Охрана вод и лесов издавна давала властям возможность управления сверху, именно она породила представление об окружающей среде как общем достоянии, нуждающемся в защите от частной корысти. Большинство высоких культур древности от Ближнего Востока до Китая, от Египта до Перу развивались на ирригационном земледелии, в то время как в Центральной и Западной Европе краеугольным камнем государственных образований был контроль над лесами. По всему миру пользование лесом и водой порождало формы управления, выходившие за пределы домашнего хозяйства. Экологические императивы и шансы на осуществление власти нередко совпадали. В гидростроительстве одно часто зависит от другого, так что здесь особенно велики возможности для управления сверху. Что касается лесов, то постоянным аргументом для власти, берущей на себя функцию защиты будущих поколений от ограниченности частного эгоизма, была и остается длительность роста деревьев.

 

Главы из книги "Природа и власть. Всемирная история окружающей среды". Йоахим Радкау, автор этой книги, – «отец» немецкой истории окружающей среды – направления исторической науки, которая в последние 20 лет все сильнее пробивает себе дорогу.

 

Содержание

1. ГИДРОСТРОИТЕЛЬСТВО, ГОСПОДСТВО И ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ ЦЕПНАЯ РЕАКЦИЯ

4. КИТАЙ КАК ОБРАЗЕЦ ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ И КАК ПРИМЕР ДЛЯ УСТРАШЕНИЯ

5. КУЛЬТУРЫ НА ВОДЕ В МАЛОМ ПРОСТРАНСТВЕ: ВЕНЕЦИЯ И ГОЛЛАНДИЯ

6. МАЛЯРИЯ, ИРРИГАЦИЯ, СВЕДЕНИЕ ЛЕСОВ. ЭНДЕМИЯ КАК НЕМЕЗИДА ПРИРОДЫ И ХРАНИТЕЛЬНИЦА ЭКОЛОГИЧЕСКИХ РЕЗЕРВОВ

7. СВЕДЕНИЕ ЛЕСОВ И «ЭКОЛОГИЧЕСКОЕ САМОУБИЙСТВО» СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ: РЕАЛЬНАЯ ПРОБЛЕМА ИЛИ ФАНТОМ? ЭРОЗИЯ В ГАРМОНИИ С ПРИРОДОЙ И ЛОЖНАЯ ИСТОРИЗАЦИЯ

8. ЛЕС И ВЛАСТЬ В ЕВРОПЕ: ОТ СВЕДЕНИЯ ЛЕСОВ ДО ЭРЫ ЛЕСНЫХ УСТАНОВЛЕНИЙ

9. ГДЕ НАЧИНАЛОСЬ ОСОЗНАНИЕ КРИЗИСА – ГОРОДА И РУДНИКИ

 

Экологические вопросы использования воды и леса очень рано стали частью большой политики – их брали под свой контроль высшие инстанции. Более того, иногда они сами и изобретали эти вопросы. Охрана вод и лесов издавна давала властям возможность управления сверху, именно она породила представление об окружающей среде как общем достоянии, нуждающемся в защите от частной корысти. Текучая природа воды всегда затрудняла ее перевод в частную собственность.

Большинство высоких культур древности от Ближнего Востока до Китая, от Египта до Перу развивались на ирригационном земледелии, в то время как в Центральной и Западной Европе краеугольным камнем государственных образований был контроль над лесами. По всему миру пользование лесом и водой порождало формы управления, выходившие за пределы домашнего хозяйства. Экологические императивы и шансы на осуществление власти нередко совпадали. В гидростроительстве одно часто зависит от другого, так что здесь особенно велики возможности для управления сверху. Что касается лесов, то постоянным аргументом для власти, берущей на себя функцию защиты будущих поколений от ограниченности частного эгоизма, была и остается длительность роста деревьев.

В Новое время водная и лесная политика были единым целым. Это обусловливалось уже тем, что до появления железных дорог массовая транспортировка леса на большие расстояния была возможна только по воде. Кроме того, в XVIII веке была обнаружена связь между лесами и водным балансом почв – открытие, важнейшее для становления масштабного экологического сознания как в Альпах, так и на юге Франции или на западе Америки. Политизация экологических проблем способствовала накоплению экологического знания, однако крайне редко администрации проявляли внимание к окружающей среде бескорыстно, обычно они это делали для интенсификации пользования. Зачастую таким образом они обостряли экологические проблемы. Насколько общее достояние действительно нуждается в защите сверху – вопрос спорный. В 1786 году парламент Бордо от имени природы, обеспокоенной собственной судьбой, пытался удержать парижское руководство от регулирования русла Дордони. В тексте значилось, что поскольку река, теряя в одном месте, неизбежно приобретает в другом, интерес совокупного целого никогда не страдает, и это «равновесие столь совершенно, что призывает умолкнуть даже разум» (см. примеч. 1).

 

Для большой части мира вода составляет главную экологическую проблему, причем эта проблема может проявляться диаметрально противоположным образом. Нередко одни и те же регионы страдают то от избытка, то от нехватки воды. Наиболее экстремальны такие колебания в регионах, где нет или мало леса. Амбивалентность воды, ее способность быть и источником жизни, и опасностью для нее пронизывает всю культуру, вплоть до религии и мифологии. С глубочайшей древности Великий потоп, как свидетельствует всемирная мифология, – самая тяжелая травма из всех, что были нанесены человечеству силами природы. Еще и сегодня наводнения составляют примерно 40 % тяжелых природных катастроф (см. примеч. 2). В то же время одним из самых страшных образов медленно подступающей смерти для человечества с давних времен была засуха.

Во многих местах водоснабжение – экологическая проблема, заслоняющая собой все остальные. Вода не менее значима, чем плодородие почв, хотя оно зависит далеко не только от воды и даже может снижаться от избыточного орошения. Тысячи лет человечество накапливало прежде всего один важнейший опыт: доход с земли можно многократно повысить, увеличив подачу воды: для риса – в 10 раз, для сахарного тростника – более, чем в 30. Переход от предупредительных мер против нехватки воды к умножению прибыли за счет усиленного орошения нередко был плавным. Многие властные режимы со времен шумеров поддавались соблазну укрепить свою легитимность и повысить доходы с помощью ирригационных работ. «Всякий раз, когда Инка завоевывал новую провинцию, он посылал туда инженеров – специалистов по строительству оросительных каналов, чтобы увеличить площадь пашни», – писал Гарсиласо де ла Вега[102] (см. примеч. 3). Искусственное орошение давало такое мощное и быстрое повышение урожая, что с самого начала и по сей день люди не любят думать о том, какими коварными эффектами оно грозит в будущем.

То, что мы сегодня называем «экологическим сознанием», вероятно, раньше всего возникло по отношению к воде; главным его стимулом еще на первых этапах индустриализации была угроза загрязнения воды. Как только люди начали трезво думать о том, как справиться с водной стихией, вместо того чтобы просто впадать в панику перед грядущим наводнением или засухой, они пришли к убеждению, что самое главное – продуманный баланс, для достижения которого необходимо учитывать все стороны проблемы. Уже в Древнем Китае некоторые строители дамб понимали, что строить сооружения, фронтально противостоящие току воды, – неразумно. Вместо этого их нужно мягко и гибко приспосабливать к ее натиску, чтобы они перенаправляли поток, а не оказывались побежденными и разрушенными. Люди поняли, что для того чтобы избежать более страшных катастроф, нужно уступать дорогу воде (см. примеч. 4). Лучше всего предоставить часть земель в распоряжение половодья: вода принесет на эти земли удобрения, а ее ярость утихнет на широком просторе. Мудрость приспособления к природе в гидростроительстве всегда была совершенно конкретной!

Поливное земледелие меньше зависело от капризов погоды: люди жили с осознанием того, что они и сами могут что-то предпринять. А если нужда все же приходила, то можно было винить и самих себя за небрежение, невнимание к оросительным системам, так что и в этом отношении экологическое сознание уже было вполне современного типа. Однако далеко не все люди могли держать под контролем. Технологии орошения и отвода воды имеют множество подвохов, ответы на которые также разнообразны, и реконструировать их не всегда легко. Среди стандартных бытовых проблем первое место занимает проблема распределения воды. Уже здесь сложностям не было конца, потому что даже если внутри социальной единицы этот процесс и протекал мирно, то шел он за счет людей, живущих ниже по течению, особенно в засушливых регионах, где река не подпитывается притоками и осадками. Текучая природа воды всегда создавала и создает людям тяжелейшие юридические проблемы в регулировании. Первоначальный смысл немецкого слова Rivale («соперник») – хозяин соседнего участка на ручье. Согласно дошедшим до нас источникам, уже Будде в 523 году до н. э. пришлось разрешать спор о распределении вод водохранилища, из-за которого два племени в долине Ганга оказались на грани кровавого столкновения. Примечательно, что в мировой истории, по-видимому, почти не случалось крупных войн из-за воды. Очевидно, люди очень рано научились улаживать «водяные» конфликты мирными средствами (см. примеч. 5).

В жарких регионах разветвленные оросительные системы увеличивают объемы испарения до экстремальных величин и часто приводят к засолению почв. Китайцы думают, что именно так «желтый Дракон» пустыни поглотил часть древних культур Шелкового пути. Петер Кристенсен считает, что в жарких семиаридных регионах Ближнего Востока оросительные системы никогда не были в полном смысле устойчивыми, сама их природа делала их недолговечными (см. примеч. 6). Правда, существует давний и довольно простой метод понизить испарение: закрыть оросительные каналы крышами или вовсе убрать их под землю. Он был известен уже в Античности, затем его усовершенствовали арабы. Практиковали его от Валенсии до Китая. Однако сооружение и поддержание в рабочем состоянии таких каналов и труб было делом расточительным, и поэтому годилось скорее для интенсивных культур на небольших площадях, чем для крупных, сильноразветвленных систем. Широко известны иранские кяризы: подземные водяные штольни, получавшие питание за счет грунтовых вод. Их наличие подтверждено уже для ассирийской эпохи. Прокладывали их с помощью горно-строительных технологий. Работа была мучительной и настолько опасной, что мастера-строители называли свои кяризы «убийцами». Однако подобные сооружения строились и управлялись, как правило, жителями деревень, так что были относительно независимы от перемен и капризов центральной власти (см. примеч. 7).

Удавалось ли людям предвидеть опасность засоления и имелись ли у них средства для его предотвращения, понять трудно. Современные всемирные масштабы засоления подсказывают, что во многих регионах люди так и не научились справляться с этой судьбоносной для всего искусственного орошения проблемой. Правда, удалось найти применение землям, которые из-за соли уже не годились для разведения пшеницы, – на них стали выращивать ячмень (см. примеч. 8).

Типичная ошибка – и раньше, и сейчас – заключается в том, что за орошением, казавшимся самым важным и срочным делом, уходила на задний план необходимость отвода воды, хотя именно эта работа предотвратила бы засоление и заболачивание. Даже страх перед заболачиванием с его страшной спутницей – малярией, не помогал осознать значение дренирования так же ясно, как орошения. Заметные сдвиги стали происходить лишь в Новое время. Еще и сегодня основная беда ирригационных проектов в третьем мире часто состоит в невнимании к дренированию; в исторической перспективе то же можно сказать о Центральной Европе. В 1836 году аграрий-реформатор фон Шверц сетовал на то, что в Падерборне не знают дренажных канав, и что «крестьянская масса» сама по себе, без «решительных мер» сверху, не в состоянии собраться и выполнить подобную общую работу (см. примеч. 9).

Из-за того, что об отводе воды часто думали меньше, чем об ее подведении, орошаемое земледелие и прежде, и сейчас нередко сопровождается угрозой малярии – заразной болезни, исходящей из стоячих вод.

Степень этой угрозы зависела от мелких, незаметных различий: совсем ли стоячей была вода или все же чуть-чуть текла, что ограничивало размножение комаров-анофелес, хозяев возбудителя малярии, или содержались ли на залитых водой участках рыбки, поедавшие личинок комаров. При всем страхе перед болотами до XIX века о подобных взаимосвязях люди могли только подозревать. Технология осушения болот принципиально отставала от технологии орошения. До последнего времени правительства далеко не с таким воодушевлением боролись с засолением, заболачиванием и малярией, с каким они возводили гигантские дамбы, каналы и оросительные системы. Еще великое строительство каналов, предпринятое в конце XIX века колониальным правительством Британской Индии, самым скверным образом воскресило в памяти древние опасности (см. примеч. 10).

Сохранение плодородия полей в значительной мере зависит от комбинации земледелия и животноводства. Оросительные системы (особенно если они составляют частую сеть) нередко затрудняют эту комбинацию, животные могут разрушать дамбы и падать в канавы (см. примеч. 11). Это не означает, что никогда и нигде не было традиций интеграции оросительных сооружений и животноводства. Но для многих регионов типично раздельное, если не враждебное, сосуществование интенсивного поливного хозяйства и кочевого животноводства. Тогда к экологической нестабильности, вызванной нехваткой удобрений, может добавиться и политическая: беспомощность против воинственных и более мобильных кочевников. Не в последнюю очередь отсюда, не обязательно из технологических сложностей орошения, возникает зависимость крестьян от сильной обороноспособной власти.

Суждения о стабильности и лабильности оросительных систем часто подвержены влиянию идеологий и политики. Тот, кто видит спасение в масштабной гидростроительной политике государств, склонен конструировать соответствующие исторические дефициты. Человек, не доверяющий центральной власти и делающий ставку на самоуправление деревень, увидит в великих гидравлических свершениях государственных мужей прошлого пустую декорацию (см. примеч. 12).

________________

1. Cocula-Vaillieres А.-М. Un Fleuve et des Hommes: Les Gens de la Dordogne au XVIIIe siede. Paris, 1981. P. 55.

2. Burton I. et al. The Environment as Hazard. N.Y., 1978. P. 2.

3. Garcilaso de la Vega. The Incas: The Royal Commentaries of the Inca / Alain Gheerbrant (ed.). N.Y., 1964. P. 156; еще одно «классическое» сообщение об Империи инков см.: The Incas of Pedro de Cieza de Leon / W. Hagen von (ed.). Norman, 1959. P. 15.

4. Will P.-E. Un cycle hydraulique en Chine: La province du Hubei du XVIe au XIXe siecles // Bulletin de FEcole Franaise d’Extreme-Orient. 1980. Vol. 68. P. 267 f. Мудрое отношение к воде в Древнем Китае находило отражение и в политике, и в быту. Так, в VI веке до Рождества Христова император Чжи Хан отверг предложение подавить недовольство правительством с помощью «гидравлического» аргумента – мол, если он это сделает, то получит исключительно усиление давления, пока в конце концов плотину полностью не унесет. Более умно было бы, по его мнению, создавать небольшие проемы для течения воды (см.: Blunden С., Elvin М. China. Augsburg, 1998. S. 64).

5. Schumann H.W. Der historische Buddha. Köln, 1982. S. 136 f. Î ïî÷òè ïîëíîì îòñóòñòâèè âîéí çà âîäó ñì. â: Allen J.A. “Virtual Water”: An Essential Element in Stabilizing the Political Economies of the Middle East //J. Albert et al. (ed.). Transformations of Middle Eastern Natural Environments: Legacies and Lessons. New Haven, 1998.

6. Bochuan H. China on the Edge: The Crisis of Ecology and Development. San Francisco, 1991. P. 22; Thomas D.S.G., Middleton NT. Desertification, Exploding the Myth. Chichester, 1994. P. 18; подобное писал уже Фердинанд Рихтгофен (см.: Richthofen F. von. China (1877). ND Graz, 1971. S. 124 fi). Упомянутая Гэвином Хэмбли гипотеза об изменении климата Эллсворта Хантингтона считается устаревшей (см.: Fischer Weltgeschichte. Bd. 16, S. 15 (Hambly G.); Christensen P. Middle Eastern Irrigation: Legacies and Lessons // J. Albert et al. (см. примеч. 5). Что ирригационные системы в засушливых регионах вредили землям ниже по течению рек, в принципе, очевидно и было давно известно. Энтони Дженкинсон в 1558 году пишет о Хорезме: «Воду, которая снабжает всю эту страну, забирают каналами из реки Амударья, приговаривая ее таким образом к серьезному нарушению. Теперь она уже не впадает в Каспийское море, как в прежние времена, и за короткое время вся страна будет испорчена и уничтожена и из-за недостатка воды превратится в бесплодную пустыню, если река Амударья иссякнет» (см.: Knobloch Е. Turkestan. 4. Aufl. München, 1999. S. 125 fi).

7. Troll C. Qanat-Bewässerung in der Alten und Neuen Welt // Mitteilungen der Österreichischen Geographischen Gesellschaft. 1963. Bd. 105. S. 255–272; Bonine M. Qanats and Rural Societies: Sustainable Agricultur and Irrigation, Cultures in Contemporary Iran // J.B. Mabry (ed.). Canals and Communities: Small-Scale Irrigation Systems. Tucson, 1996. R 183– 209; Smith N. Mensch und Wasser: Geschichte und Technik der Bewässerung und Trinkwasserversorgung vom Altertum bis heute. Wiesbaden, 1985. S. 113 ff.; Glich T.F. Irrigation and Society in Medieval Valencia. Cambridge Mass., 1970. P. 182 ff.; Garbrecht G. Wasser: Vorrat, Bedarf und Nutzung in Geschichte und Gegenwart. Reinbek, 1985. S. 45 ff.; благодаря кяризам земледелие на Иранском нагорье было намного более устойчивым к кризисам, чем в Месопотамии, хотя кяризы были тоже чувствительны к помехам и способствовали распространению малярии (см.: Christensen Р. The Decline of Iranshahr: Irrigation and Enviroments in the History of the Middle East 500 В. C. to A. D. 1500. Kopenhagen, 1993. R 122).

8. Mensching H.G. Desertifikation. Darmstadt, 1990. S. 46 ff.; Küster H. Technik und Gesellschaft in frühen Kulturen der Menschheit // Georg-Agricola-Gesellschaft (Hrsg.). Technik und Kultur. Bd. 10. Düsseldorf, 1993. S. 49 f.

9. Mensching H. (см. примеч. 8, S. 84); Garbrecht G. (см. примеч. 7, S. 74); Schwerz J.N. von (см. примеч. II, 84, S. 331). Я благодарен Ханс-Карлу Барту (Падерборн) за его ценные сообщения по теме дренажа.

10. Stone I. Canal Irrigation in British India. Cambridge, 1984. R 138. Эллсворт Хантингтон сообщает, что китайский наместник (Амбан) между 1899 и 1904 годами 3 раза подряд приказывал соорудить в городах бассейна реки Тарим сети орошения. Но каждый раз они за несколько лет приходили в негодность вследствие засоления. Даже страна с такими гидростроительными традициями, как Китай, так мало приспособлена к проблемам засоления в засушливых регионах! Сам Хантингтон настолько зациклен на своей теории изменения климата, что даже здесь ему не приходит в голову, что наблюдаемые им исторические процессы дезертификации могут иметь отчасти антропогенное происхождение. Вместо этого он восторгается идеей провести в пустыни Внутренней Азии оросительные системы! (См.: Huntington Е. Across Central Asia (путевые заметки 1905 года), ND New Delhi, 1996. R 266 ff., 237 f.)

11. Glich T. (см. примеч. 7, p. 22 ff.).

12. Dennell R.W. Archaeology and the Study of Desertification // В. Spooner, H.S. Mann (eds). Desertification and Development: Dryland Ecology in Social Perspective. L., 1982. P. 54.

 

Вода как вещество текучее диктует гидросооружениям свои условия – они должны быть как можно более герметичными и как можно дальше следовать за течением воды. При желании нетрудно найти повод для расширения оросительных и водозаградительных систем. Поэтому уже в самых ранних государственных образованиях гидростроительство давало шанс честолюбивым правителям сделать что-то такое, что умножило бы их силу и доходы и вместе с тем продемонстрировало бы подданным их полезность. Первые в истории крупномасштабные технические системы были связаны с водой.

