (и практика это подтверждает) прибегать к неформальным связям с тем или иным начальником и «выкручиваться» по-хитрому, нежели обращаться в суды, профсоюзы или организовывать коллективное действие. Научное отношение к неформальному варьирует от автора к автору (Désert, 2006), как и восприятие его в качестве общественного блага или зла, но никто не ставит под вопрос значимость неформальных практик и правил в структурировании повседневной жизни. При этом подобная «деформализация» повседневной жизни в существенной мере поддерживается обладателями политической власти и представителями формальных институтов, как через принятие законов, оставляющих достаточно широкие рамки для свободной интерпретации, так и через применение этих законов от случая к случаю.

Как бы то ни было, формальные институты не способны в действительности регулировать жизнь в обществе и отвечать на запросы и ожидания граждан. Вместе с тем, насколько позволяют судить предварительные результаты исследования, посвященного чиновникам [1], они отвечают интересам и ожиданиям обладателей власти и высокопоставленных чиновников. «Законы пишутся людьми, и всегда можно поставить наших людей, чтобы они написали те законы, которые нам нужны», – заявляет один из чиновников. В результате этой слабости формальных институтов граждане обходят их стороной и находят убежище, по преимуществу, в неформальном пространстве, что препятствует коллективному действию, одна из целей которого прямо относится к концепции институциональных изменений и, в первую очередь, к законодательным реформам.

Это отсылает нас к иной характеристике властных отношений в России: важности межличностного доверия, особенно по сравнению со слабым доверием к институтам и с общим уровнем доверия. В отношении индивидуальных стратегий выживания или улучшения жизненных условий полевые исследования указывают на важность микросетей взаимной поддержки и обмена услугами, которые опираются на межличностные неформальные отношения (Rose, 1999). Социологи говорят о группах «своих» или микрогруппах. Некоторые даже используют термин «клики» для описания этих сетей и определяют данное понятие как сообщества неформальных связей, интегрирующие «своих» людей на основе взаимного доверия и готовности ради «общего дела» пренебречь моральными и правовыми нормами в отношении других граждан (Хлопин, 2003). С этой общей чертой российского общества перекликается и понятие «клан» применительно к классу политических управленцев. Интервью с чиновниками среднего уровня указывают на тот же тип межличностной солидарности, что и в случае политико-экономического «клана», к которому принадлежит высокопоставленный чиновник. Преданность клану даже представляется единственным фактором, который ограничивает власть политических управленцев, когда последние, по собственным признаниям, никак не принимают в расчет «низовые» требования и могут с легкостью «уладить проблемы» с законом и прочими формальными ограничениями.

– «Закон ничего не значит. Решение должно удовлетворять букве закона, а не его духу», — отмечает консультант федерального министерства.

– «Общественного мнения и закона для чиновников не существует… Есть… четкое понимание того, что нарушишь политические интересы — президента, хозяина или кого-то еще — посадят или положат. Ну и все», — рассказывает бывший помощник федерального министра.

– «Население? Да бросьте… Что такое население? 140 млн человек. Кто его представители? Покажите мне их фамилии. С кем общаться? С каждой бабушкой? Выйти на площадь: товарищи, давайте список составлять?» — иронизирует чиновник, занимающий должность уровня директора департамента аппарата российского правительства.

– «Инициатива снизу вообще никак не учитывается. Потому что низы не знают, что им нужно для счастья. Это все равно что у студента спрашивать: а что бы ты еще хотел, милый, знать, чтобы стать специалистом? Он же учиться пришел. Поэтому это я как преподаватель ему определю», — по-отечески рассуждает директор департамента областной администрации.

– «Общественность очень хороша, когда нужно какую-нибудь акцию провести. Сейчас мы тут сделаем общественную организацию, под нее запустим там что-нибудь — вот это да, тут нужна общественность», — говорит чиновник, равновеликий директору департамента в аппарате правительства.

Не вынося ценностного суждения по поводу межличностного доверия – необходимого материального и субъективного ресурса для индивида, вовлеченного в такие сети – следует подчеркнуть, что оно не избавлено от властных отношений, поскольку глава или «хозяин» сети нередко навязывает свои правила остальным членам группы, дорожащими своей верностью. Но, прежде всего, этот тип доверия ограничивается крайне узкими отношениями лицом-к-лицу между лично знакомыми людьми, что делает практически невозможным расширение микрогруппы или микросети вплоть до их слияния с другими группами и, в еще меньшей степени – до более обширных объединений, таких как добровольные ассоциации. Исследование «Social Capital Survey» (Rose, 1999) показывает, например, что доля россиян, которые заявляют о своей принадлежности к добровольным ассоциациям, не превосходит 10-20% (и это с учетом всех чисто формальных – существующих на бумаге – общественных организаций).