В дискуссии на эту тему уже более полувека главенствуют споры вокруг имени Карла Августа Витфогеля[103] с его теорией о «гидравлическом обществе»[104] или «азиатском способе производства» (в более поздней антикоммунистической версии – «восточный деспотизм»). В конце 1920 – начале 1930-х годов, когда Витфогель, в то время страстный коммунист, разрабатывал исходный вариант своей теории, им руководило стремление придать всемирный масштаб марксистской картине мира, включив в нее незападные культуры, к которым была не применима концепция феодализма. Желание истолковать их с точки зрения средств производства вывело его на тему ирригационных систем. Аргументация его состояла в том, что везде, где эти системы приобретали большие размеры, они форсировали развитие мощной централизованной общественной системы, в то время как в Европе с ее неорошаемым земледелием еще преобладали децентрализованные феодальные отношения. Неизбежность появления системы можно было интерпретировать как шанс, а можно было – как угрозу. Позже, перейдя на позиции антикоммунизма, Витфогель усматривал в «гидравлическом обществе» источник тоталитарной деспотии, проклятие всемирной истории. Гидравлическая бюрократия – по Витфогелю – действовала «очевидно, как губка», «впитывая» в себя, помимо «водяных», все новые и новые экономические функции (см. примеч. 13).

В либертарианско-марксистских[105] кругах стало своего рода ритуалом хотя и заимствовать кое-что из Витфогеля, однако его самого предавать либо анафеме, либо забвению. Однако его теория до сих пор жива (см. примеч. 14). Правда, был выдвинут целый ряд весомых возражений: во многих регионах, от Голландии до Шри-Ланка, гидростроительство явно не форсировало деспотизм центра. Там же, где гидростроительство было связано централизованной бюрократией, доказать, что именно оно обусловило ее становление, по большей части невозможно. В доиндустриальных условиях коммуникации деятельность центральных правительств обычно была малоэффективна – слишком далекой была дистанция между ними и людьми на местах. Успех повседневных работ на гидросооружениях могло обеспечить только местное, а не центральное управление: это относилось даже к таким великим государствам, как Индия и Китай. Впрочем, «ирригационная система» может означать очень разные вещи: от простого регулирования естественного половодья, как в Египте, до сооружения обширных озер-водохранилищ, как в Китае, поддержание которых требовало постоянных работ и больших затрат. Однако в Азии такие водохранилища были скорее исключением, даже по техническим причинам.

Ирригация содержит элемент самоуправления на самом нижнем уровне, когда крестьяне по собственному почину переносят на свои поля принесенный водой плодородный ил, поддерживая этим всю систему. Тем не менее нет никаких сомнений в том, что в течение тысяч лет гидростроительство и господство были связаны друг с другом, пусть не простой причинно-следственной связью, а через длительную последовательность взаимных влияний. Если даже исходно ирригационная система не нуждалась в централизованной власти, тем не менее правительство могло расширить ее сеть до такой степени, что она, по крайней мере в кризисных ситуациях, уже не могла обходиться без его вмешательства. И если ирригационная система все же функционировала вне централизованной власти, она служила идеальным поводом для налогообложения. Как эвристический импульс, теория Витфогеля по-прежнему сохраняет свою ценность и свой волнующий характер. Она обещает ключ к решению захватывающих загадок истории, может быть, связанных не только с расцветом культур, но и с их упадком. Если свой первый ренессанс интерес к Витфогелю пережил в связи с критикой бюрократической власти, то теперь он продолжается под знаком экологии. «Создается впечатление, что полностью изгнать призрак Витфогеля так и не удастся», – замечает профессор-синолог из Австралийского национального университета Марк Элвин в контексте экологической истории Китая (см. примеч. 15).

На это есть причина. Не лишено оснований допущение, что самое богатое последствиями воздействие центральной власти на гидростроительство могло бы состоять в том – и этого почти не заметил Витфогель, – что центр доводил оросительные и водоотводные системы до таких масштабов и такой степени сложности, что их уязвимость к кризисам, как политическим, так и экологическим, опасно возрастала. Сети каналов никогда не сохраняют стабильность и не функционируют безупречно. Их строители втянуты «в вечную борьбу против эффектов, возникших вследствие решения предыдущих проблем». Сегодняшние находки в окрестностях руин Ангкора[106], указывающие на заболачивание и иссушение части региона, укрепляют подозрение, что упадок Кхмерской империи шел одновременно с заиливанием ее ирригационной системы. Заметное присутствие нагов, змееподобных водных божеств, в Ангкоре или Бога Дождя в мексиканском Теотихуакане, предположительно самом крупном городе доколумбовой Америки, показывает, как ясно эти высокоразвитые «гидравлические» общества осознавали свою уязвимость перед капризами водной стихии. На знаменитом изображении в Теотихуакане люди, попавшие в рай Бога Дождя, танцуют, плещутся в воде и проливают счастливые слезы (см. примеч. 16).

Карл Шмитт[107] учил, что власть – это принятие решения в исключительных ситуациях. Видимо, в отношениях человека с водой именно кризисы способствовали легитимации централизованной власти. Яо, легендарный император Древнего Китая, спас свой народ от Великого потопа. Марвин Харрис, признающий теорию Витфогеля, считает, что централистские тенденции ирригационных культур обусловлены не обыденными потребностями, а кризисными ситуациями, возникающими при угрозе наводнений или засухи (см. примеч. 17). Правда, методы, к которым прибегали властителигидростроители, для того чтобы показать себя спасителями нации, вряд ли обеспечивали им долговременный успех. Поэтому история ирригационных систем несет предостережение тем экоактивистам, которые ратуют за глобальную экологическую политику и перенос ее на максимально высокие политические уровни. Самые страшные проблемы могут возникать и тогда, когда люди стремятся к великим решениям.

_____________

13. Wittfogel K.A. Die Orientalische Despotie: Eine vergleichende Untersuchung totaler Macht. Frankfurt/M., 1977 [1957]. S. 327.

14. Экстремальный пример: Лоренс Крэйдер, бывший в 1948–1951 годах ассистентом Витфогеля, в своем 450-страничном труде об «азиатском способе производства» лишь в одной-единственной сноске дискутирует со своим бывшим учителем, незримо присутствующим во всем его трактате! (См.: Kräder L. The Asiatic Mode of Production. Assen, 1975. P. 115 ff., сноска.) Расширенный обзор всемирной дискуссии см. в: Bailey А.М., Llobera J.R. (eds). The Asiatic Mode of Production. L., 1981. «Мы все у тебя списывали», – признался Руди Дучке при личной встрече с Витфогелем в 1979 году (см.: Die Tageszeitung 30.5.1988). О перевороте, произошедшем с Витфогелем, и истории его теории см. в: Radkau J. Der Emigrant als Warner und Renegat: К.A. Wittfogels Dämonisierung der “asiatischen Produktionsweise” // Exilforschung: Internationales Jahrbuch. Bd. I. München, 1983. S. 73–94.

15. «Парадоксально, но когда западные и японские ученые отвернулись от восточного деспотизма, китайские ученые вернулись к нему» (см. в: Perdue PC. Exhausting the Earth. State and Peasant in Hunan, 1500–1850. Cambridge Mass., 1987. P. 5); о воздействии позднего Витфогеля на экологизацию американской антропологии в частично критическом освещении см. в: Isaac B.L. AMP (Asiatic Mode of Production), HH (Hydraulic Hypothesis) & OD (Oriental Despotism): Some comments // Research in Economic Anthropology. Suppl. 7. 1993. P. 464; устное сообщение Марка Элвина от 6.10.1999.

16. Mazzeo D., Antonini C.S. Angkor. Wiesbaden, 1974. S. 59 ff., 62 ff., 173; Myrdal I. Kunst und Imperialismus am Beispiel Angkor. München, 1973. S. 95; Fischer Weltgeschichte. Frankfurt/M., 1965. Bd. 18. S. 226 ff. (Villiers J.); судьба Ангкора как предостережение от экологических рисков крупномасштабного орошения в тропиках см. в: Audric J. Angkor and the Khmer Empire. L., 1972. О Теотихуакане см. в: Prem H.J., Dyckerhoff U. Das alte Mexiko. München, 1986. S. 149, u.a.; споры между экономистами и экологистами см. в: Kurtz D.W. The Economics of Urbanization and State Formation at Teotihuacan // Current Anthropology. 1987. Vol. 28. P. 329–353; централизованное управление гидростроительством в долине Оахака как ответ на экологический кризис см. в: Lees S.H. Hydraulic Development As a Process of Response // Human Ecology. 1974. Vol. 2. P. 159–175; Doolittle W. Canal Irrigation in Prehistoric Mexico: The Sequence of Technological Change. Austin, 1990. P. 151. Дуглас Сесил Норт считает «гидравлическое общество» Витфогеля доказательством главенствующей роли институций в экономической истории, однако слишком сильно опирается при этом на гармонию между гидростроительными институциями и природными условиями (см.: North D.C. Theorie des institutioneilen Wandels. Tübingen, 1988. S. 26, 121).

17. Harris M. (см. примеч. I, 33, S. 201 f., 206 ff.).

 

«Вся Вавилония, как Египет, пронизана каналами», – пишет Геродот. Но между ирригационными системами этих стран было и большое различие: в Египте люди лишь пускали на свои поля речную воду, а в Вавилонии – носили ее на пашни собственными руками или качали водокачками. В то же время ученому греку бросилось в глаза, что в Вавилонии, благодаря оросительной системе, превосходившей по плодородию все известные ему земли, не было плодовых деревьев – известных символов долголетия и стабильности. Классический контраст, описанный Геродотом, отчасти прослеживается и в современной литературе. На одном полюсе – Египет, «дар Нила», модель ненасильственного, созвучного природе водного хозяйства, символ вечности, тысячелетней стабильности (вплоть до сооружения уже в наши дни Ассуанской плотины). На противоположном полюсе – Месопотамия, архетип затратного орошения, принуждения и постоянной борьбы с пустыней, повторяющиеся войны, хаос и насилие, наглядно выступающее уже в игре мышц на изображениях ассирийских царей. Нил – символ животворящей реки, приходящей и уходящей как по обещанию, чьи мягкие разливы ежегодно дарили земле тучность и плодородие и на протяжении всего течения реки сопровождались празднествами и культовыми церемониями. Какой резкий контраст к непредсказуемым Евфрату и Тигру, вечно меняющим свои русла! Для природы Египта характерна уникальная, неповторимая четкость: глубоко врезанная, изумительно плодородная долина Нила, а по обеим его берегам – высоко расположенные пустынные земли, об орошении которых нечего было и думать. В Месопотамии не было ничего определенного, ничего заданного. Орошение открывало путь земледелию, и ничто не тормозило его экспансию. Дорогие и трудоемкие ирригационные системы позволили этой стране, обиженной природой в сравнении с Египтом, намного превзойти своим богатством долину Нила. Но Евфрат и Тигр несли в 5 раз больше твердых осадков и в нижних своих течениях имели меньший перепад высот, чем Нил, так что постоянно заносили илом гавани и заболачивали поля. Вместо теснившихся в долине деревень, как на берегах Нила, здесь были города, которые стремились – тщетно, как оказалось впоследствии, – обрести власть над землей и спорили между собой за воду. Месопотамия с самого начала расплачивалась за искусственное орошение медленным и неуклонным засолением почвы. В Египте вода уходила сама, естественным путем, и уносила с собой лишнюю соль. В Месопотамии с ее болотами свирепствовала малярия, самой знаменитой жертвой которой стал Александр Великий. Египет вплоть до XIX века считался здоровой страной. Правда, пристальный взгляд разглядит признаки засоления и в Египте, около 1800 года основной зерновой культурой здесь стал толерантный к соли ячмень (см. примеч. 18).

Карл В. Бутцер, посвятивший десятки лет установлению связей между египтологией и экологией, теорию Витфогеля отвергает: предположение о том, что возникновение централизованной власти на Ниле – это неизбежное последствие ирригации, он считает принципиально неверным. Он не доверяет тем сведениям, которые слышал Геродот – что первые фараоны обнаружили на Ниле болотистую дикую местность, которую им только предстояло освоить и обустроить при помощи разветвленной сети каналов. По мнению Бутцера, все было иначе. Крестьяне населяли долину Нила задолго до эпохи Царств, сама река без особых технических усилий делала эти земли плодородными. Хотя искусственное орошение действительно началось с эпохи Царств, но управление оросительными сооружениями и во времена фараонов осуществлялось на местном уровне, не централизованно. Хотя есть сведения, что Мина, первый фараон (по Геродоту), построил большую плотину для защиты столицы от наводнений, но уже во время строительства она была разрушена сильной приливной волной. Немецкий ученый Гюнтер Гарбрехт считает, что после этого египетские инженеры тысячи лет не отваживались на подобные стройки. До 1843 года в долине Нила не существовало систем из запруд и каналов (см. примеч. 19).

Но и это еще не вся история. Полностью полагаться на природу Нила было нельзя. Уже Геродот знал, что Нил со временем меняется: он глубже врезается в свое ложе, а вода его выходит из берегов только в том случае, если ее уровень достигает определенной высоты. Такое случалось не каждый раз, бывали и годы засухи, как донесла до нас библейская история о Иосифе. И даже в тучные годы приливная волна без помощи искусственного орошения доходила не до всех частей долины (см. примеч. 20). В конце Древнего царства Египет поразили тяжелейшие засухи, совпавшие с периодом, известным в политической истории как «темные века».

После 2000 года до н. э., в эпоху Среднего царства, на историческую сцену выходят фараоны, которым подходила модель Витфогеля. Проводимые ими ирригационные работы были столь масштабны, что некоторые египтологи говорят о «ирригационной революции», а сами фараоны остались в памяти как спасители. Геродот пишет, что со времен фараона Сесостриса (Сесострис III, примерно 1850 год до н. э.) долину Нила из-за большого количества искусственных каналов уже нельзя было перейти посуху. О его преемнике Аменемхете III в народе складывали песни: «Он сделал Египет более зеленым, чем сам Великий Нил». Понятно, что это сильное преувеличение – все оросительные системы фараонов могли лишь отчасти подправить капризы Нила. Видимо, только в эпоху Нового царства, во второй половине второго тысячелетия до н. э., на берегах Нила появляется шадуф – водоподъемное сооружение, сделавшее возможным орошение полей при низком уровне воды в Ниле (см. примеч. 21). Но его простой рычаговый механизм не мог сделать орошение больших площадей независимым от разливов Нила. Именно простота этого механизма и объясняет, почему засоление почв в Египте в течение тысяч лет оставалось ничтожно низким.

Сдержанность Древнего Египта по отношению к гигантским гидравлическим проектам была нарушена лишь один раз. Этим исключением стало завершенное в эпоху Аменемхета III (ок. 1853–1806 годов до н. э.) освоение Файюмской низины, в том числе сооружение водохранилища, которое еще Геродот считал одним из чудес света. Один из старых боковых рукавов Нила соединял его с долиной Великой Реки. При высоком уровне воды оно заполнялось, в сухое лето – отдавало воду. Это позволяло получать несколько урожаев, но повышало опасность засоления. Впоследствии Птолемей II (285–246 годы до н. э.) осушил водохранилище, чтобы на полученных землях расселить греков (см. примеч. 22). Сегодня его местоположение никто точно не знает, и даже само существование водохранилища у некоторых специалистов вызывает сомнения. В истории Египта попытки круглогодичного орошения так и остались локальным эпизодом.

В отличие от Древнего Египта, претендующего войти в учебные планы по экологической истории в качестве идеальной модели, Месопотамия, напротив, могла бы служить примером предостережения. Начинается это уже с древнейшей высокой культуры – шумерской: в популярных версиях истории окружающей среды шумеры нередко выступают в роли первых экологических самоубийц и служат подходящим вступлением к пессимистической версии экологической истории как разрушения природы человеком. Затерянные в пустыне величественные руины Ура и Урука с момента их открытия наводили на мысль, что здесь погибла не только культура, но и окружавшая ее среда. Вопрос только в том, вызван ли упадок природы упадком культуры или же сама культура погубила окружающий ее мир. До XX века казалось ясным, что к наступлению пустыни привел упадок оросительных систем, и что новые ирригационные программы вновь превратят Междуречье в Эдемский сад. Лишь после того как иракское государство проверило эту версию на деле, стали понятны истинные масштабы засоления (см. примеч. 23). Тогда усилилось подозрение, что именно тысячелетнее орошение могло послужить причиной превращения этой земли в пустыню, точнее – длительное орошение без пара и залежи, без необходимого дренирования и в сочетании с вырубкой лесов.

Действительно, признаки засоления почв известны уже с шумерских времен. Оно было тем более необратимым, что усиливало естественный процесс, шедший и без участия людей. Полностью беззащитными перед ним шумеры не были – они расширяли посадки ячменя. Многочисленные свидетельства позднешумерской эпохи, так называемой III Династии Ура (ок. 2000 лет до н. э.) дают наглядную картину управления системой каналов и ликвидации ущерба от эрозии. Свод законов Хаммурапи (ок. 1800 лет до н. э.) содержит строгие правила в отношении ирригации, однако предполагает индивидуальную ответственность: «Если человек не уберег свою дамбу от разрушения, не усилил ее в случае необходимости, так что дамбу прорвало, и вода залила поля, то человеку, чью дамбу прорвало, надлежит возместить уничтоженное зерно» (см. примеч. 24).

Археологические раскопки обширных ирригационных систем древности требуют очень больших сил и средств, находки трудно поддаются датировке, к тому же, как правило, значительные части каналов в более поздние времена были вновь засыпаны. Поэтому говорить о ранней истории оросительных систем можно лишь с большой осторожностью. Роберт Мак Адамс, изучавший основные центры Месопотамии, как и Бутцер, приходит к заключению (впрочем, далеко не бесспорному), что и там крупные оросительные сооружения были в древности исключением. Так же как в долине Нила, земледельцы обходились без обширных сетей орошения, управляемых из центра; появление централизованной власти нельзя объяснить экономико-экологическим императивом, даже если письменные документы, прославляющие деяния правителей, оставляют другое впечатление. Крупные каналы хотя и строились, но функционировали недолго (см. примеч. 25). Контраст между ирригационными культурами Египта и Месопотамии первые тысячелетия не был столь экстремален, как часто думают. Даже эллинистическо-римская эпоха не могла усилить пагубные тенденции, иначе как можно объяснить, что 1000 лет спустя поблизости от двойной метрополии Селевкия-Ктесифон расцвел Багдад.

За пределы своих экологических возможностей Месопотамия, видимо, начала выходить на удивление поздно, только в позднеантичное время, в эпоху Сасанидов, а кульминация бедствий относится к раннеисламскому времени, эпохе Аббасидов. Вавилонский учебник по земледелию, относящийся предположительно к эпохе Сасанидов, еще отмечен духом агрикультурного завоевания, стремления к освоению земли и борьбы с пустыней, но вместе с тем и осознанием климатической угрозы (см. примеч. 26). Видимо, в это время и в последующую исламскую эпоху вошли в активное употребление нории – водоподъемные механизмы с водяными колесами. Они позволили орошать такие участки, до которых вода сама по себе не доходила, и перейти к круглогодичному орошению с получением нескольких урожаев в год. Это означало ликвидацию пара и залежи, снижавших засоление почв. Вероятно, что в долгосрочной перспективе это привело к сильному обострению проблемы засоления. Кроме того, чем крупнее и комплекснее была ирригационная система, тем больше ее функционирование зависело от административного принуждения. Как только оно ослабевало, части оросительной системы давали сбой. Вызванные им периоды голода усиливали дестабилизацию системы, и таким образом запускался политико-экологический circulus vitiosus[108]. Возникает впечатление, что это произошло именно в эпоху Аббасидов (см. примеч. 27). Чем больше Месопотамия приближалась к модели Витфогеля, тем критичнее становилась ситуация. Высокоразвитая «гидравлическая» деспотия была особенно уязвима с точки зрения экологического баланса.

В завершение несколько слов о Греции и Риме. Бросается в глаза то, что незаметно классическому филологу, – как мало, в сравнении с большинством высоких культур древности, здесь говорится об орошаемом земледелии, хотя в Средиземноморье в теплые сезоны года, когда лучше всего могли бы расти хлеб и овощи, дождей не хватает. Нельзя сказать, что оросительных каналов там вовсе не знали: уже Гомер пишет о «водоводе», который «…в сад, на кусты и растения, ров водотечный проводит…»[109]. Однако эта фигура не была архетипична для греческой культуры. Современная демифологизирующая эллинистика представляет дефицит ирригационных систем как крупный исторический и современный недостаток страны. Но если следовать теории Витфогеля, то оказывается, что интуиция совершенно верно подсказывала свободолюбивым грекам не подражать халдеям и не строить каналов, тем более что они с грехом пополам, но обходились той водой, которую давала им природа. В Греции не так сухо, как кажется туристам, приезжающим только в те месяцы, когда осадков мало. На основе детальных исследований английский ботаник и специалист по истории сельского хозяйства Оливер Рекхем приходит к выводу, что симбиоз между человеком и природой на Крите продержался тысячи лет и без крупных оросительных сооружений и был нарушен не так давно, после расширения оросительных систем (см. примеч. 28).

Еще заметнее отсутствие крупномасштабной ирригации у римлян, которые, как можно видеть по величественным руинам терм и акведуков, сделали гидростроительство важнейшей частью репрезентативной архитектуры. Но обслуживало оно городских потребителей, а не сельских производителей. По нему видно, как высоко горожане ценили чистую воду из далеких горных источников. Однако гидростроительная деятельность римлян была ограниченной. Тацит в «Анналах» сообщает, как в 15-м году н. э. в сенате из-за целого ряда практических и религиозно-философских возражений провалился проект по регуляции русла Тибра. Говорили, что запланированные меры только сместили бы наводнения на притоки Тибра, да и вообще, известно, что все в природе, включая речные русла, уже приспособлено для человека наилучшим образом, и поэтому на реках не следует ничего менять. Государственная служба по вопросам воды имела наибольшее число чиновников из всех административных служб Римской империи. Несмотря на это и на представительность зданий, в гидростроительстве Римской империи преобладала частная инициатива. Динамика римского господства имела, очевидно, не гидравлическую природу, правда, в Северной Африке падение Империи сопровождалось упадком орошаемого земледелия (см. примеч. 29).

______________

18. Herodotl, 193; Garbrecht G. (см. примеч. 7, S. 62); Breasted J.H. Geschichte Ägyptens. Zürich, 1954. S. 16; Rzöska J. Euphrates and Tigris, Mesopotamian Ecology and Destiny. The Hague, 1980. P. 44, 52; Butzer K. W. Early Hydraulic Civilization in Egypt: A Study in Cultural Ecology. Chicago, 1976. P. 109, et al.

19. Butzer К. (см. примеч. 18, p. 12 ff., 47); Herodot II, 99; Knörnschild L. Zur Geschichte der Nilwassernutzung in der ägyptischen Landwirtschaft von den Anfängen bis zur Gegenwart. Frankfurt/M., 1993. S. 58, сноска 63.

20. Herodot II, 13–14; Balbi А. Allgemeine Erdbeschreibung. Bd. I. 8. Aufl. Wien, 1893. S. 1049 ff.

21. Knörnschild L. (см. примеч. 19, S. 60 ff., 64, 259); Butzer К. (см. примеч. 18, p. 28, 33, 82); BreastedJ. (см. примеч. 18, S. 135); Herodot II, 108; Schenkel W. Die Bewässerungsrevolution im alten Ägypten. Mainz, 1978. S. 67, 73 f.

22. Herodot II, 149; Garbrecht G. (см. примеч. 7, S. 80 ff.); Fischer Weltgeschichte Bd. 2. Frankfurt/M., 1965. S. 337 ff. (Vercoutter J.); Tarn W. Die Kultur der hellenistischer Welt. Darmstadt, 1966. S. 215. В эпоху колониального планирования каналов и водохранилищ опыт Древнего Египта был интерпретирован заново: не Нил как таковой, а «водохранилища и каналы» породили богатство Египта! (См.: Prometheus: IIIustrierte Wochenschrift über die Fortschritte in Gewerbe, Industrie und Wissenschaft. 1912. 23 Jahrgang. S. 406.)

23. Die blühenden Städte der Sumerer. Time-Life-Buch. Amsterdam, 1993. S. 13, 33 ff., 144; Ponting С. A Green History of the World. L., 1991. P. 43 f., 61, 69 ff.; Jacobsen T, Adams R.M. Salt and Silt in Ancient Mesopotamian, Agriculture: Progressive Changes in Soil Salinity and Sedimentation Contributed to the Breakup of Past Civilizations // Science. 1958. Vol. 128. P. 1251–1258; Hardan A. Archaeological Methods for Dating of Soil Salinity in the Mesopotamian Plain // D.H. Yaalon (ed.). Paleopedology. Jerusalem, 1971. P. 181 f.

24. Jacobsen T., Adams R. (см. примеч. 23, p. 1252); Hardan А. (см. примеч. 23, p. 181 ff, 186); Helbaek H. Ecological Effects of Irrigation in Ancient Mesopotamia // Iraq. 1960. Vol. 22. P. 194 ff.; Sauren H. Topographie der Provinz Umma nach den Urkunden der Zeit der III. Dynastie von Ur. Teil I: Kanäle und Bewässerungsanlagen. Diss. Heidelberg. 1966. S. 66 ff.; Smith N. (см. примеч. 7, p. 22 f.).

25. Adams R.Mc.C. Historie Patterns of Mesopotamian Irrigation Agriculture // ТЕ. Downing, McC. Gibson (eds). Irrigations Impact on Society. Tucson, 1974. P. 1–19; указания на крупномасштабные ирригационные системы в среднеассирийский период см. в: Kühne Н. The Effects of Irrigation Agriculture: Bronze and Iron Age Habitation along the Khabur. Eastern Syria // S. Bottema et al. (eds). Man's Role in the Shaping of the Eastern Mediterranean Landscape. Rotterdam, 1990. P. 21, et al.; Garbrecht G. (см. примеч. 7, S. 72); Christensen P. (см. примеч. 7, p. 4, 19 ff.).

26. Faiz M.E. Lagronomie de la Mesopotamie antique: Analyse du “Livre de Fagriculture nabateenne” de Qütämä. Leiden, 1995. P. 78 ff., 97.

27. Christensen P. (см. примеч. 7, p. 73, 104, 252 ff.); Adams R. (см. примеч. 25, p. 7 ff.); Rzöska J (см. примеч. 18, p. 59); Watson A.W. Agricultural Innovation in the Early Islamic World: The Diffusion of Crops and Farming Techniques, 700-1100. Cambridge, 1983. P. 104, 108, 125, 140; Hodgson M.G.S. The Venture of Islam. Vol. I. Chicago, 1974. P. 483 ff.

28. Homer. Ilias XXI, V. 257 f.; Vergil. Georgica I. V. 108 f. Вергилий хвалит того, кто на высохшие поля через каналы приводит реку. «Никакие набожные размышления никогда не запрещали менять течение ручьев…» (V. 269 L); Sivignon М. La Grece sans monuments. Paris, 1978. P. 37, 110, 248; Argoud G. Le probleme de leau dans la Grece antique // CNRS (ed.). Leau et les hommes en Mediterranee. Paris, 1987. P. 205 ff. Rackham O., Moody J. The Making of the Cretan Landscape. Manchester, 1996. P. 210 ff.

29. Vogler G. Öko-Griechen und grüne Römer? Düsseldorf, 1997. S. 83 f.; Eck W. Organisation und Administration der Wasserversorgung Roms // Frontinus-Gesellschaft (Hrsg.). Sextus Iulius Frontinus: Wasserversorgung im antiken Rom. München, 1983. S. 63 f., 71.

 

«Мы, ученые и художники, проходили через террасные ландшафты, не видя их». Таким признанием начинает свою книгу о террасах Прованса современный автор. Европейские историки сельского хозяйства не замечали террас, потому что очень долгое время о них практически никто ничего не писал. А это, в свою очередь, объясняется тем, что террасы, по крайней мере в Европе, редко вызывали потребность в организованном управлении – каждый крестьянин сам по собственной воле поддерживал в порядке свои террасированные поля и их стенки. Только орошение требовало инстанцию выше крестьянского двора. В Южной Франции, как и в других регионах, террасы были миром мелких крестьян, а не крупных землевладельцев. Это был мир огорода и огородных орудий, оградивший себя от сельскохозяйственного прогресса, тесно связанного с тяжелым плугом и тягловыми волами. Отсюда и молчание ученых-аграриев, обычно столь словоохотливых.

Из-за немногословности мелкоземельных крестьян происхождение террас вызывает бесконечные споры, тем более что их археологическая датировка редко бывает возможна. Сегодня террасы являются характерным элементом средиземноморского ландшафта. Так ли это было в Античности? Авторы греческих и римских трудов по сельскому хозяйству о них не пишут. В классических языках не было даже такого понятия – признак того, что если террасы как таковые и были, то высокоразвитой культуры террас не было. В общем, считается, что сооружение и поддержание террас – труд столь тягостный, что принудить к нему людей мог лишь рост плотности населения и необходимость продвинуть интенсивное землепользование даже на склоны гор. Тем не менее в Средиземноморье уже в Античности сооружали простые террасы для разведения масличных деревьев. Правда, еще недавно в некоторых частях Тосканы поля разбивали без террасирования, проводя борозды сверху вниз, что давало полный простор эрозии почвы (см. примеч. 30).

В общем и целом картина Средиземноморья выглядит противоречиво. «Появление террас, – пишут Оливер Рекхем и Дженнифер Муди, – это ключ к пониманию греческого ландшафта, но, к сожалению, мы не владеем этим ключом». Подтвердить существование террас можно обычно только для последних столетий, однако отдельные находки датируются более ранним временем, вплоть до бронзового века. От примитивной сухой кладки до «величественных террас» инков и доведенных до совершенства рисовых террас юго-восточной Азии – долгий путь; понятие «терраса» может означать очень разные экологические и социальные системы. Высокоразвитые, искусно орошаемые террасные системы распространились в Средиземноморье, видимо, много позже, часто только в Новое время (см. примеч. 31). В Античности импульс к их сооружению отсутствовал. В Северной Африке наиболее многочисленные и наиболее совершенные террасы обнаруживаются на юго-западе Марокко, то есть в самой удаленной от римского влияния области: это никак не указывает на то, что римляне были мэтрами в террасных делах. В Лангедоке террасирование, видимо, впервые продвинулось высоко в горы в XVI веке, с ростом плотности населения, техника орошения при этом еще несколько столетий сильно отставала. Возраст живописных «левад» Мадейры, в последнее время ставших популярным объектом экологического туризма, насчитывает в большинстве своем не более нескольких столетий. Почву на крутые склоны здешних гор порой приходилось доставлять в корзинах. Строительство оросительных каналов в горах тоже было крайне трудным делом и заметно продвинулось не ранее XIX века. Тысячелетнюю традицию имеют прежде всего орошаемые террасы в древних рисоводческих районах Южного Китая и Юго-Восточной Азии. Но и в Южном Китае заливное рисоводство заметно усилилось в Новое время, а на Яве площадь рисоводческих террас выросла более чем втрое с начала XIX века (см. примеч. 32).

Клиффорд Гирц описывает субак – рисоводческие террасы на Бали. По его мнению, субак – это не только физическая, технологическая, но и социальная и даже религиозная единица. Благодаря оросительным системам возникают и более крупные системы, но в типичном виде террасы представляют собой агломерацию мелких крестьянских ячеек, члены которой интенсивно обрабатывают свои земли. Этажи поднимающихся высоко в горы террас издали кажутся единой гигантской пирамидой, или, если смотреть на круглую долину, одним большим амфитеатром. Но если сойти с тропы, неожиданно оказываешься в лабиринте, выбраться из которого очень нелегко. Подобные лабиринты должны были служить очень неплохой защитой от вторжения врагов с равнин. Мелкоячеистые крестьянские культуры могли сохраняться и в тяжелые времена. Поскольку устройство и поддержание террас в горах очень трудоемко, подобная ландшафтная архитектура крепко привязывала людей к земле и заставляла с высочайшим вниманием относиться к каждому ее клочку (см. примеч. 33).

Террасы с их многочисленными, мелкими, четко отграниченными друг от друга полямиклетками позволяют «довести до высшей точки логику поликультуры», а сплошной, совершенной сетью, то есть единой системой, их делает заливное рисоводство с его обильным, но точно регулируемым орошением. Хотя к романтическим пейзажам Средиземноморья принадлежат прежде всего сухие террасы с виноградниками, оливковыми деревьями и дикорастущими цветами, оплетающими каменные кладки, но в мировом масштабе определяющий элемент террас, будь то в Восточной Азии, Северной Африке или Латинской Америке, – оросительные системы. Они требуют создания водонепроницаемого слоя почвы, и уже это обусловливает более долговременное вмешательство в ландшафт, чем в случае сухих террас. Ступенчатое устройство террас, столь тяжелое в других отношениях, при орошении создает преимущество, ведь и полив, и отвод воды тут можно регулировать точно и с относительно малыми трудозатратами, без водокачек и дренажных рвов.

Дренаж особенно важен на рисовых террасах, ведь рис очень чувствителен к засолению. Однако потребность в регулировании подвода и отвода воды вовсе не автоматически ведет к становлению коллективного хозяйства. Даже на балийских «субаках» с их исключительно комплексной организацией орошения крестьянин оставался сам себе хозяином. А вот маоистские народные коммуны превращали работы по террасированию лессовых склонов в образцовые проекты, демонстрирующие мощь коллектива (см. примеч. 34).

В истории окружающей среды террасы выглядят как двуликий Янус. Они наглядно, как никакая другая форма хозяйства, показывают глубокую амбивалентность отношений между человеком и природой: самая радикальная перестройка ландшафта, превращающая целые горные склоны в гигантские ступени, сочетается здесь с высочайшей заботой о почвах. Но именно это земледелие, основанное на сильнейшем экологическом сознании, мгновенно оборачивается разрушением почвы, как только людей начинает не хватать, и их заботы ослабевают.

Гирц видит «самый впечатляющий признак террасы как экосистемы… в… исключительной стабильности». Так кажется при взгляде на тысячелетние рисовые террасы Юго-Восточной Азии. Или они выглядят стабильными только на моментальном снимке и только в сухое время года? После шквальных тропических дождей и наводнений их нужно устраивать заново. Карл Бутцер считает, что сегодняшний «мертвый вид левантийских окраин и высокогорий», когда-то бывших центром истории, легко объясняется «быстрым смывом почвы» после разрушения террасных каменных кладок. Роберт Мак Неттинг во внутренней Африке наблюдал, как опасно для экологии террас падение плотности населения: там, где некому подновлять террасы, эрозия разрушает их в течение одного-двух десятилетий. На Майорке оползни и сели каждую весну разрушают часть террас. В то же время если на равнине эрозия часто развивается незаметно, то на террасах малейшая потеря почвы сразу бросается в глаза и компенсируется пока жива крестьянская культура. Около 1780 года на склонах Севенн в любой сезон года можно было видеть фигурки местных жителей обоих полов с корзинками земли на спинах, карабкающихся вверх по склонам, порой даже на четвереньках. В XIX веке в некоторых местах почва становилась такой ценностью, что ее даже покупали! Конечно, в таких условиях за сохранностью почвы следили очень усердно. Вместе с тем люди здесь более, чем где бы то ни было, были заинтересованы в самом интенсивном пользовании с самым кратким паром. В Китае и в XX веке можно было наблюдать, как крестьяне в корзинах поднимали наверх смытую со склонов почву, которая, в свою очередь, недолго удерживалась на месте: им «приходилось мириться с перманентной эрозией почвы и медленным, незаметным изменением их земли» (см. примеч. 35).

Даже искусно сделанным и хорошо ухоженным террасам были органически присущи определенные недостатки: в насыпанной на обрывистые склоны позади каменных кладок почве легко возникали провалы, и свежепринесенная почва засыпала верхний слой грунта. Однако во многих регионах технология сухой кладки доходила до такого совершенства, что потоки дождевой воды как бы фильтровались через стену, не слишком размывая почву. Наиболее стабильной, способной выдержать несколько веков, а то и тысячелетий, кажется орошаемая рисовая терраса, требовавшая сооружения водоупорной насыпи. Ее долговечность объясняется прежде всего тем, что она требовала минимального количества удобрений извне и сама в значительной степени восстанавливала нужные ей питательные вещества. Если экологическая стабильность подсечно-огневого земледелия страдала от усиления демографического давления, то состояние рисовых террас, требующих интенсивной работы, прирост населения, наоборот, стабилизировал. На территории современного штата Нью-Мексико в доколониальное время террасное земледелие, напротив, обедняло почвы, видимо, в основном из-за того, что кукуруза гораздо требовательнее и больше берет из почвы, чем рис. В отличие от этого, безупречные, хорошо удобряемые террасы империи инков кажутся стабильной экосистемой, тем более что они были снабжены искусными дренажными системами. Гарсилаго де ла Вега описывает, с каким тщанием жители империи инков собирали человеческие экскременты, а также птичье гуано. За убийство птицы человеку грозила смертная казнь, строгое наказание грозило и за пустое растранжиривание удобрений (см. примеч. 36).

В одной местности на севере Эфиопии, где ступенчатые террасы впервые начали закладывать только после 1950 года, в народе живет предание, что террасное земледелие (пусть оно и привело в итоге к замечательному успеху) придумал сумасшедший (см. примеч. 37), – настолько идиотской казалась эта работа местным жителям, прежде знавшим только полукочевое земледелие, перенос полей и бродячий образ жизни. И в Центральной Америке, и в Восточной Африке специалисты по оказанию помощи развивающимся странам постоянно убеждаются в том, что террасное земледелие не приживается без соответствующего менталитета и культуры труда местных жителей: люди пассивно наблюдают, как скот топчет террасы, а земледелие на плохо ухоженных террасах лишь ускоряет эрозию. Если не управлять распределением воды, если вовремя не чистить каналы, то самые нижние поля не получат своей доли воды.

Орошаемые террасы требуют жесткого расписания, временной дисциплины. На Мадейре расписание полива определяло правила жизни, для этого во многих местах острова были поставлены башни с часами. На рисовых террасах Южного Китая жизнь перестает быть «танцем с многочисленными импровизациями», а уподобляется «дворцовому этикету» с его четким расписанием, замечает этнолог, изучающий рисовые культуры Юго-Восточной Азии. Переход от бродячего земледелия к культуре рисовой террасы вряд ли сулит много радости: горизонт сужается, меню беднеет. Даже одежда темнеет – на смену ярким, замысловатым нарядам приходят строгие черные робы. Грегори Бейтсон[110] считает, что жители Бали глубоко подавлены своими многочисленными ритуалами. Он пишет, что балиец живет в постоянном страхе сделать что-нибудь не так. Когда Эстер Бозеруп подчеркивает преимущества мелких интенсивных культур, способных выдержать некоторый рост демографического давления, она, как и многие ученые, видит тему прогресса, но не видит тему счастья. Может быть, именно менталитет, в котором принято каждую секунду жизни быть счастливым, объясняет, почему в Черной Африке устройство террас так часто не удавалось? В этих местах рост численности населения регулярно приводит к ускорению почвенной эрозии (см. примеч. 38).

Рис, урожаи которого можно многократно повысить усиленным поливом, заставил довести технику террасирования до высочайшего совершенства. Каменные стенки стали здесь небольшими дамбами, позволявшими точно регулировать не только подвод, но и отвод воды в соответствии с потребностями растений. Действительно ли эти террасы и есть верх совершенства, или и они – явление двойственное?

Гирц описывает орошаемые террасы на Бали и в Марокко как яркий контраст: «Ирригация на Бали представляет собой мощную, однородную, тончайшим образом выверенную, многоступенчатую, изумительно эффективную систему. Марокканская ирригация… это мелкая, совершенно разнородная, выверенная в лучшем случае на глазок, одноступенчатая, не более чем умеренно эффективная система». Яванские рисовые террасы «савах» показались Гирцу близкими к совершенству – действительно ли они таковы? На «субаках» Бали вся хитроумная система распределения воды сбивается, если сезон дождей приходит с запозданием (см. примеч. 39). Но, может быть, это лишь своего рода «стабилизирующий кризис», не позволяющий людям пренебрегать своими ежедневными обязанностями? Частью экосистемы рисовых террас, как в долине реки По, так и в Восточной Азии, часто является рыба, которая держится там в период высокого уровня воды. Рыба поедает вредителей, перерабатывая их и превращая в частицы, служащие удобрением. В долине реки По рыба после ухода воды также совершает переход – в тарелки с ризотто. Экосистемы, состоящие из шелковичных деревьев, шелковичных червей, дамб, риса и рыбных прудов, вызывают симпатию у тех исследователей, которые любят открывать для себя экологическую логику традиционных форм хозяйства. Все их многочисленные элементы кажутся частями одного большого круга, в котором каждое звено цепи питает последующее – в той мере, насколько реален такой идеальный тип и не возникает иных проблем (см. примеч. 40).