Проблема, прежде всего с точки зрения социальной активизации, состоит, таким образом, в слабости общей солидарности, которую Фрэнсис Фукуяма традиционно определяет как основанную на добровольных организациях (Fukuyama, 1996). А ведь данный тип солидарности является основополагающим для участия в коллективном действии, прежде всего гражданского типа. Межличностная солидарность, какой она предстает в России, позволяет решить индивидуальные проблемы членов группы, которые очень далеки от общественных вопросов или даже прямо противоречат общему благу. Более того, эта солидарность управляется крайне специфическими неформальными правилами, в большинстве случаев навязанными главой группы, которые никак не распространяются на индивидов, внешних для группы. Тем самым, этот тип солидарности отдаляет индивидов не только от коллективного действия, но одновременно и от минимальной реализации ими своей гражданственности.

К этим характеристикам, которые относятся к устойчивым структурам российского общества и властных отношений и которые, тем самым, выходят за рамки узкого принятия «структуры политических возможностей», остается добавить текущие изменения, инициированные В.Путиным с его приходом к власти. С одной стороны, речь идет о целой серии законодательных реформ политической системы: усиление бюрократических и формальных барьеров против демонстраций и забастовок, упразднение прямых выборов губернаторов и мэров, практическая невозможность проведения референдума по инициативе населения, отмена голосования за одномандатников на общенациональных парламентских выборах, подъем барьера для вхождения партий в Думу с 5% до 7%, трудноосуществимые нормы регистрации партий (минимум 50000 членов в 45 регионах), новый закон, усиливающий контроль государства за НПО и т.д. В результате, «политические возможности» сужаются еще больше. Институциональная политическая система в целом защищена от любых вторжений новых игроков, оппозиционеров или низовых и неподконтрольных групп. Завершает эту картину растущее использование репрессий и запугивание оппонентов и протестующих, контроль над крупными теле-СМИ, а также внедрение «официального гражданского общества» (создание органов гражданского общества, избираемых и контролируемых президентской властью, например, «Общественной палаты»).

Характеризовать режим – деликатная задача, и в качестве аналитической точки отсчета мы рискнем воспользоваться термином «навязанной власти» («imposed power»), предложенной, например, Антоном Олейником (Oleinik, 2006). А.Олейник подразумевает под этим термином власть, основанную на принуждении или запугивании, на кооптации тех, кто доказывает свою лояльность, или на манипуляции. Более всего, эта власть определяется как то, что не ограничено никаким внешним к ней правилом или основанием, и имеет цель в самой себе. Речь не идет о власти «что-то делать» («power to»), в еще меньшей степени – о власти «с», но о власти «над». Эмпирическая проверка этой характеристики выходит за рамки настоящей статьи. Мы просто согласимся с ее правдоподобием, прежде всего в отношении актуальной конфигурации системы власти.

То, на что в любом случае указывают наши замечания о расколе между властью и обществом, о сокращении публичной сферы, превалировании неформального и слабой общей солидарности – это крайне стабильная, социально укорененная система властных отношений, которая воспроизводит те же черты на макро- и микросоциальном уровне, как на вершине системы, так и в ее основании (т.е. система, которую можно назвать господствующей). То, что власть переживается как несправедливая, произвольная и коррумпированная, не означает ее социальной неприемлемости (принять не значит поддерживать), хотя бы потому, что никакая из альтернатив не воспринимается как возможная. Таким образом, с полным основанием можно поставить вопрос: при каких условиях эта система может быть изменена и оспорена? Подразумевая, что система соответствует интересам и ожиданиям обладателей власти, изменения никак не могут быть инициированы классом высших управленцев. Остаются две возможности: либо внешнее давление (которое с необходимостью предполагает изменение отношения других стран к российской высшей власти, в настоящее время пользующейся поддержкой западных правительств, закрывающих глаза на нарушения прав человека в стране), и это выходит за рамки нашего анализа; либо протест изнутри, со стороны граждан, которые действуют изнутри этой системы, но объединяются в движение, чтобы опротестовать ее неизбежность и потребовать большей демократии, открытости системы к участию тех, кто в настоящий момент подчинен «навязанной власти».

Но как можно ожидать социального протеста, если властная система в целом принимается и воспроизводится в повседневных взаимодействиях? На протяжении всех 1990-х годов, за почти единственными исключением трудовых конфликтов в 1997-98 [3], статистика демонстрирует смехотворно низкое число забастовок и уличных демонстраций. Отвлеченное рассуждение, как кажется, «кусает себя за хвост». Однако именно здесь вмешивается богатство и непредсказуемость человеческих действий и мыслей. Хотя ничто на это не указывало, начиная с лета 2004, наблюдается подъем коллективных действий и формирование социальных движений. «Показав нос» подходам, отмеченным сильным структуральным или институциональным детерминизмом, движения, появившиеся в России в 2004-2006 гг., еще раз доказывают, что даже в очень неблагоприятном институциональном контексте социальная активизация остается, тем не менее, возможной.