Можно предполагать, что экологическая стабильность рисовых чеков является природным базисом тысячелетней преемственности китайской культуры. Стала ли последующая экспансия рисоводства и многократное повышение урожая элементом дестабилизации? Можно ли считать, что терраса сыграла двойственную роль не только в истории Китая, но и в масштабах всемирной истории? Попытки ответа на этот вопрос дают нам две противоположные интерпретации истории Китая.

______________

30. Ambroise R. et al. Paysages de terrasses. Aix-en-Provence, 1989. P. 11; Spencer J.E., Hale G.A. The Origin, Nature, and Distribution of Agricultural Terracing // Pacific Viewpoint. 1961. Vol. 2. P. 1 f. Тоскана: сегодня люди пытаются разгадать мотивы этого метода, столь разрушительно действующего на почву. Может быть, это был ужас перед стоячими водами, перед малярией? Desplanques Н. I paesaggi collinari tosco-umbro-marchigiani // Touring Club Italiano (ed.). I paesaggi umani. Milano, 1977. P. 104.

31. «Террасы – это крупнейшая неразрешенная проблема в археологии греческого ландшафта» (см.: Rackham О., Moody J. (см. примеч. 28, р. 144, 145); также: Rackham О., Moody J. Terraces //В. Wells (ed.). Agriculture in Ancient Greece. Stockholm, 1992. P. 123– 133. Foxhall L. Feeling the Earth Move: Cultivation Techniques on Steep Slopes in Classical Antiquity // G. Shipley, J. Salmon (eds). Human Landscapes in Classical Antiquity: Environment and Culture. L., 1996. P. 44 ff.; Zangger E. Neolithic to Present Soil Erosion in Greece // M. Bell, J. Boardman (eds). Past and Present Soil Erosion. Oxford, 1992, P. 144 ff., 158; Andel T.H. van, Runnels C. Beyond the Acropolis: A Rural Greek Past. Stanford, 1987. P. 145). Более поздние исследования установили существование как минимум в Аттике древних террас для выращивания масличных деревьев (см.: Bruckner Н. Changes in the Mediterranean Ecosystem during Antiquity // S. Bottema (см. примеч. 25, p. 130 f.); Lohmann H. Atene. Bd. I. Köln, 1993. S. 194).

32. Despois J. La culture en terrasses dans FAfrique du Nord // Annales E.S.C. 1956. P. 48; Le Roy Ladurie E. (см. примеч. I, 3, p. 65 f., 367 fi); Branco J.F. Bauernarbeit im mediterranen Alltag: Agrikultur und Umweltgestaltung auf der Inselgruppe Madeira (1750–1900). Berlin, 1984. S. 9 fi, 175 ff., 283. Geertz C. Agricultural Involution: The Processes of Ecological Change in Indonesia. Berkeley, 1963. P. 34.

33. Ambroise R. (см. примеч. 30, p. 35, 18); Geertz C. The Wet and the Dry: Traditional Irrigation in Bali and Morocco // Human Ecology. 1972. Vol. 1. P. 27; Geertz C. Organization of the Balinese Subak // E.W. Coward (ed.). Irrigation and Agricultural Development in Asia. Ithaca, 1980. P. 70 ff., 78 f.; de Planhol X. (см. примеч. II, 65, S. 93, 165, 246, 250); Branco J. (см. примеч. 32, S. 9).

34. Ambroise R. (см. примеч. 30, p. 21, 71); SpencerJ., Hale G. (см. примеч. 30, p. 12); Despois J. (см. примеч. 32, p. 45, 47, 50); Geertz C. Wet (см. примеч. 33, S. 29); Blanchemanche P. Bätisseurs de paysages: Terrassement, epierrement et petite hydraulique agricoles en Europe XVIIe-XIXe siecles. Paris, 1990. P. 8; Grist D.H. Rice. 5th ed. L., 1975. P. 87 f.

35. Geertz C. Two Types of Ecosystems // A.Vayda (ed.). Environment and Cultural Behavior. N.Y., 1969. P. 18. Менее стабильную картину см.: van Setten van der Meer N.C. Sawah Cultivation in Ancient Java: Aspects of Developing during the Indo-Javanese Period, 5th to 15th century. Canberra, 1979. P. 16 f., 20 ff. Ambroise R. (см. примеч. 30, p. 25, 40); Blanchemanche R (см. примеч. 34, p. 171, 149); Netting R. (см. примеч. II, 5, p. 30 f.). О Майорке см.: Waldren J. Insiders and Outsiders. Oxford, 1996. P. 223. Donkin R.A. Agricultural Terracing in the Aboriginal New World. Tucson, 1979. P. 132. Müller J. Kulturlandschaft China. Gotha, 1997. P. 33.

36. Rackham O., Moody J. (см. примеч. 31, p. 124 f.); Ambroise R. (см. примеч. 30, p. 46); Geertz C. Types (см. примеч. 35, p. 18, 21); Spencer J., Hale G. (см. примеч. 30, p. 10); Sandor J.A. Long-Term Effects of Prehistoric Agriculture on Soils: Examples from New Mexico and Peru // V.T. Holliday (ed.). Soils in Archaelogy. Washington, 1992. P. 227 f., 237, 241; Garcilaso de la Vega (см. примеч. 3, p. 158 f.).

37. Strebei B. Kakteenbauern und Ziegenhirten in der Buknaiti Are (Nordäthiopien). Diss. Zürich, 1979. S. 77.

38. Branco J. (см. примеч. 32, p. 177, 180); Hanks L.M. Rice and Man: Agricultural Ecology in Southeast Asia. Honolulu, 1992 [1972]. P. 34, 65; Bateson G. Ökologie des Geistes. Frankfurt/M., 1981. S. 171 f.; McNeely J., Sochaczewski R. (см. примеч. I, 4, p. 40); попытки введения орошаемых террас в Северной Кении как катастрофическая ошибка см. в: Lindsay W.K. Integrating Parks and Pastoralists // D. Anderson, R. Grove (eds). Conservation in Africa. Cambridge, 1989. P. 304; Ondiege R Land Tenure and Soil Conservation // Juma C, Ojwang J.B. In Land We Trust: Environment, Private Property and Constitutional Change. Nairobi, 1996. P. 133 f.; однако как раз в Кении со временем появились и успехи (Р. 138 L). В настоящее время около 40 % всех сильно деградированных почв находятся в Африке (см.: Beese R Böden und globaler Wandel // Spektrum der Wissenschaft. Dossier. 1997. Bd. 2. S.75). Информацией о террасах в Восточной Африке я обязан Андрее Куэрос де Суза.

39. Geertz С. Wet (см. примеч. 33, р. 26); Geertz С. Involution (см. примеч. 32, р. 28, 33); Vickers А. Bali: Ein Paradies wird erfunden. Köln, 1994. S. 336.

40. Marks R.B. Tigers, Rice, Silk and Silt: Environment and Economy in Late Imperial South China. Cambridge, 1998. P. 341; Gongfu Z. The Mulberry Dike-Fish Pond Complex: A Chinese Ecosystem of Land-Water Interaction on the Pearl River Delta // Human Ecology. 1982. Vol. 10. P. 191–202.

 

 

4. КИТАЙ КАК ОБРАЗЕЦ ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ И КАК ПРИМЕР ДЛЯ УСТРАШЕНИЯ

 

Для западных представлений о Китае с XVIII века и по сегодняшний день, от первых императоров династии Цин до эпохи Мао характерна резкая контрастность. С одной стороны, наводящая ужас картина азиатской деспотии, не знакомой с понятиями демократии и прав человека, с другой – образец мудро устроенного государства во главе с философами-мандаринами. В черно-белой гамме выдерживались долгое время и представления о том, как китайцы обращались с окружающей средой[111]. Напрашивается подозрение, что все эти картины не более чем проекции западного восприятия. Однако во многих отношениях они вполне коррелируют с тем, как видят свою страну современные китайцы.

В истории окружающей среды экстремальные противоречия Китая имеют особые основания и эмпирический базис, достойный специального анализа. Дело в том, что ни в одном другом крупном регионе историю среды – по крайней мере в том, что касается истории сельского хозяйства и гидростроительства – невозможно проследить на протяжении тысяч лет так достоверно и последовательно, как в Китае. Даже Европа, если говорить об Античности и Средних веках, далеко не так богата историческими свидетельствами, не говоря уже об Индии, Африке или Америке.

«Я хочу показать тем, кто учит сельскому хозяйству, народ, который без всякой науки… нашел философский камень – тот самый, что те в слепоте своей тщетно пытаются отыскать». Таким миссионерским тоном открывает свое 49-е «Письмо о химии» Юстус Либих[112]. Это письмо – настоящий гимн китайцам. Китай, как пишет Либих, это земля, «плодородие которой в течение последних трех тысяч лет не снижалось, а беспрестанно росло», при том, что «на одной квадратной миле» здесь «живет больше людей, чем в Голландии или Англии». «Беспрестанно росло»: чудо, которое в принципе противоречит теории Либиха. Какова его причина? В Китае, по Либиху, не знали и не ценили «никакого иного навоза, кроме человеческих испражнений». «Ценность этого удобрения настолько высока, что каждый знает, сколько исходит из человека за день, за месяц, за год». Китаец считает более чем невежливым, если гость покидает его дом, не вернув ему в отхожем месте потребленные им питательные вещества (см. примеч. 41).

В то же время немецкий «лютер гигиены», франкфуртский коммунальный политик Георг Варентрап, поборник ватерклозетов и общесплавной канализации, буквально кипел от ярости по поводу «китайского мошенничества». Сами по себе «фекальные факты» он не оспаривал, но для него они были признаком вонючего бескультурья, и то, что Либих считал замечательной преемственностью, Варентрап называл «трехтысячелетним застоем». То, что жители Восточной Азии, включая японцев и вьетнамцев, уделяют большое внимание вторичному использованию человеческих экскрементов, есть многократно установленный факт, отчасти объясняемый нехваткой навоза животного происхождения. Раньше китайских крестьян-арендаторов обязывали пользоваться хозяйскими уборными, а человеческими испражнениями – так называемой ночной землей – бойко торговали. Говорили, что вблизи городов почва самая плодородная из-за обильно поступающей «ночной земли». Еще в начале XX века поступали сообщения о том, что подготовка органических удобрений – в первую очередь человеческого происхождения – «занимает до шести месяцев трудового календаря китайского крестьянина». Многочисленные, сменяющие друг друга, процедуры немало удивляли европейских наблюдателей. Коммунистическая «Красная армия» (позже – Народно-освободительная армия Китая)[113] пыталась завоевать доверие крестьян, собирая собственные экскременты и передавая их крестьянам в качестве удобрения (см. примеч. 42).

Пожалуй, ни одна книга не сыграла такую роль в становлении всемирного мифа о нерушимости китайских почв, как роман «Добрая Земля» (1931)[114]. Его автор, американка Перл Бак, выросла в Китае и знала жизнь китайского крестьянства из первых рук. Если людям засухи и наводнения приносят смерть и беду, то земля остается в добром здравии: таково послание этой книги, затмевающей всю немецкую литературу «крови и почвы» того времени. Землю портит только лень и безнравственность. Поэтому Ванг Лунг, герой книги, не хочет покупать землю своего дяди: «Год за годом, 20 лет, он выжимал урожай из своей земли и ничего не возвращал ей – ни удобрения, ни заботы. Земля истощена». Почва и традиционные крестьянские добродетели, напротив, в конце спасают от всех напастей.

Для сторонников интенсивного мелкокрестьянского хозяйства Китай – лучший пример того, в какой мере мир мелких землевладельцев (smallholders) с их орошаемыми террасами способен выдержать рекордный рост населения. Однако для многих других, в том числе для многих китайцев, Китай – тяжелейший пример того, как перенаселенность регулярно ставит страну на грань катастрофы – и экономической, и экологической. С этой точки зрения именно тенденция к интенсивному рисоводству, поощряющая рост рождаемости – как будто большее количество рабочих рук все еще создаст больше продовольствия, – и есть проклятие Китая. Два ведущих сотрудника Китайской службы охраны окружающей среды описывают китайскую экологическую историю последних четырех тысячелетий исключительно как функцию демографического развития: сильный рост населения всегда означает ухудшение экологических условий. «История научила нас, как высока плата за взрывной рост рождаемости и деградацию окружающей среды». Большая часть истории Китая прошла под знаком периодического голода. Так это видел и Мальтус, для которого Китай служил предостережением, и так это видели в ту же эпоху все большее число китайцев (см. примеч. 43). К двум великим кошмарам Китая – бушующим рекам и наплывам кочевников, добавляется третий – волна стремительно растущего населения.

Китайцев обвиняли даже в прямой враждебности к природе. Для жителя Центральной Европы убедительным доказательством этого было отсутствие леса на значительной части Китая. Самые авторитетные свидетельства принадлежат барону Фердинанду фон Рихтгофену (1833–1905), знаменитому немецкому путешественнику и синологу XIX века. Лучше всего он знал Северный Китай, много изучал лёсс с его каньонами и лабиринтами. Из его трудов следует, что китайская культура обязана своим долголетием в основном природному плодородию, даже «самоудобряемости» своих лёссовых почв, а не фекальным удобрениям, о которых он говорит мало и скорее пренебрежительно. Он смеялся над западными синологами, попадавшимися на удочку китайских самовосхвалений, и не находил вообще ничего, чем китайцы отличались бы от европейцев в лучшую сторону, зато отвратительных черт – с лихвой. «В уничтожении растительности китайцы печальным образом преуспели. Предки нынешних поколений уничтожили леса, затем были истреблены и последние остатки кустарников». Кое-где, как пишет Рихтгофен, из земли выдирают траву вместе с корнями, чтобы сжигать ее. «Столь греховное обращение с дарами Божьими, какое сверх всякой меры свойственно жителям этих мест, им еще тяжело отмстится». Тем не менее Рихтгофен приходит к выводу: «Китай не перенаселен, как кажется многим…». Есть еще гигантские незаселенные хребты, на которых можно было бы пасти овец и таким образом прокормить людские массы.

Использование последних свободных пространств, выпас даже на самых скудных горных хребтах: экологические кризисы бывают порой таковы, что порождаемые ими стимулы к действиям только ухудшают кризисы! Прав ли был Рихтгофен, предполагая, что китайцы уничтожили свои леса – уверенности нет: есть данные пыльцевого анализа, вызывающие сомнения в том, что лёссовые районы Северного Китая были когда-то покрыты лесом. Так или иначе, но во времена Рихтгофена китайцы хозяйничали в лесах Манчжурии и Внутренней Монголии без всякого зазрения совести (см. примеч. 44).

Сегодня общая интерпретация отношений человека и природы в Китае не сводится к вопросам лесов или сточных вод, а обсуждается на более сублимированном уровне. Древнекитайский даосизм с его любовью к дикой природе стал популярным в экологическом движении, экологические историки Китая обсуждают значение духовных традиций в реальной жизни. По мнению синолога Герберта Франке, бережное отношение к природе заложено уже в конфуцианстве. Он приводит цитату из «Бесед и суждений»: «Учитель всегда ловил рыбу удочкой и никогда – сетью; он стрелял птицу летящую и не стрелял птицу, сидящую на гнезде» (см. примеч. 45)[115]. Так, проявлялась забота о восстановлении численности рыбы и дичи.

На этом трогательном фоне работы немецкого синолога Гудулы Линк кажутся холодным душем. Представление о единстве человека и природы в Древнем Китае она считает маркером «ошибочного пути», «долгой традиции» европейских заблуждений. Она считает, что ностальгию по природе, которой пронизаны китайские литература и искусство, западные почитатели Китая приняли за отражение обращения с природой в реальной жизни и не поняли, что это лишь негативный отпечаток действительности, глас отшельников и странников, выражение «досады от мира» и отречения от него (см. примеч. 46).

Другие исследователи, рисующие мрачную картину экологической истории Китая, например, Марк Элвин и Вацлав Смил, также резко возражают против смешения истории религиозно-философских воззрений с реальной историей обращения человека с природой. В целом проблема взаимодействия духовной культуры и аграрного хозяйства еще далеко не решена, и дискуссия в основном топчется на месте. Отчасти речь идет о принципиальном споре между теми, кто из всех факторов общественного развития выше всего ставит культуру («культуралисты»), и теми, кто делает ставку на экономические факторы («экономисты»). Приводимые аргументы отчасти пусты, например, что китайские крестьяне – как все крестьяне в этом мире – рубили леса, занимались подсечноогневым земледелием, убивали животных и использовали почвы для своего пропитания. Все это само собой разумеется и не доказывает ни релевантности, ни нерелевантности конфуцианских и даосистских идей о природе. Важно, формировалось ли у них устойчивое хозяйство: с этого места дискуссия часто идет по следам Либиха. Понятно, что культура – не «ничтожно малая величина» (Quantite negligeable), но функционирует она преимущественно в связке с практическими правилами и дееспособными инстанциями. Даже Джозеф Нидэм[116], великий знаток истории китайской науки и техники, хотя в целом и занимает материалистическую позицию, но считает, что «wu wei», позиция невмешательства в природу и общество, имеет в Китае вполне практическое значение. Речь идет о своего рода принципе «невмешательства» (laisser-faire), которое оказывает на отношения человека с природой порой стабилизирующее, а порой дестабилизирующее воздействие (см. примеч. 47).

Но это не единственная китайская традиция: «Пожалуй, ни одна страна, – пишет Нидэм, – не знает столько легенд о героических инженерах», особенно в отношении регуляции речных русел. Правда, даже здесь можно встретить философию «wu wei» – лучше предоставить воде путь, чем ставить ей фронтальные заграждения. Хиа Янг, великий инженер эпохи Хань, «гидравлик-даосист», советовал оставлять Янцзы как можно больше места – реки, объяснял он, подобны детским ртам: если пытаться их заткнуть, они либо завопят еще громче, либо задохнутся. Похоже, китайская гармония между человеком и природой – это не только мечты поэтов-вагабундов и ученых отшельников! Учение фэншуй, древнекитайская геомантия, имеет вполне практическое значение, хотя и не всегда в понимании современной экологии. Около 1760 года в окрестностях Ханчжоу собралась многочисленная оппозиция, выступавшая против каменоломни, потому что та нарушала природные силы земли (см. примеч. 48).

Для понимания истории Китая важно учитывать фундаментальную разницу между его севером и югом. На пространствах Северного Китая земледелие не нуждается в искусственном орошении; глубокие лёссовые почвы – царство тяжелого плуга и воловьей упряжки. Вплоть до XX века главным продуктом питания здесь был вовсе не рис, а сорго – злак африканского происхождения, похожий на просо и предпочитающий сухие почвы. Для Среднего и Южного Китая характерно в первую очередь заливное рисоводство на искусно орошаемых террасах. Там крестьянин до сих пор работает в основном мотыгой и лопатой и не имеет крупного скота. В Северном и Среднем Китае основные аграрные регионы лежат на равнине и в долинах крупных рек, на Юге люди целиком зависели от террасирования гор. Главные опасности Северного Китая – наводнения и приносимый реками ил, Южного – нехватка воды и эрозия почвы. В более давние времена главные центры Китая располагались в основном на Севере, в Новое время центр тяжести сместился к Югу: соответственно изменились и доминирующие проблемы.

Что же на этом фоне считать кризисом? Пока китайская культура концентрировалась в долинах Хуанхэ и Янцзы, она страдала прежде всего от наводнений. Тяжким бременем были также гигантские илистые наносы этих рек, приподнимавшие ложе реки. Они заставляли жителей увеличивать высоту дамб и вызывали периодическое смещение русел. Илистые разливы Хуанхэ в 25, а Янцзы – в 38 раз больше, чем разливы Нила. Но эти опасности и даже стихийные бедствия не обязательно означают экологические кризисы, ведь их эффект был тот же, как при благодатных разливах Нила: они несли на поля массы плодородных частиц, иногда даже создавали новые земли, затем становившиеся полями (см. примеч. 49). Эрозия тоже не всегда вредит людям, она может способствовать переносу почвы с малодоступных горных склонов в удобные для плуга речные долины. А повышение речного дна усиливает опасность наводнений, но облегчает полив: воду к полям можно подводить и без водокачек. Контрасты китайской истории – это отчасти две стороны одной и той же медали. А разрешение экологических проблем и появление новых не всегда легко отделить друг от друга.

Для Витфогеля Китай был архетипом гидравлического общества, именно на его примере он развил свою теорию. Нидэм в принципе соглашался с ним и подчеркивал, что многие китайские ученые также видели истоки бюрократии в решении гидростроительных задач (см. примеч. 50). Связь между гидростроительством и властью в Китае неоспорима, вопрос только в том, каков был характер этой связи, где именно и в чем она проявлялась во взаимодействиях человека и природы.

В основных регионах древнекитайской культуры, как в Египте и Месопотамии, земледелие могло обходиться и без искусственного орошения, а когда его ввели, то для контроля и разрешения конфликтов обычно хватало людей, авторитетных на уровне своей деревни. Происхождение китайского государства из решения задачи орошения не доказуемо, если подходить исторически, и не очевидно, если исходить из существа вопроса. В древней народной песне еще до основания единого государства в 221 году до н. э. пелось: «Мы роем колодцы и пьем, мы пашем поля и едим, что нам за дело до власти господина!» (см. примеч. 51).

Но если орошение не требовало более высокой власти, то этого нельзя сказать об отведении воды и защите от наводнений. Они и служили основным путем легитимизации императорской власти в Китае. Классический гидравлический миф о становлении, впоследствии самым невероятным образом разукрашенный китайскими учеными, – история о легендарном инженере-императоре Юе Великом. Юй изменил направление водных потоков, открыв новые стоки и углубив речные русла, и таким образом спас китайцев от превращения в рыб (см. примеч. 52). В образе Юя Великого китайцы обрели идеал более энергичного и популярного технолога, чем западный Ной, спасший во время Всемирного потопа в своем Ковчеге лишь самого себя и избранных животных.

О том, что окончательно победить воду невозможно, китайцы, конечно, знали. Сыма Цянь, основоположник китайской историографии (ок. 145-90 годов до н. э.), рассказывает об отчаянии императора Хань при виде разрушенной дамбы: «Река прорвала дамбу под Ху-цу. Что нам делать?…Все деревни превратились в реки, и во всей стране нет никакой защиты». Более долгую славу, чем строительство дамб, обещало строительство каналов. Они служили обычно главным образом для судоходства, в первую очередь для снабжения столицы зерном. Орошение полей, еще одна важная функция каналов, уходила по сравнению с этим на задний план и даже могла быть полностью перечеркнута. Нельзя сказать, что строительство крупных каналов всегда и везде имело смысл. Сыма Цянь рассказывает историю, произошедшую еще до объединения Империи. Чтобы предотвратить экспансию на восток царства Цинь (того самого, которое впоследствии объединило под своей властью Китай), князь Хань склонил это государство, с воодушевлением относившееся к крупным проектам, к участию в строительстве каналов. Он отправил к ним инженера Хенг Куо, которому и вправду удалось уговорить императора Цинь начать строительство канала, известного впоследствии как канал ХенгКуо – предприятие для того времени почти безумное. Строительство продолжилось и после того, как мошенничество было разоблачено. Более того, его ждал успех: создание еще одного региона, богатого хлебом. Нидэм считает, что эта история имеет реальную подоплеку (см. примеч. 53).

Но далеко не всегда практическая польза императорских каналов была так ясна для народа. Император Суй Ян-ди, который около 600 года н. э. возобновил строительство Великого канала, остался в исторической памяти правителем нерачительным и жестоким, хотя и романтично влюбленным в природу. В реальности этот канал служил в первую очередь для сбора податей, а его дамбы скорее способствовали наводнениям, чем защищали от них. Это относится к любым дамбам и заложено в самой их природе: смысл их состоит исключительно в том, что они направляют ток воды в определенную сторону, так что окружение реки дамбами только увеличивает мощь потока. В китайской истории нет конца катастрофическим наводнениям. Поскольку усмирение вод было частью мифа о могуществе империи, наводнения считались признаком коррупционности правительства. Разрушительные разливы Хуанхэ около 1200 года, ослабив правящую династию, освободили путь монгольскому завоеванию. Затем, около 1350 года разлив той же Желтой реки послужил, в свою очередь, падению монголов. В те времена монгольский главнокомандующий Тогто задумал гигантский проект. Несмотря на ярые возражения китайских советников, он решил прорыть новый канал к югу от полуострова Шаньдун и перенаправить в него воды Хуанхэ. Причиной восстания стало не только само наводнение, но и принудительные работы на строительстве этого канала. Как показывает Клаус Флессель, гидростроительная администрация средневекового Китая отличалась не столько централизацией, сколько «дремучестью», невнятностью полномочий. Уже в то время ее неэффективность стала предметом критических дискуссий, тем более что ее неудачи были очевидны (см. примеч. 54).

Однако сменить всю систему никто не требовал, все время раздавались только призывы о лучшем императоре и лучших чиновниках. В Новое время император Китая приказывал, чтобы на картинах его изображали во время инспекции затопленных наводнением районов и контроля над строительством дамб. Но в 1854–1855 годах Желтая река вновь перенесла свое устье на почти 500 км к северу, что стоило жизни миллионам людей. Это было время Тайпинского восстания: стихийные бедствия сыграли немалую роль в ослаблении авторитета правительства. Ни одна река мира в исторические времена не приносила людям столь страшных бед и разрушений. «Гигантские работы по сооружению дамб требовали постоянных усилий всего населения, но их постройки оказывались игрушками по сравнению с мощью полноводного потока». До появления бетона фундамент дамбы всегда делали из глинистой почвы и песка, так что непрестанная речная волна легко подмывала его. Без организованной работы огромных человеческих масс подобные сооружения не имели бы смысла. Чем больше росло население, тем ближе подходили селения к берегам реки и тем меньше люди могли следовать древней даосистской мудрости и оставлять место речным разливам. «Традиционный метод» «предоставить путь реке» превратился в ностальгическое воспоминание. И тем страшнее становились разливы реки, когда она вырывалась из суженного людьми ложа. Еще в 1947 году партия Гоминьдан и коммунисты – смертельные враги – сообща трудились над поворотом к северу русла Хуанхэ, вновь смещавшегося к югу. Гидростроительные работы служили моральным стимулом к национальному единству (см. примеч. 55).

По сей день для Китая характерны не гигантские водохранилища, а деревенские пруды, такие же как в Индии. Всего в стране их насчитывается свыше 6 млн. Это не означает, что деревенское сообщество было способно справляться со всеми проблемами, связанными с водой. Возникает впечатление, что отдельные авторы, в раздражении на Витфогеля, сильно преуменьшают потребность в управлении орошением. Одно из наиболее захватывающих региональных исследований по экологической истории Китая повествует о почти 900-летней истории озера Сян, водохранилища для полива посевов, заложенном в 1112 году к юго-западу от Ханчжоу. Лейтмотив книги – многовековая борьба между частными землевладельцами, желавшими осушить части озера, чтобы получить больше пахотной земли, и неподкупными чиновниками, сохранившими озеро на всеобщее благо, – типаж не слишком частый и тем более достойный особой славы. Именно такие озера в Китае стали основой того представления об общем благе, нуждающемся в защите от частного эгоизма, которое лежит в основе современного экологического сознания. Шаткость политических устоев находит свое отражение в состоянии озера – площадь его периодически сокращается, озеро заиливается. Этот пример не единичен: в других местах слабость и коррупция администрации также выражается в том, что часть водоема осушают и забирают под пашни, хотя в сознании общества он олицетворяет общее достояние. Особенно много таких примеров приводят для XIX века. Что касается озера Сян, то оно было полностью осушено только при коммунистической власти, которая хотя и уничтожила землевладельцев, но не планировала в дальнейшем использовать озеро для орошения (см. примеч. 56).

Примером проблем другого типа, но тоже связанных с интересами частных лиц в освоении земель, служит то, что происходило с XVI по XIX век на среднем течении Янцзы. Здесь землевладельцы отгораживали дамбами части поймы, усиливая тем самым угрозу наводнений. Эту взаимосвязь хорошо понимали уже современники. Дилемма и здесь часто состояла в том, что китайское государство де факто не было настоящей «гидравлической деспотией», однако строило или позволяло строить такие сооружения, которые в критических ситуациях нуждались в более эффективной власти центра (см. примеч. 57). Это происходило главным образом при освоении экологически хрупких горных регионов, население которых затем росло и росло, и при расширении посадок риса.

Однако тезис Марка Элвина, что вся экологическая история Китая – это «три тысячи лет истощительного роста», не подтверждается. Китайскому сельскому хозяйству, безусловно, долгое время была присуща высокая степень стабильности, и с ростом посадок риса она даже усиливалась. Широкомасштабный экологический кризис, по мнению большинства исследователей, стал назревать главным образом в XVIII веке, а в XIX вошел в критическую фазу и стал очевидным (см. примеч. 58). Примечательно, что развитие Китая в то время стало в некоторых отношениях совпадать с развитием Европы, и в этих поразительных параллелях обретает смысл идея всемирной экологической истории. В XVIII веке в обоих регионах появляется стремление использовать природные ресурсы до последнего предела, не оставляя природе никаких пустот, никаких скрытых резервов. Именно наивысший успех в освоении земель привел к самому тяжелому экологическому кризису: в этом отношении судьба Китая может служить предостережением современному индустриальному обществу.

В XVIII веке авторы европейских аграрных реформ, ратовавшие за освоение и использование каждого пустыря, ликвидацию «пара» и неутомимое усердие, восторгались при виде китайских рисовых террас. Китайский крестьянин расхохотался бы, услышав, «что земля в определенное время нуждается в отдыхе», писал Пьер Пуавр[117] в 1768 году. «Ни дюйма земли» китайцы не оставляли нераспаханным, «до самого уреза воды» застраивали они берега каналов и рек, даже самые каменистые холмы «трудом своим» они «принуждали приносить зерно», «даже самые отвесные скалы» использовали. Насколько уязвимым сделало Китай освоение последних резервов, Пуавр не понял. В отличие от Западной и Центральной Европы, Китаю не удалось ни индустриализация, ни модернизация административной системы, которые смягчили бы последствия экологического кризиса и могли бы выдержать рост демографического давления.

Последний вентиль этому давлению открыла династия Цин, когда в 1859 году, после тайпинского восстания, передала сельским поселенцам недоступную для них ранее Манчжурию, прежде занятую манчжурами, сохранявшими кочевой образ жизни. В начале XX века то же произошло и с Внутренней Монголией, пережившей после этого «взрывоподобную колонизацию». У Китая все еще оставалось немало пастбищ, но использовать их китайцы умели только для земледелия, а оно открывало дорогу эрозии почв (см. примеч. 59).

Нагрузка на природные ресурсы Китая стала опасно возрастать уже в Средние века. В XI– XII веках под давлением вторгавшихся с севера кочевников, а если верить Герберту Франке, то и вследствие истощения почв в Северном Китае, началось усиленное переселение на юг, сопровождаемое интенсификацией заливного рисоводства. Некоторые исследователи говорят о той эпохе как об аграрной революции или новой аграрной модели потока энергии. В «Жалобе крестьянина» XII века значится: «Где есть гора, мы покрываем ее рисом, где мы находим воду, мы всю ее тратим, чтобы сажать рис… Такая работа отнимает у нас все силы, все в надежде получить хоть немного покоя» (см. примеч. 60).

Завоевание Китая монголами остановило смещение китайских центров силы на юг. Но в XV и XVI веках династия Мин стала форсировать аграрное освоение юга. Усовершенствование удобрений увеличило урожаи, а улучшение полива и появление скороспелых сортов позволили получать их дважды в год. С XVIII века в тех регионах, где нельзя было выращивать рис, перешли на картофель и кукурузу, так что резкий рост численности населения продолжился. Как и в Европе в то время, правительства успешно проводили политику повышения рождаемости, однако же, когда были достигнуты пределы роста, перейти на политику ограничения рождаемости они не смогли. Опасность перенаселения и сверхэксплуатации ресурсов ясно осознавалась, в том числе в кругах высшего чиновничества. Теория, что экологический кризис и кризис перенаселения начались в Китае в XVIII веке, опирается на свидетельства очевидцев. Здесь также можно усмотреть аналогию между традиционным Китаем и современным обществом: дискурсы об устойчивости, о необходимости смотреть в будущее имели место, но большей частью парили высоко над миром повседневных практик. Около 1950 года «примерно половина горных и холмистых земель» Китая были «обесценены эрозией». Лёсс с его мельчайшими частицами особенно подвержен эрозии. Для полноценного ухода за террасами нужна традиционная сельско-крестьянская культура, а она была нарушена тенденциями современного развития. По сегодняшним расчетам, на севере Китая ежегодно теряется 1,6 млрд тонн плодородных лёссовых почв, и одна из причин этого – недостаточный уход за террасами.

Самым уязвимым пунктом в освоении горных регионов Китая, да и в обращении с окружающей средой в целом, считается сокращение площади лесов, в том числе там, где они необходимы для поддержания гидрологического режима и защиты от эрозии. Если в лёссовых регионах с их невероятным плодородием еще можно было надеяться обойтись без лесов, то в горных регионах Южного Китая подобная беспечность неизбежно вела к разрушительным последствиям. Вырубку обширных лесов Южного Китая называли одной из самых крупных экологических ошибок в истории человечества. Даже там, где сельское хозяйство с трудом, но сохраняло экологическое равновесие, дефицит дерева привел к потере питательных веществ – в качестве топлива использовали стерню, которая в противном случае оставалась бы на полях и служила бы удобрением (см. примеч. 61).

Некоторые очевидцы осознавали, к чему ведет потеря лесов, – жалобы на вырубки леса также принадлежат китайской традиции. Правда, Нидэм, цитируя такие жалобы, призывает современного читателя не вкладывать в них слишком много собственных идей. Уже конфуцианец Мэн-цзы (372–289 годы до н. э.) оплакивал прекрасные некогда горные леса, ставшие жертвой топора. Силы природы дали бы им восстановиться, «но тут пришли коровы и козы» и съели молодой подрост. Теперь горы стали голыми, и люди думают, что лесов здесь никогда и не было. «Но это ли природа гор?» Мэн-цзы считает вырубку лесов – не без сходства с современными экоидеалистами – аморальной, он связывает потерю природной доброты в людях с потерей горных лесов (см. примеч. 62). Горный лес как естество гор: это немецкое представление не чуждо было и китайцам, так же как и знание о разрушительном эффекте совместного действия лесорубов и пастухов.

Осознавали ли в то время опасность для почв и водного баланса? В доказательство постоянно приводят описание ученого XVI века Йен Синь-Фанга: еще на памяти прошлого поколения юго-восточные склоны в Шаньси были затянуты сплошным лесом. Эти леса не страдали от того, что крестьяне собирали в них хворост. Но с появлением нового правителя началось настоящее состязание в строительстве домов, и люди стали круглый год, без паузы, рубить лес. Вырубив его, они превратили облысевшие склоны в пашни, выдрали с корнями последние заросли и кусты. С тех пор при сильных ливнях ничто не могло задержать мощные потоки воды, и тем, кто жил в долинах, пришлось очень туго. По словам ученого, провинция таким образом потеряла семь десятых своего благосостояния. Эта жалоба показывает, что связь между вырубкой леса и наводнениями уже была понятна. Но именно постоянное обращение к одному и тому же источнику заставляет думать, что для столь отдаленных времен существует мало доказательств. При этом нужно помнить, что на гигантских пространствах, где протекают реки Хуанхэ и Янцзы, причинно-следственная связь между рубкой леса в дальних горах и катастрофическими наводнениями не была непосредственно очевидной: даже сегодня причинно-следственные связи такого рода не всегда можно однозначно доказать. Там, где водоохранная функция лесов проявлялась непосредственно, например, если они произрастали над орошаемыми террасами, их иногда щадили (см. примеч. 63).

Как и во многих других странах, картина обретает более теплые тона, если вспомнить про плодовые деревья. Это отмечают даже самые резкие критики экологического поведения китайцев. Рихтгофен обнаружил, что вблизи морских побережий по краю террас часто были «высажены плодовые деревья». Смил подчеркивает, что китайцы «традиционно принадлежат к самым трудолюбивым практикам лесопольного хозяйства» (см. примеч. 64). Надо вспомнить и о шелковичных культурах – основе китайской шелковой индустрии – символе Китая уже более 4000 лет! Шелковица растет медленно и живет долго, а такие свойства способствуют менталитету предусмотрительности.

Еще больше оптимизма придает бамбук. Пусть с точки зрения биологов и лесоводов бамбук – вовсе не дерево, а трава, но для жителей Восточной и Южной Азии он во многих отношениях играет ту же роль, что для европейцев «настоящий» лес – поставляет им топливо и поделочный материал. Бамбуком тоже можно восхищаться, а не только дубами. Любовь к бамбуку пронизывает китайскую живопись, поэзию и народную культуру, а выращивание этого растения относится к традиционным китайским добродетелям. Если лесное хозяйство по сравнению с японским выглядит весьма печально, то по площадям бамбука Китай превосходит Японию почти в 25 раз. Одно экологическое издание воздает должное бамбуку как средству самолечения поврежденной природы: бамбук прекрасно растет даже на самых экологически нарушенных склонах (см. примеч. 65).

В истории Китая был один драматический эпизод искусственного лесоразведения, причем задолго до того, как крупномасштабные лесопосадки начались в Европе: есть сведения, что в 1391 году под Нанкином было высажено свыше 50 млн деревьев, из которых в будущем планировали получить корабельный лес для океанского флота (см. примеч. 66). Как и в Европе, именно строительство флота впервые превратило посадку лесов в политическую задачу первостепенной важности. Однако с отказом от мореходных амбиций этот импульс сошел на нет. Продолжая сравнение с Европой, можно предположить, что китайское лесоводство лишилось таким образом политической поддержки. Тем не менее впечатление таково, что во многих провинциях Китая сведение лесов достигло критического масштаба только с ростом численности населения и освоением горных регионов в XVIII веке.

Имело место в Китае и устойчивое лесное хозяйство. Николас X. Мензис привел ряд примеров: императорские охотничьи угодья; монастырские, храмовые и общинные леса, в первую очередь насаждения китайской ели (куннингамии ланцетовидной) – основного, если не считать бамбука, полезного дерева в Китае. Крестьяне разводили куннингамию для получения не только древесины, но и веточного корма. Тем не менее все эти примеры разведения лесных культур в общем кажутся скорее исключением (см. примеч. 67). Ничтожно малое количество источников в такой богато документированной истории, как история Китая, говорит само за себя.

Этот дефицит особенно бросается в глаза в сравнении с Европой, но это же сравнение помогает его понять. Господство над лесами как основа государственной власти здесь никогда, даже отдаленно, не играло такой роли, как в Европе. Властитель становился властителем не благодаря охране леса, а благодаря его освоению. Лес пользовался дурной репутацией как прибежище бандитов и мятежников. Такого стимула к созданию высокоствольных лесов, как строительство флота, в истории Китая не было. Великокняжеские охоты как фактор лесной политики даже отдаленно не имели такого значения, как в Европе от Средних веков до барокко и позже. Хотя в древнем Китае также был период жесткого имперского контроля над охотой, нельзя быть уверенным, что это способствовало сохранению лесов. «Целые леса выжигаются ради охоты», – сетует один принц во II веке до н. э. С ростом авторитета буддизма охота приобретает сомнительный оттенок и не может больше служить темой для портретов и изображений императоров. Китайские крестьяне гораздо меньше своих европейских «коллег» были заинтересованы пасти скот в лесу, потому что скота у них было ничтожно мало. Ремесла, требующие топлива, далеко не так зависели от лесов, как на Западе, ведь в Китае уже со Средних веков добывали каменный уголь, используя его даже на металлургических предприятиях. Видимо, даже солеварни – предприятия, в Центральной Европе наиболее заинтересованные в устойчивом лесоводстве, – в Китае не имели такого значения, как в Европе (см. примеч. 68).

Вероятно, очень значимо и еще одно обстоятельство: как правило, охрана леса может быть эффективной только на местах или в пределах региона, с учетом конкретных специфических условий. Не случайно в Германии XVIII и XIX веков пионерами лесной политики часто становились мелкие, обозримые территории. Для успехов в лесоводстве Китай был слишком велик, центральная власть – слишком удалена от локальных проблем. В этом состоит и общая дилемма китайской экологической политики: когда для разрешения экологических проблем были необходимы государственные средства, дело обстояло, как правило, плохо. В повседневной жизни люди проявляли лояльность только к таким эффективно функционирующим единицам, как семья или в лучшем случае община.

Во времена Мао Цзэдуна, когда государство обрело силу, появилось и осознание значимости леса. К тому времени в Китае давно знали, что вырубки влекут за собой очень неприятные последствия, и провозглашенная около 1956 года «Великая зеленая стена» была самым крупным в истории человечества проектом создания искусственных лесов. По аналогии с Великой Китайской стеной планировалось высадить полосу лесов для защиты от наступающей степи. Однако эта работа, видимо, обернулась обычной для лесной политики ролевой игрой: охрана лесов стала малопопулярным проектом центральной власти, вступившим в противоречие с экономическими интересами регионов. Со временем стали более понятны смысл и необходимость некоторой децентрализации. Правительственная кампания по посадке деревьев в начале 1970-х годов проходила под девизом «Четырех вокруг»: вокруг домов, вокруг деревень, вокруг улиц, вокруг каналов. Тем не менее в общем кажется, что экологическая политика так и не стала конкурентоспособной в сравнении с экономическими и политическими приоритетами маоизма. Особенно беззастенчиво Китай, не имевший обширных собственных лесов, использовал лесные ресурсы Тибета, хотя в его высокогорных условиях лес восстанавливается очень трудно. Пожалуй, единственный шанс для возврата к политике охраны леса сегодня – это осознание того, что, вырубая тибетские леса, китайцы увеличивают угрозу наводнений в самом Китае (см. примеч. 69).

Несмотря на все расправы над экологами-оппозиционерами, в информированных кругах официального Китая происходит очевидное осознание экологического кризиса. В 1978 году два авторитетных специалиста даже предложили выделить обширные участки лёссового плато по берегам Хуанхэ под лесовосстановление и выпас: по их мнению, только возвращение к тысячелетней традиции может предотвратить регулярные катастрофические наводнения. Они указали на то, что до первого тысячелетия н. э., то есть до начала аграрного освоения лёссового плато, крупные наводнения были редкими. Такой радикальный вывод из экологической истории тысячелетий соперничает с теориями американских пророков дикой природы! Впрочем, в современном Китае любят экологически обосновывать древнюю антипатию к кочевникам и отождествлять отгонный выпас с перевыпасом. При том что современная политика Китая в сфере расселения – основной виновник сильнейшего перевыпаса во Внутренней Монголии: именно китайцы оттеснили кочевников с их огромными стадами в регионы с самой скудной растительностью (см. примеч. 70).

В заключение краткий экскурс в Японию. В западных экологических кругах отношение к Японии с 1970-х годов колеблется, как маятник: если сначала говорили о «японском экологическом харакири», о том негодовании, какое вызывала Япония у борцов с китобойным промыслом, то позже эта страна в некоторых аспектах стала служить образцом. Япония имеет собственный ярко выраженный культ природы, правда, его практическая реализация вызывает сомнения. Уже несколько веков природа занимает в Японии то положение, какое в Европе занимает религия и философия, как заявил в 1989 году бургомистр Нагасаки одному немецкому интервьюеру. В начальных школах Нагасаки, по его словам, «каждый школьный гимн» начинается «со строк о горах позади школы, о пенящемся ручье перед ними и вишневых деревьях вокруг нее». О том, «кто несет ответственность, кто что сделал», напротив, никогда не спрашивали (см. примеч. 72). Тем не менее если в последние века Япония проводила относительно успешную политику защиты почв, то это было связано скорее с практическими соображениями, чем с любовью к природе. В тесном пространстве островной империи с ее хрупкой горной экологией пределы роста, начавшегося в Новое время, попали в поле зрения раньше, чем в Китае: уже в начале XVIII века периодический голод давал понять, что ресурсы на исходе. Однако около 1800 года, когда положение Китая становилось все более безнадежным, Япония уже вновь могла обходиться своими небольшими ресурсами: эра стагнации перед насильственным открытием Японии коммодором Перри[118], очевидно, имела экологический смысл. Рост численности населения на островах прекратился около 1720 года, в то время как в Китае именно в это время он ускорился.

По сравнению с Китаем Япония обладала решающим преимуществом: малыми размерами, обозримостью. В ее ограниченных пределах лояльность по отношению к государству могла развиться легче, чем в огромной империи. Здесь имели успех даже кампании по созданию искусственных лесов, начатые в конце XVIII века (примечательное совпадение с Европой!). Вероятно, раньше и яснее, чем в Китае, в Японии осознали роль леса в поддержании водного режима рек. Для восстановления лесов японцы очень рано начали высаживать деревья, а не только, как это было поначалу в Европе, управлять рубками и естественным лесовозобновлением. При этом – в прямой противоположности к Европе! – хвойные леса они переводили в смешанные хвойно-лиственные. В то время как в немецких регионах лесорубов, не желавших отказываться от топора, принуждали использовать пилу[119], в некоторых провинциях Японии в целях охраны леса пилу запрещали! Благодаря посадкам лесов Япония, выдержав определенный период нормирования в использовании древесины, смогла позволить себе сохранить традиции деревянного строительства – идеальные для страны, подверженной угрозам землетрясений (см. примеч. 72). Еще в начале 1950-х годов главным топливом японцев оставался древесный уголь. В 1949 году площади, покрытые лесами, составляли в Японии 68 % территории страны, а в Китае – всего лишь 8 %. При этом японцы, хотя и создали «деревянную культуру», по традиции не слишком эмоционально относятся к лесу; гораздо более сильные чувства вызывают у них родники и источники. Но и через эту любовь может формироваться чувство леса. Основное объяснение лесистости Японии кроется, очевидно, в том, что большая часть страны занята крутыми горами, не пригодными для земледелия. С 1960-х годов Японии с ее сильной валютой было не трудно закупать древесину в Новой Гвинее и других развивающихся странах, где японские фирмы завоевали себе дурную славу из-за нещадных сплошных рубок (см. примеч. 73).

По сравнению с Китаем у Японии были все преимущества, которые дал ей путь автономного развития: на ее острова не вторгались кочевники, да и европейский империализм тревожил Японию лишь периодически. Но об экологическом значении империализма речь пойдет далее.

__________

41. Liebig J. von. Chemische Briefe. Leipzig, 1865. S. 498, 500 f.

42. Varrentrapp G. Über die Entwässerung der Städte: Über Werth und Unwerth des Wasserclosetts. Berlin, 1868. S. 20, 22, 24 f.; Pieper W. Das Scheiss-Buch: Entstehung, Nutzung, Entsorgung menschlicher Fäkalien. Löhrbach, 1987. S. 118 ff., 140; Glaeser B. Umweltpolitik in China. Bochum, 1983. S. 184; Spence J.D. Chinas Weg in die Moderne. München, 1995. S. 663. Марк Элвин оценивает рвение в использовании «ночной земли» менее позитивно, поскольку оно способствовало распространению глистных болезней (см.: Elvin М. The Environmental Legacy of Imperial China // China Quarterly. Dec. 1998. No. 156. P. 734). Малайцы имели обыкновение подшучивать над китайцами за то, что они удобряют свои овощные грядки фекалиями и таким образом как бы поедают собственные экскременты (см.: Weggel О. Die Asiaten. München, 1994. S. 85).

43. Netting R. (см. примеч. II, 5, р. 236, et al.); Geping Q., Jinchang L. Population and the Environment in China. Boulder, 1994. P. 4, et al.; Malthus T An Essay on the Principle of Population. Harmondsworth, 1970 [1798]. P. 30, 88 f.; Moore B. Soziale Ursprünge von Diktatur und Demokratie. Frankfurt/M., 1969. S. 203. В то время как в маоистском Китае подобные тревоги долгое время подвергались гонениям как реакционное мальтузианство, примерно с 1980 года популяционное давление в правительственных кругах Китая признается экономико-экологической проблемой первостепенной важности (см.: Spence J. (примеч. 42, S. 799 ff.)).

44. Richthofen Е. (см. примеч. 6, S. 70); Richthofen Е von. Tagebücher aus China. Berlin, 1907. Bd. I. S. 151 f., 163, 167 f., 207, 254, 333 f., 561 f.; Linck G. “Die Welt ist ein heiliges Gefäß, wer sich daran zu schaffen macht, wird Niederlagen erleiden”: Konfliktaustragung an der Natur während der Umbrüche in der chinesischen Geschichte // J. Calliefi (см. примеч. к предисловию 6, S. 334); Baumann В. Gobi. München, 1995. S. 116 f., 123.

45. Franke H. Geschichte und Natur: Betrachtungen eines Asien-Historikers // Markl H. (см. примеч. I, 77, S. 55, 63); Bruun O. Fengshui and the Chinese Perception of Nature HO. Bruun, A. Kailand (eds). Asian Perceptions of Nature: A Critical Approach. Richmond, 1995. P. 173 ff.

46. Linck G. (см. примеч. 44, S. 327, 346, u.a.).

47. Основной источник для главы о Китае см.: Elvin М., Liu Т. (eds). Sediments of Time: Environment and Society in Chinese History. Cambridge 1998. Этот 820-страничный сборник превосходит по своему охвату, качеству и эмпирической обоснованности все предыдущие публикации по внезападной экологической истории, не в последнюю очередь благодаря уникальным китайским свидетельствам. За полезные указания я благодарю Юргена Остерхаммеля, Фрайбург. Элвин: см. примеч. 42; Elvin М. 3000 Years of Unsustainable Growth: Chinas Environment from Archaic Times to the Present // East Asian History. 1993. Vol. 6. P. 7–46; Elvin M. The Environmental History of China: An Agenda of Ideas // Asian Studies Review. 1990. Vol. 14. P. 39–53. Откликом на название книги С. Перл «Добрая Земля» звучит название труда Вацлава Смила «Плохая Земля», автор которой выступает против утрированного подхода к культуре, оправдывающего разрушение окружающей среды (см.: Smil V. The Bad Earth: Environmental Degradation in China. N.Y., 1984. P. 3 f., 6 f.). По этой проблематике см.: Callicott J.B., Ames R.T. Epilogue: On the Relation of Idea and Action // J.B. Callicott, R.T. Ames (eds). Nature in Asian Traditions of Thought. Albany. 1989. P. 279–289; Tuan Y-F. Discrepancies between Environmental Attitude and Behaviour: Examples from Europe and China // Canadian Geographer. 1968. Vol. 12. P. 176–191; Tuan Y-F. China. L., 1970. P. 29 ff., 127 ff.; Needham J. Wissenschaftlicher Universalismus: Über Bedeutung und Besonderheit der chinesischen Wissenschaft. Frankfurt/M., 1977. S. 78 f.

48. Ebd. S. 168; Needham J. Science and Civilization in China. Vol. 44. Pt. III. Cambridge, 1971. P. 234 f.; Schoppa R.K. Xiang Lake: Nine Centuries of Chinese Life. New Haven, 1989. P. 121 f. О практическом значении китайской натурфилософии и геомантии см. в: Müller J. Kulturlandschaft China. Gotha, 1997. S. 71 ff. Об особенностях и распространении китайского чувства природы см. в: YutangL. Mein Land und mein Volk. Stuttgart o. J. (ca. 1935). S. 154, 314 ff, 561.

49. Bochuan H. (см. примеч. 6, p. 30 f.); Needham J. Science (см. примеч. 48, vol. 4, pt. III, p. 224 f.); Tuan Y-F. China (см. примеч. 47, p. 29 f.). Sinclair K. Der Gelbe Fluß. Hamburg, 1988. S. 109 ff; Reinhardt L. Kulturgeschichte der Nutzpflanzen. München, 1911. S. 46. По сообщению Юня Ханя, во времена японской оккупации 1939 года китайцам под страхом смертной казни запрещалось есть рис и пшеницу, так что им пришлось питаться преимущественно сорго (см.: Chang J. Wilde Schwäne. München, 1991. S. 77).

50. Нидхэм говорит о Витфогеле в общем с уважением и признанием, хотя в другом месте отвергает его «восточную деспотию» как «фундаментальный нонсенс»! (См.: Needham J. (см. примеч. 47, S. 18 ff, 64 ff, 70 ff, 166 ff); Ulmen G.L. The Science of Society (WittfogelBiographie). The Hague, 1978. R 374.)

51. Isaac В. (см. примеч. 15, р. 452 f.); Cotterell A., Yap Y Das Reich der Mitte: 5000 Jahre Geschichte und Traditionen des Alten China. Herrsching, 1986. S. 123 f.; Böttger W. Kultur im alten China. Leipzig, 1977. S. 51.

52. Records of the Historian: Chapters from the Shih chi of Ssu-ma Ch’ien. / transl. by B. Watson. N.Y., 1969. R 230 f. «Ни одна страна мира не знает, наверное, столько легенд о героических инженерах», как Китай! (См. в: Needham J. Universalismus (см. примеч. 4, S. 168); Richthofen F. von (см. примеч. 6, S. 285 f.).)

53. Records (см. примеч. 52, р. 236, 231 f); Needham J. Science (см. примеч. 48, vol. 4, pt. III, р. 285 f.).

54. Chi Т. Geschichte Chinas und seiner Kultur. Zürich, 1946. S. 166 ff; Needham J. Science (см. примеч. 48, vol. 4, pt. III, p. 306 ff, 319); Will P.-E. Un cycle hydraulique en Chine: La province du Hubei du XVIe au XIXe siecles // Bulletin de FEcole Franaise d’Extreme-Orient. 1980. Vol. 68. R 267 f.; Da-kang Z., Peiyuan Z. The Huang-Huai-Plair // Turner B. Earth (см. примеч. I, 61, p. 473 ff); Gernet J. Die chinesische Welt. Frankfurt/M., 1979. S. 416, 305 f., 317; Trauzettel R. Die YüanDynastie // M. Weiers (Hrsg.). Die Mongolen. Darmstadt, 1986. S. 250; Flessel K. Der Huangho und die historische Hydrotechnik in China. Diss. Tübingen, 1974. S. 103, 87 ff.

55. Europa und die Kaiser von China. Berliner Festspiele GmbH (Hrsg.). Frankfurt/M., 1985. S. 116 ff., 129 ff., 289 f.; Gernet J. (см. примеч. 54, S. 461, 641); Spence J. (см. примеч. 42, S. 228, 581); Richthofen F. von. China (см. примеч. 6, S. 420 f.); Will P. (см. примеч. 54, p. 268). Еще в 1930-х годах наводнения и засухи, которые были объяснены отсутствием государственного надзора над гидростроительными сооружениями, внесли существенный вклад в падение режима Чан-Кайши (см. в: Osterhammel J. Shanghai 30. Mai 1925: Die chinesische Revolution. München, 1997. S. 182); Sinclair К. (см. примеч. 49, S. 172, 180).

56. Mabry J.B. The Ethnology of Local Irrigation // J.B. Mabry (ed.). Canals (см. примеч. 7, p. 6); утверждается, что еще при коммунистической власти в Китае строились «тысячи мелких водоподъемных плотин», которые «поддерживались в рабочем состоянии самоуправляемым местным населением» (см. в: Pater S., Schmidt-Kollert Е. Zum Beispiel Staudämme. Göttingen, 1989. S. 14); Schoppa R. (см. примеч. 48).

57. Will P-Е. State Intervention in the Administration of a Hydraulic Infrastructure: The Example of Hubei Province in Late Imperial Times // S.R. Schräm (ed.). The Scope of State Power in China. L., 1985. P. 295–347. Заиливание каналов и водохранилищ как социальная проблема, возникающая из-за того, что частные лица в стремлении получить земли покушаются на общественные водоемы см. в: Will P-Е. The Zheng-Bai Irrigation System // M. Elvin, T. Liu (см. примеч. 47, р. 325).

58. Elvin М. 3000 Years (см. примеч. 47). Из сборника Марка Элвина и Тсуй-юня Лиу отчетливо видно, что широкая источниковая база подтверждает экологический кризис в Китае не ранее XVIII века (см. примеч. 47).

59. Poivre Р. Reisen eines Philosophen 1768 / Osterhammel J. (Hrsg.). Sigmaringen, 1997. S. 196–199, 202; Müller J. Kulturlandschaft China. Gotha, 1997. S. 124; Kämpfe H.-R. Die Innere Mongolei von 1691 bis 1911 // M. Weiers (см. примеч. 54, S. 431); Wen L. Chinas Environmental Conditions in 1998 // Beijing Review. 1999. Juli 12. P. 17. Между тем рост потребления мяса приводит к сверхэксплуатации последних остатков пастбищ.

60. Franke Н. // Fischer Weltgeschichte. Bd. 19. Frankfurt/M., 1968. S. 212; Debeir J.-C. u.a. Prometheus auf der Titanic: Geschichte der Energiesysteme. Frankfurt/M., 1989. S. 80 ff., 84 ff.; Smil V. (см. примеч. 47, p. 9).

61. Liu T. Rice Culture in South China, 1500–1900: Adjustment and Limitation in Historical Perspective H.A. Hayami, Y. Tsubouchi (eds). Economic and Demographie Developments in Rice Producing Societies: Some Aspects of East Asian Economic History (1500–1900). Leuven, 1990. P. 51 ff.; ZhihongS. The Development and Underdevelopment of Agriculture during the Early Qing Period // Ibid. P. 70 ff; Perdue R (см. примеч. 15, p. 19 f.); Will P.-E. (см. примеч. 54, p. 279); жалобу XIX века о том, что кукуруза разрушает горы, так что там нельзя выращивать ни бамбук, ни лес см. в: Osborne A. Economic and Ecological Interactions in the Lower Yangzi Region Under the Qing // M. Elvin, T. Liu (см. примеч. 47, p. 212); Schultze J.H. Das Wesen der Bodenerosion // G. Richter (Hrsg.). Bodenerosion in Mitteleuropa. Darmstadt, 1976. S. 57; Borgstrom G. Der hungrige Planet. München, 1967. S. 74; Daz-Hong W., Pimentel D. 17th Century Organic Agriculture in China: Energy Flows through an Agroecosystem in Jiaxing Region // Human Ecology. 1986. Vol. 14. P. 26 f. Марк Элвин также в общем выделяет сведение лесов в качестве решающего фактора экологического упадка Китая (см. в: Elvin М. 3000 Years (см. примеч. 47, р. 29 ff., et al.); Graß H. Brisante Mischung // К. Kümmerer (см. примеч. I, 61, S. 16)). 62. Needham J. Science (см. примеч. 48, vol. 4, pt. III, p. 241, 244).

63. Ibid. P. 245; Hershkovitz L. Political Ecology and Environmental Management in the Loess Plateau, China // Human Ecology. 1993. Vol. 21. P. 327; Linck G. (см. примеч. 44, S. 343, 345); Müller J. (см. примеч. 48, S. 186 f.); единичные доказательства деревенского лесного сознания в Юньнани см. в: Menzies N.K. The Villagers View of Environmental History in Yunnan Province // M. Elvin, T. Liu (см. примеч. 47, p. 113).

64. Richthofen F. von. Tagebücher (см. примеч. 44, S. 187); Smil V. (см. примеч. 47, p. 36).

65. Farrelly D. The Book of Bamboo. San Francisco, 1984. P. 301 f., 285; YutangL. (см. примеч. 48, S. 59,155); Beuchert M. Die Gärten Chinas. Frankfurt/M., 1998. S. 70 f.

66. Gernet J. (см. примеч. 54, S. 331, 337); Beuchert M. (см. примеч. 65, S. 128).

67. Menzies N.K. The Villagers View (см. примеч. 63); Menzies N.K. Forest and Land Management in Imperial China. N.Y., 1994. P. 95 ff., 120, 132; Menzies N.K. 300 Years of Taungya: A Sustainable System of Forestry in South China // Human Ecology. 1988. Vol. 16. P. 367; Menzies N.K. Sources of Demand and Cycles of Logging in Pre-Modern China // J. Dargavel, R. Tucker (eds). Changing Pacific Forests. Durham, 1992. P. 64 ff.

68. Menzies N.K. Forests (см. примеч. 67, p. 44); из публикаций Марка Элвина следует, что охрана лесов в Китае не обладала традиционной функцией господства (см. примеч. 47). Такое же впечатление создает сборник М. Элвина и Т. Лиу (см. примеч. 47). «Традиционное мышление китайцев демонстрирует определенное предубеждение против леса и выращивания деревьев» (см.: Vermeer Е.В. Population and Ecology along the Frontier in Quing China // Ibid. P. 247); Fischer O. Der Baum in der Kultur Chinas // Intersilva. München. 1942. Bd. 2. S. 348; Schafer E.H. The Conservation of Nature under the T ang Dynasty// Journal of the Economic and Social History of the Orient. 1962. Vol. 5. P. 303 ff.; Debeir J. (см. примеч. 60, S. 99 ff.); Tora Y Salt Production Techniques in Ancient China. Leiden, 1993. Представление о горных лесах как местах обитания диких народов и потенциальных нарушителей покоя широко распространено среди государствообразующих народов Китая, Индии и Юго-Восточной Азии; отсюда вытекает и негативное отношение между властью и лесом (см. в: Weggel О. (см. примеч. 43, S. 83 ff).

69. Caffrey P.J. Toward Wise Use: The Peoples Republik of China and Forest Management in Northeastern China, 1949–1953. Paper zur ASEH-Konferenz in Baltimore. 1997; Richardson S.D. Forestry in Communist China. Baltimore, 1966; Jinchang L. et al. Price and Policy: The Keys to Revamping Chinas Forestry Resources // R. Repetto, M. Gillis (eds). Public Policies and the Misuse of Forest Resources. Cambridge, 1988. P. 212. Послание Далай-ламы от 10.3.1999: «Грустно и очень жаль, что лишь чудовищные наводнения прошлых лет заставили руководство Китая признать пользу охраны окружающей среды» (см. в: Tibet und Buddhismus. 1999. Bd. 13. Nr. 49. S. 32).

70. Smil V. (см. примеч. 47, p. 49 f.); National Research Council. Grasslands an Grassland Sciences in Northern China. Washington, 1992. P. 31; Heissig W. (см. примеч. II, 71, S. 193, 208).

71. Gunnarsson B. Japans ökologisches Harakiri oder Das tödliche Ende des Wachstums. Reinbek, 1974 [1971]; Tsuru S., Weidner H. Ein Modell für uns: Die Erfolge der Japanischen Umweltpolitik. Köln, 1985; Der Spiegel. 1989.2 Februar. S. 139 ff.; Икеда в диалоге с Тойнби полагает, что тот переоценивает экологические заслуги синтоизма, но в остальном их разговор состоит из взаимных подтверждений (см.: Toynbee A., Ikeda D. Wähle das Leben! Ein Dialog. Düsseldorf, 1982. S. 366).

72. Следующие описания опираются в первую очередь на труды Конрада Тотмана и его экологическую интерпретацию новейшей истории Японии (см.: Totman С. Early Modern Japan. Berkeley, 1993. P. 229 f., 268 f.; Totman C. The Green Archipelago: Forestry in Preindustrial Japan. Berkeley, 1989. P. 182 f., 187, et al.; Totman C. The Lumber Industry in Early Modern Japan. Honolulu, 1995. P. 103, 110, et al.); Osako M.M. Forest Preservation in Tokugawa Japan // R. Tucker, J.F. Richards (eds). Global Deforestation and the 19th-Century World Economy. Durham, 1983. P. 129 ff., 134.

73. Cornell J.B. Three Decades of Matsunagi: Changing Patterns of Forest Land Use in an Okayama Mountain Village // H.K. Steen (ed.). History of Sustained-Yield Forestry. Portland, 1984. P. 237, 257 ff.; Erlinghagen H. Japan. München, 1976. S. 238 f. Radkau J., Schäfer I. (см. примеч. I, 39, S. 260 f.); Cameron O. Japan and South-East Asia’s Environment // M.J.P. Parnwell, R.L. Bryant (eds). Environmental Change in South-East Asia. L., 1996. P. 67 ff. В Японии оросительные системы гораздо сильнее, чем во многих других азиатских регионах остались под местным контролем (ср. с: Barker R. et al. The Rice Economy of Asia. Washington, 1985. P. 95).

 

В небольшом пространстве сложность отношений между водой и человеком была осознана очень рано, и рано стала предметом тонко сбалансированной и относительно эффективной политики. Хрестоматийные примеры такой политики в пределах Европы дают Венеция, выросшая на островах Венецианской Лагуны, и Голландия, расположенная на землях, отвоеванных у моря. И та и другая были своеобразными государственными образованиями, и та и другая по-своему добились большого успеха и в определенный период истории вызывали восхищение всей Европы. Оба государства были пионерами морской торговли, гидростроительства и аграрного прогресса. Как и в случае Японии, создается общее впечатление, что экономическая и экологическая энергии внутренне связаны, даже если они нередко друг другу мешают. Если исходить из идеала «нетронутой природы», то в истории среды и Венеция, и Голландия предстанут как исключительно негативные примеры высочайшего градуса искусственности. Если же, напротив, принять за образец бережное и предусмотрительное переустройство естественной среды, то по крайней мере Венеция в период ее расцвета может служить идеалом.

Венецианцам с самого начала было ясно, что они живут на неустойчивом фундаменте. Как бы ни прославляли венецианцы свою Serenissima (Венецианскую республику), но вся ее история пронизана экологической тревожностью, периодически доходящей до полного пессимизма и ожидания конца света. Может быть, поразительная тысячелетняя стабильность Венеции обусловлена именно тем, что ее жители никогда не могли положиться на окружавшую их среду. Как пишет один венецианский летописец, природа всегда вела против Венеции «невыразимо жестокую войну». Известна история о том, как в 1224 году после разрушительного землетрясения во Дворце дожей[120] серьезно обсуждались планы переселения всего населения Венеции в завоеванный в 1204 году Константинополь, и этот проект, поддержанный самим дожем Дзиани, провалился при голосовании с меньшинством всего в один голос. Но если эта невероятная история верна, то это значит, что многим венецианцам требовался очень длительный срок, чтобы идентифицировать себя со своим сложным природным окружением (см. примеч. 74).

Если пользование природными ресурсами в Венеции очень рано привело к становлению своего рода экологической политики, то это можно объяснить тем, что связь с водой порождала здесь импульсы к разнонаправленным действиям, а это вынуждало людей к многоплановому, «сетевому» мышлению. Чем больше разворачивалась венецианская экономика, тем меньше для решения экологических проблем подходили стандартные меры, шла ли речь об охране вод или их отведении. Нужно было все время иметь в поле зрения не одну реакцию, а целую их цепочку, и уметь находить баланс различных интересов. Реки, впадавшие в Лагуну, служили торговыми путями, однако они несли в нее не только воду, но и ил. Нелегко было решить, какой эффект перевешивал, благоприятную или злокозненную роль сыграло бы отведение речных русел от Лагуны. Еще в XVII веке один знаток говорил, что при решении гидростроительных вопросов можно «с большой легкостью впасть в самые страшные заблуждения» (см. примеч. 75). Необходимо было действовать с осторожностью, избегать примитивных мыслей и решений, постоянно собирать и обсуждать новый опыт. Венецианский стиль принятия решений в экологических делах тоже нередко служил образцом.

Уже в Средние века окружающая среда как ценнейшее достояние, источник жизни обретает для венецианцев конкретное воплощение в их Лагуне[121] – такой, какую они видели вокруг себя: наполовину море, наполовину озеро, с многочисленными островами и косами. Тогда здесь присутствовали и мощные экономические интересы, сегодня почти полностью ушедшие в небытие: солевары и рыболовы. «В избытке у вас одна только рыба», – писал в VI веке о жителях Венецианской Лагуны Кассиодор[122]. «Все ваше рвение и пыл сосредоточены на солеварнях… оттуда и все ваши доходы». В расцвете Венеции как торговой метрополии большую роль сыграла добыча морской соли. Приток в Лагуну пресной воды был для соледобытчиков опасен, и в северной ее части они со временем разорились: наряду с илом и малярией это было еще одним доводом для переброски впадающих в Лагуну рек. Лагуна не была такой необозримой, как море, и венецианцы рано поняли, насколько опасен чрезмерный вылов рыбы. Они предпринимали против него энергичные меры: рыбачьи сети подлежали строгому контролю на размер ячеи (чтобы через них могла проходить молодь), а чреватые подрывом рыбных запасов «дьявольские изобретения», как гласило установление 1599 года, были строго запрещены (см. примеч. 76).

Важнейшими задачами венецианцев в течение нескольких первых столетий были осушение частей Лагуны, получение земли для растущего населения и подготовка полей и пастбищ. Однако постепенно мышление перестраивалось: с XV века осушение перестало толковаться как триумф над водной стихией. В заиливании, обмелении, прекращении циркуляции воды в Лагуне стали усматривать смертельную опасность. Теперь каждый последующий шаг в освоении земли подлежит суровому контролю и кадастровым ограничениям. Политика в области окружающей среды становится инструментом венецианской власти, не в последнюю очередь по отношению к поселившимся в Лагуне церковным орденам. Остров Торчелло, который со своими двумя древними церквями среди болот и камыша кажется современному туристу олицетворением красоты всей Лагуны, в глазах венецианцев служит страшным предостережением: заболачивание не только лишило судоходства некогда цветущий торговый город, но и «одарило» его малярией, видимо, также как много раньше произошло с могущественной Аквилеей[123] . Венецианцы начинают ценить береговое положение и морскую воду. С XV века и даже раньше основным мотивом городской политики стал панический страх перед любыми проявлениями заболачивания. «В согласии с пословицей “свая делает болото” (Palo fa paluo), которая означает, что одной сваи достаточно, чтобы превратить часть Лагуны в болото, Светлейшая Республика Венеция объявила войну сваям и постройкам на сваях и не останавливалась ни перед чем… На мостки, причалы, сваи, дома-лодки градом посыпались денежные штрафы» (см. примеч. 78).

Из всех возможных аргументов в пользу сохранения Лагуны самым весомым был военный: для Венеции Лагуна была стеной, оборонительным сооружением. Венеция была единственным крупным городом в средневековой Европе, который с XII века, то есть с момента разрушения венецианских крепостных сооружений, не имел городской стены. Говорили, что Венеция гораздо лучше защищена своей Лагуной от нападений, чем другие города – их стенами. И вправду: венецианцам достаточно было всего лишь вытащить сваи на скрытых под водой судоходных путях, чтобы в Лагуну не могло попасть ни одно чужеземное судно. Экологические интересы легче всего отстаивать тогда, когда они совпадают с интересами военными. В середине XV века и позже венецианцы изменили течение Бренты, Пьяве и еще шести других рек, грозивших заиливанием, направив их русла вокруг Лагуны. Согласно Браунштейну и Делору, это были «самые гигантские» работы по «корректировке ландшафта» в истории старой Европы. В 1488 году во Дворце дожей проект переноса русла Бренты обосновали острейшими формулировками: абсолютно очевидно, что эта река угрожает Венеции «полным разрушением и опустошением» (см. примеч. 79).

После 1500 года гидростроительные усилия Светлейшей Республики резко набирают обороты. В ситуации, когда гегемония Венеции на суше и на море оказалась под угрозой, ее жители с удвоенной энергией возвращаются к тщательному и заботливому обустройству своего небольшого мира. В 1501 году все полномочия, касающиеся воды, были переданы новообразованному Управлению водных ресурсов (Magistrato all'Aqua) и трем «водяным мудрецам» (savi all'acque). В обосновании на первом месте стояла забота о здоровье (salubritas) города. Вскоре после этого, в 1505 году, к ним была добавлена Августейшая коллегия водных ресурсов (Collegio Solenne all'Aque), «своего рода суперкомиссия», вобравшая в себя высшие авторитеты, в которую входили дож, три председателя Совета десяти[124] и другие высшие лица Дворца дожей. В обосновании говорилось о важности вопросов, связанных с водой, подчеркивалось, что от них зависит единство всего государства и – с особой остротой – что здесь требуется срочность. Торопливость, в высшей степени непривычная для того времени! Очевидно, Августейшая коллегия оказалась недостаточно поворотливой, ив 1531 году к «трем мудрецам» в качестве исполнительной власти были приставлены три «исполнителя по водным ресурсам» (esecutori all'Acque). Участвовавший во всем этом Совет десяти, все более становившийся механизмом координации власти, оправдывал свои особые полномочия необходимостью срочного реагирования в кризисных ситуациях (см. примеч. 79).

В Венеции, как и в Китае, вода и власть были тесно связаны. Связь эта и здесь и там со временем усиливалась, прежде всего под воздействием кризисов. Венеция с ее громкой репутацией первой европейской республики выглядит убедительным аргументом против теории Витфогеля о деспотической тенденции гидростроительства. Сам Витфогель считал Венецию «негидравлическим» государственным образованием. Однако венецианская система имела и тоталитарную сторону, дававшую пищу для темных легенд. Снабжение питьевой водой тем не менее было децентрализовано: более 6 тыс. цистерн (pozzi) принадлежали в основном частным лицам или подлежали контролю гильдий и городских кварталов. Хватало их не всегда. Окруженные водой венецианцы «несколько раз за свою историю были близки к смерти от жажды» и на лодках доставляли речную воду из Бренты (см. примеч. 80).

Климат в Лагуне нельзя назвать здоровым. Но Венеция была совсем не склонна фаталистически принимать эту немилость природы. В своей санитарной политике она, как и другие города Северной Италии, намного опередила большую часть Европы. Современная «политика в области окружающей среды» – это в значительной степени политика в области здравоохранения, и такая конфигурация уходит далеко в историю. Для Венеции это было совершенно естественным – вся ее водная политика, будь то осушение болот или ограничение притока пресных рек в Лагуну, определялась профилактикой малярии. Даже на эпидемии чумы, самые страшные катастрофы в истории Венеции, город реагировал мерами экологического характера. Без современной микробиологии, вопреки господствовавшему тогда в медицине учению о соках[125], венецианские власти, да и многие «простые» люди, понимали, что чума – заразная болезнь. Именно в Венеции с ее множеством островков возникла концепция изоляции жертв эпидемий: слово «изоляция» в буквальном смысле означает вынужденное переселение на острова. Венецианцы вновь сумели выгодно использовать островное положение своего города.

С XV века, когда работы по мелиорации (bonifica) в Лагуне были остановлены, гораздо более широкое поле действий для них открыла Терраферма (Terraferma) – материковые земли Венецианской республики. Здесь также было много болот, и на первом месте стояло осушение. При этом если на местах и преобладали частные инициативы, то основной предпосылкой для них были государственные задачи регуляции рек и строительства каналов. Первый шаг был сделан в 1436 году изданием приказа об осушении провинции Тревизо. В обосновании наряду с экономикой важное место отводилось здравоохранению: «процент смертности за этот год вновь оказался очень высок вследствие того, что людям и животным приходилось пить воду из мутных и илистых канав». Лишь в XVI веке с усилением участия государства осушение Террафермы заметно продвинулось. Старания были не напрасны: в конце XVI века Венецианская республика взяла на себя контроль над всеми водами Террафермы, объявив их общественным достоянием (см. примеч. 81).

В 1545 году было учреждено Управление по невозделанным землям (Magistrato dei beni inculti), и работы по осушению Террафермы получили более серьезную государственную поддержку. Новая служба стремилась распространить свой мелиоративный пыл и на Лагуну, из-за чего у нее возник крупный и примечательный конфликт с Водной службой. Пышное красноречие этой дискуссии резко контрастирует с обычным немногословием венецианской политики. Высокий уровень спора задали личности обоих противников: и Альвизе Корнаро, и Кристофоро Саббадино были не только ведущими гидравликами своего времени, но и крупными учеными, озабоченными будущим Республики. Альвизе Корнаро, известный сегодня прежде всего как автор трактата «Об умеренной жизни» («De vita sobria», 1558), был классическим воплощением единства трех идей – аграрной, экологической и здорового образа жизни. Он гордился тем, что, покинув город в Лагуне и уединившись в Падуе, не только привел в порядок свои поместья и свое физическое самочувствие, но и обрел душевный покой. Корнаро считал, что то же самое произойдет и с Венецией, если она отвернется от моря и станет на твердую почву. Он опровергал упреки в том, что якобы желал полного исчезновения Лагуны, этого «огромного и замечательного бастиона моего любезного Отечества». Однако часть ее, например, на юге, под Кьоджей, он хотел осушить и превратить в пашню, чтобы венецианцы не страшились бы голода даже в том случае, если враги отрежут им пути для доставки зерна. Свой проект он озаглавил «Самое здравое предвидение» (см. примеч. 82).

Его могучий соперник, Кристофоро Саббадино, был родом из Кьоджи, и, конечно, его задела перспектива превращения его лагунной Родины в обычный город на твердой суше. Он страшился того, что возведение дамб нарушит, выражаясь современным языком, всю экосистему Лагуны. Карту «здоровье» Саббадино побил той же мастью: приток пресной воды и прекращение циркуляции вод приведут к распространению тростника, испарения которого грозят малярией. При этом он развернул перед глазами венецианцев страшные картины опустевших городов. Хотя эта дискуссия была вызвана в первую очередь столкновением экономических интересов и дележом полномочий между разными государственными инстанциями, в ней были представлены и различные менталитеты, и противоположные идеалы. Саббадино использовал даже поэтические образы: «Реки, море и люди будут тебе врагами», – писал он, и только Лагуна останется верной защитой. Современный турист радуется победе Саббадино в этом споре, а один венецианский историк упрекает Корнаро в том, что в Падуе тот утратил «чувство земноводности» (см. примеч. 83), потому что даже если в его планах и было разумное зерно, то все равно Венеция перестала бы быть Венецией. «Природа» цивилизации – это и продукт ее истории.

Политическим вопросом первостепенной важности было снабжение лесом. Венеция, не имевшая поблизости обширных лесов, нуждалась не только в дровах, но и в огромных объемах дорогостоящего строевого леса для возведения фундаментов и постройки флота. Старая Венеция стоит на сваях, для фундамента одного только собора Санта-Мария делла Салюте, крупнейшей барочной церкви, потребовалось 1 150 657 свай! Снабжение древесиной было в первую очередь вопросом транспорта, гигантские массы леса доставлялись на большие расстояния только по воде. Так что допускать заиливания рек было нельзя. Это же стимулировало дальновидную лесную политику, ведь сведение близлежащих лесов не только увеличивало дальность доставки дерева, но и усиливало эрозию почвы, а это означало засорение речных русел и Лагуны. Связь между лесным и водным хозяйством венецианцы поняли очень рано, и это послужило одной из причин, почему Венеция стала пионером экологической политики. Уже в 1530 году Совет десяти упоминает связь между вырубками лесов и увеличением массы ила и взвеси в реках как общеизвестный факт, тем более что авторитетная коллегия видела здесь повод расширить свои полномочия, распространив их на лес. Во Дворце дожей ранее других поняли, какие мощные возможности открывает для политической власти управление в сфере экологии (см. примеч. 84).

Как и в других местах, исключительное внимание государства к снабжению лесом объяснялось главным образом потребностями флота. Первое место занимало снабжение Арсенала[126]. Близлежащие леса, в которых росли дубы соответствующего качества, отводились исключительно под его нужды: лес Монтелло использовался для строительства килей кораблей, лес Кансильо – для весел. Тогда государство брало на себя и снабжение дровами; в 1531 году Совет десяти сетовал на дефицит дров и не ограничился регулированием рубок леса, а приказал (крайне необычное для того времени явление) высаживать на Терраферме искусственные леса (см. примеч. 85).

Успешна ли была венецианская лесная политика? Этот вопрос и сегодня вызывает споры. Лесные карты создают впечатление, что по крайней мере в Венето[127], где был возможен эффективный контроль, действительно столетиями сохранялись взятые под защиту леса, хотя, безусловно, их нельзя сравнивать с теми лесными массивами Северной и Западной Европы, которые находились в распоряжении расцветающих морских держав. Еще в XIX веке бывшие венецианские государственные искусственные леса в Альпах были излюбленным объектом экскурсий по лесоводству. Роберт П. Харрисон полагает, что судоходные амбиции Венеции стали «катастрофой» для лесов. Но он, очевидно, не знает, что лес под Монтелло, который он неоднократно приводит как лучший пример прекрасного старовозрастного леса, представляет собой венецианские государственные лесопосадки! (См. примеч. 86.)

Гёте, хорошо информированный об условиях Лагуны, в 1786 году, будучи в Венеции, записал, что город может не тревожиться о своем будущем: «Море отступает так медленно, что оставляет городу тысячи лет, и они еще успеют понять, как разумно помочь каналам держаться “на плаву”». И правда, Венеция не знала водных катастроф такого масштаба, какие бывали в Китае, и в гидростроительстве люди могли действовать не спеша, осмотрительно и взвешенно. Гёте был прав, поставив на первое место в решении экологических проблем фактор скорости. Главной опасностью он считал понижение уровня воды. В 1783 году на Лидо, цепочке песчаных островов, отделяющих Лагуну от Адриатики, для защиты от водной стихии были сооружены набережные (murazzi) из крупных валунов. Это был последний великий гидропроект слабеющей Светлейшей Республики. Гёте очень жаловался на недостаточную чистоплотность венецианцев, и позже многие туристы разделяли его мнение. Когда в одной небольшой гостинице он спросил об уборной, ему ответили, что он может справлять свою нужду, где захочет. Чистый город (citta pulitd) превратился в зловонный. Правда ли, что чем сильнее венецианская элита стремилась обрести благополучие на Терраферме, тем меньший интерес она проявляла к состоянию Лагуны? Венецианский историк Ванчан Марчини полагает, что упадок экологического сознания в Венеции совпал с политическим упадком (см. примеч. 87).

«Архитектура воды родилась в Италии, и почти всецело здесь же она была доведена до совершенства», – писал итальянский гидравлик в 1768 году. С XVI столетия расширение рисовых полей в долине реки По привело к такому переустройству ландшафта, что местами он стал напоминать китайский. Тем не менее водная мудрость Венецианской лагуны осталась для Италии исключением. Не Италия, а Голландия стала в начале Нового времени ведущей гидростроительной державой. В XVII веке голландские строители каналов трудились от Понтийских болот до Гётеборга, от Вислы до Гаронны (см. примеч. 88).

Гидростроительная карьера жителей побережий Западной Фризии[128] началась уже в Высоком Средневековье, задолго до того, как голландцы стали государствообразующим народом. Уже в XII веке голландских дамбостроителей можно было найти в устьях Эльбы и Везера: из Голландии по всему побережью Северного моря очень рано стали распространяться настроения борьбы с морем. В то время как в Брюгге купцы равнодушно наблюдали за обмелением своих портов и, вместо того чтобы плавать за океан, принимали у себя заграничных клиентов, голландцы с очень давних времен энергично противостояли морю, даже если в борьбе с водной стихией они постоянно переходили к обороне: катастрофическим наводнениям не видно было конца, а потери суши в Средние века значительно превышали ее прирост. Тем не менее позже, во время долгой освободительной борьбы голландцев против Испании, политическая, экономическая и экологическая энергии, кажется, сошлись вместе и вместе достигли кульминации. Голландцы осознавали, что живут в искусственной, сотворенной ими самими среде. Поговорка гласит: «Бог сотворил мир, голландец создал Голландию» (см. примеч. 89).

Первейшим делом было возведение дамб. Голландцы, как и древние китайцы, придерживались философии, что против водной стихии нельзя выступать фронтально, а нужно ее умиротворять и приручать, выстраивая по ходу течения линейные конструкции. Правда, один гидростроитель писал, что такие потоки, которые вопреки всем усилиям остаются непокорными, следует «удушать» до смерти. Сценарий отношений между человеком и водой в Голландии был проще и грубее, чем в Венеции: бурное Северное море было великим противником, в нем часто видели аналогию с испанцами. Спасением было возведение дамб и сооружение водоотводных каналов. Здесь вряд ли мог сформироваться тот осторожный, взвешенный образ мышления, каким отличались жители Венецианской лагуны. Если в Венеции экологической целью государства был строгий контроль за частным освоением Лагуны, то в Голландии гидростроительные работы стали полем такого беспрепятственного стремления к личной наживе, какого еще не знала история. Централизованная Государственная водная служба (Rijkswaterstaat) была учреждена только в 1798 году. Водная политика в Голландии не была увязана с лесной: топливом служил торф, а когда Голландия стала богатейшей страной Европы, она смогла массово импортировать древесину из Скандинавии и всего бассейна Рейна. Даже в XVIII веке, когда расцвет Голландии давно остался в прошлом, «голландская» лесоторговля на Рейне с ее гигантскими, до 300 м в длину, плотами, оставалась самым крупным лесным бизнесом Германии. Как и Венеция, Амстердам нуждался в огромных объемах древесины для строительства фундаментов и кораблей, но близлежащие леса для этого не задействовали. Голландия, название которой означает «страна дерева», стала самой безлесной страной Центральной Европы, тем более что в ней не было труднодоступных гор, где мог бы без помех расти лес (см. примеч. 90).

Земля дамб, каналов и шлюзов, Голландия – это и место рождения свободы, политической и духовной: сам Витфогель соглашался, что Нидерланды, как и Венеция, доказывают, что политическая культура страны не является чистой функцией гидростроительства. Йохан Хёйзинга[129] даже считал воду фундаментом социально-демократических структур Нидерландов: «Такая водная страна, как эта, не может существовать без самоуправления в тесном кругу»; только объединенная энергия на местах способна поддерживать в исправном состоянии дамбы и каналы. Уход за дамбами по традиции осуществляли те деревни, которые получали от них пользу, при этом, правда, им приходилось трудиться сообща, под контролем государственных служб. Природные условия Западной Фризии легче, чем в соседних немецких регионах, позволяли проводить работы по осушению торфяных болот за счет местных инициатив, без государства, прокладывающего для отвода воды центральный канал. Карл V пытался усилить императорскую власть в Нидерландах «по-китайски», используя «гидравлический» аргумент, но общины возразили на это, что центральная Гидростроительная администрация (созданная в 1544 году) не знает местных условий (см. примеч. 91).

Однако не стоит преувеличивать эффективность голландского водного хозяйства. Один знаток уверял, что мастера дамбового дела в большинстве своем «дебоширы и дуболомы». Поскольку дамбы часто перенаправляли мощь Северного моря на соседние участки берега, а оседание суши вследствие отвода воды с удаленных от моря земель увеличивало опасность наводнений, было бы вполне уместным и более централизованное управление. Знание законов гидравлики в Голландии почиталось и уважалось. «Кто лучше других разбирается в помпах / того назовут они своим господином и своей земли отцом», – гласит английская эпиграмма. Впрочем, на примере Голландии отчетливо видно, каковы пределы гидростроительства, движимого в основном частной корыстью. В сравнении с торговлей сооружение польдеров[130] оставалось бизнесом ненадежным и слабопредсказуемым, в эпоху аграрной депрессии XVII века он оказался на краю гибели. Проект осушения Харлеммермер (Гарлемского моря), который как будто напрашивался и позволил бы получить в центральном регионе Голландии между Амстердамом, Гарлемом и Гаагой 18 тыс. га земли, был реализован только в XIX веке, хотя его планировали с XVII века. Составленный в XVII веке план имел, как замечает Саймон Шама[131], «древнеегипетские», а не голландские масштабы. Это же можно сказать и о появившемся в 1667 году плане осушения Зёйдерзее – озера в 10 раз большей площади. Этот проект, как будто специально придуманный для охваченного мегаломанией «гидравлического» правителя, был частично реализован только в XX веке. Участия игрока государственного уровня, вооруженного современными технологиями, потребовал и план «Дельта», решающий толчок которому дало катастрофическое наводнение 1953 года (речь идет о строительстве сплошной дамбы между островами в общей дельте рек Рейн и Маас, что позволило бы резко сократить протяженность дамб). С ростом современного экологического движения эта кульминация нидерландского гидростроительства перестала вызывать доверие (см. примеч. 92).

Разработка торфяников была сомнительна не только с экологической, но и с экономической точки зрения. Наряду с краткосрочными выгодами она сулила долгосрочное истощение почв. Осушение и добыча торфа запускала порочный круг: когда проседавшая почва доходила до уровня грунтовых вод, «земледелие становилось трудным, и луг заболачивался. Нужно было понижать уровень вод, углубляя водоотводные рвы и каналы». Но тогда процесс «усыхания» начинался заново. Предполагают, что именно таким образом в Средние века и образовались Зёйдерзее и Гарлемское море. Значительная часть гидрологических проблем, с которыми боролись голландцы, была когда-то создана их же руками! (См. примеч. 93.)

Торф был энергетическим фундаментом Золотого века Нидерландов, прибыли от него были очень высоки. Добывали его в полном соответствии с «менталитетом золотоискателя» – по принципу «после нас хоть потоп», что ухудшило ситуацию на долгие годы. Проблему осознали уже в XVI веке, но и запретительная пошлина на экспорт торфа желаемого успеха не принесла. Даже в XV веке много жаловались на то, что осушение маршевых земель способствует высыханию и ветровой эрозии геестов[132] – и без того сухих песчаных берегов. Стремление отвоевать у моря земли под пашни, возможно, объясняется произошедшим ранее экологическим кризисом, вызванным разработкой торфяников (см. примеч. 94).

Эти проблемы нельзя назвать исключительно голландскими. У жителей Блокланда, сырой низины на реке Вюмме под Бременом, сооружение дамб и устройство польдеров по голландскому типу вызывало устойчивое отторжение: они привыкли к «земноводному» образу жизни, с рыбалкой, охотой на уток и пастбищным хозяйством, ценили благотворное действие половодий и ненавидели работы по сооружению дамб, воспринимая их как каторгу (см. примеч. 95).

Около 1800 года крестьянин из провинции Гронинген обнаружил, что можно на какое-то время вернуть почве торфяников питательные вещества, сжигая траву. Успех этой быстро распространившейся практики был весьма сомнительного свойства. Когда на северозападе Германии стали популярны палы, и дым от них затягивал небо, там сформировались настоящие общества против поджога торфяников, и в 1923 году палы в Германии были полностью запрещены. За шесть-восемь лет палы «насмерть выжигали» торфяную почву. Правда, в конце XIX века сообщалось, что «выжженные палами торфяники Голландии» тем временем «превращены в пышно цветущие ландшафты». Особую роль в этом сыграли «городские удобрения» – сточные воды, смешанные с золой и уличным мусором. Действительно, голландцам и фламандцам нередко приписывали китайские добродетели: в XVIII веке Фландрия и Нидерланды стали образцом для авторов аграрных реформ: здесь удобрением становилось все пригодное, включая человеческие экскременты, шла торговля удобрениями и максимально интенсивно использовали землю (см. примеч. 96). С приходом эры экологии Нидерланды, даже в собственных глазах, приобрели репутацию «самой грязной страны Европы», если не всего мира – страны, которая вследствие антиэкологичного аграрного хозяйства задыхается в навозной жиже (см. примеч. 97). Были даже попытки переоценки истории: Голландия как предостережение, как пример того, что произойдет, если страна, положившись на силу своего капитала, сделает ставку на создание насквозь искусственной окружающей среды.

_____________

74. За указания по экологической истории Венеции я благодарю Клауса Бергдольта, Пьеро Бевилаква, Рольфа Петри и Ингрид Шэфер. Bevilacqua Р. Venezia е le acque. Una metafora planetaria. Rom, 1995. P. 13, 21; Zampetti P. II problema di Venezia. Florenz, 1976. P. 22 f.; Roeck B. Wasser, Politik und Bürokratie: Venedig in der frühen Neuzeit // Die alte Stadt. 1993. Bd. 20. S. 214, 218; Crouzet-Pavan E. “Sopra le acque sals”. Espaces, Pouvoir et societe ä Venise ä la fin du Moyen Äge. Vol. E Rom, 1992. P. 315; Vanzan Marchini N.-E. Venezia de laguna a cittä. Venedig, 1985. P. 115 f.; Zorzi A. Venedig. Frankfurt/M., 1987. S. 137 f.; Petri R. Venedig. Hamburg, 1986. S. 65.

75. Bevilacqua P. (см. примеч. 74, p. 24, 26 f.).

76. Crouzet-Pavan E. (см. примеч. 74, vol. I, p. 291); Lane ЕС. Seerepublik Venedig. München, 1980. S. 20 f., 35, 100; Zorzi А. (см. примеч. 74, S. 183); Bevilacqua P. (см. примеч. 74, p. 47, 50).

77. Crouzet-Pavan E. (см. примеч. 74, vol. I, p. 317, et al.); Bevilacqua P (см. примеч. 74, p. 95 ff., 100 ff.); Archivio di Stato di Venezia (ed.). Ambiente e risorse nella politica veneziana. Venedig, 1989. P. 40 f.; Zorzi A. Canal Grande. Hildesheim, 1993. P. 254.

78. Braunstein P., Deiort R. Venise: porträt historique dune eite. Paris, 1971. P. 16 ff. Тремя столетиями ранее, в 1142 году, Венеция тщетно пыталась военными средствами воспрепятствовать Падуе направить воды Бренты в лагуну. Было ли это древней экологической войной? 7Eiriet F. Storia della Repubblica di Venezia. Venedig, 1981 [1952]. P. 28. О «разрушении» см.: Archivio di Stato di Venezia (ed.). Laguna, lidi, fiumi: Cinque secoli di gestione delle acque. Venedig, 1983. P. 26.

79. Lane F. (см. примеч. 76, S. 35,415 f.); Laguna, lidi, fiumi (см. примеч. 78, p. 27 f.); Zorzi А. (см. примеч. 77, S. 253); Roeck В. (см. примеч. 74, S. 212 f.); Vanzan Marchini N.-E. (см. примеч. 74, p. 33).

80. Wittfogel К. (см. примеч. 13, S. 333 f.); Petri R. (см. примеч. 74, S. 65).

81. Muraro M., Marton P. Villen in Venetien. Köln, 1996. S. 37; Zorzi А. (см. примеч. 74, p. 364).

82. Cornaro A. Vom maßvollen Leben / Bergdolt K. (Hrsg). Heidelberg, 1991. S. 57 ff.; Muraro M., Marton P. (см. примеч. 81, S. 53 f.); Laguna, lidi, fiumi (см. примеч. 78, p. 54); Lane F. (см. примеч. 76, S. 478 f., 675 f.); Vanzan Marchini N.-E. (см. примеч. 74, p. 34 f.); Moreschi E.C. Lanalyse historique de lutilisation des eaux dans la lagune de Venise / CNRS. Leau (см. примеч. 28, p. 78).

83. Bevilacqua P. (см. примеч. 74, p. 14 f.); Vanzan Marchini N.-E. (см. примеч. 74, p. 33 ff.). Однако Бернд Рек полагает, что в долговременной перспективе Саббадино потерпел поражение, ведь проблема установления гармоничных отношений между сохранением лагуны и экономикой была решена ненадолго (см.: Roeck В. (примеч. 74, S. 218 ff.)). В XIX веке вновь раздались горячие речи в защиту осушения лагуны. Ему воспрепятствовало «мощное отельное лобби». Однако оно же непрямым путем, благодаря поддержке индустриализации на твердой суше, участвовало в нарушении гидрологического баланса лагуны. Показательный пример для проблемы ценностей в экологии! (Рольф Петри, устное сообщение, 18.12.1998.)

84. Vanzan Marchini N.-E. (см. примеч. 74, р. 141, 38); Archivio di Stato di Venezia (ed.). Boschi della Serenissima: Storia di un rapporto uomoambiente. Venedig, 1988. P. 24; Vecchio В. II bosco negli scrittori italiani del settecento. Turin, 1974. P. 30 f.

85. Boschi (см. примеч. 84, p. 11 f., 55 ff., 69 ff.); Archivio di Stato di Venezia (ed.). Boschi della Serenissima: utilizzo e tutela. Venedig, 1987. P. 31 f.; Ambiente (см. примеч. 77, p. 73 f.). 86. Hesmer H. Leben und Werk von D. Brandis. Opladen, 1975. S. 144; Harrison R.R. Wälder. München, 1992. S. 11 f., 117, 283 f., 290 f., 302, 310. 87. Goethe. Tagebucheintragung vom 9.10.1786; Lane F. (см. примеч. 76, S. 676); Vanzan Marchini N.-E. (см. примеч. 74, p. 77, 155).

88. l'Ambiente nella storia dTtalia / Fondazione L. e L. Basso. Venedig, 1989. P. 29 (Bonacchi G., Pelaja M.); Bevilacqua R. Le rivoluzioni dellacqua // Storia dellagricoltura italiana in etä contemporanea. Vol. I. P. 255 f. Wilson C. Die Früchte der Freiheit: Holland und die europäische Kultur des 17. Jh.s. München, 1968. S. 78 ff.

89. По мнению Марка Блока, вывод о том, что обмеление гавани Брюгге – не естественный процесс, а отражение общественных процессов, является ключевым для понимания истории (см.: Bloch М. Apologie der Geschichte. Stuttgart, 1974 [1949]. S. 42 f.). Вероятно, он заходит слишком далеко в своем пренебрежении к собственным силам природы. Zumthor R. Das Alltagsleben in Holland zur Zeit Rembrandts. Leipzig, 1992 [1959]. S. 348.

90. Schama S. Überfluß und schöner Schein: Zur Kultur der Niederlande im Goldenen Zeitalter. München, 1988, S. 57 f.; Ebeling D. Der Holländer-Holzhandel in den Rheinlanden. Stuttgart, 1992. S. 60 ff., 84 ff.; Radkau J., Schäfer I. (см. примеч. I, 39, S. 138 f.).

91. Wittfogel К. (см. примеч. 13, S. 36); Huizinga J. Holland. Kultur im 17. Jh. Frankfurt/M., 1961. S. 20; de Vries J. The Dutch Rural Economy in the Golden Age, 1500–1700. New Haven, 1974. P. 197; противоречивые высказывания о том, насколько работа по сооружению дамб способствует укреплению самоуправления или вышестоящих инстанций см. в: Lambert А.М. The Making of the Dutch Landscape: An Historical Geography of the Netherlands. L., 1971. P. 113 f.; Die Landschaften Niedersachsens. 3. Aufl. Hannover, 1965. Nr. 50.

92. Schama S. (см. примеч. 90, S. 55 ff., 59, 289); Zumthor R. (см. примеч. 89, S. 350 ff.); Slicker van Bath B.H. (см. примеч. II, 89, p. 213); FlemmingH.W. Wüsten, Deiche und Turbinen. Göttingen, 1957. S. 159; Bijker W.E. // Jasanoff S. et al. Handbook of Science and Technology Studies. Thousand Oaks, 1995. P. 342 ff.

93. Nitz H.-J. Mittelalterliche Moorsiedlungen: Agrarische Umweltgestaltung unter schwierigen naturräumlichen Voraussetzungen // B. Hermann (см. примеч. II, 64, S. 54); Петра ван Дам, устное сообщение, 14.6.1999. Я благодарен ей также за подробные справки об экологической истории Нидерландов.

94. Nitz H.-J. (см. примеч. 93, S. 56, 60); de Vries J. (см. примеч. 91, р. 202); Slicker van Bath В.Н. (см. примеч. II, 89, р. 162); Lambert А. (см. примеч. 91, р. 208 ff.); de Zeeuw J.W. Peat and the Dutch Golden Age. Wageningen, 1978. P. 21 ff.

95. Hoops H. Geschichte des Bremer Blocklandes. Bremen, 1984 [1927]. S. 9 f., 16 f., 35 f., 45.

96. Arends F. Abhandlungen vom Rasenbrennen und dem Moorbrennen. Hannover, 1826. S. 3 ff., 8 f.; Ганноверский протест против сжигания торфа 1836 года, который можно рассматривать как прамотив «безмолвной весны», см. в: Bayerl G., Troitzsch U. (Hrsg.). Quellentexte zur Geschichte der Umwelt von der Antike bis heute. Göttingen, 1998. S. 258; Göttlich K. (Hrsg.). Moor– und Torfkunde. Stuttgart, 1990. S. 394 f.; Kulischer J. Allgemeine Wirtschaftsgeschichte des Mittelalters und der Neuzeit. ND München, 1965. Bd. 2. S. 39, 44 ff.; Herrmann K. Pflügen, Säen, Ernten. Reinbek, 1985. S. 117 ff.

97. Так пишет в 1988 году Имперский институт здравоохранения и защиты окружающей среды Нидерландов в исследовании «Забота о будущем – Нидерланды в 2000 году» (см.: Hetzel Н. // VDI-Nachrichten. 1988. Nr. 52. S. 17). Тем не менее представленное в 1992 году нидерландским экологическим союзом исследование «Устойчивые Нидерланды», ставшее моделью вуппертальского исследования «Германия, готовая к будущему», предупреждает о том, что не стоит сводить проблему неустойчивости сельского хозяйства к переизбытку навозной жижи, и указывает среди прочего на экстремально высокое энергопотребление в парниках (см.: Sustainable Netherl

 

Уже тысячи лет люди понимают, что здоровье человека зависит от среды обитания и что определенные условия для него опасны. Это понимание связано прежде всего с малярией – люди знали или подозревали, что эта болезнь восходит к природным условиям конкретных мест. С Античности до наших дней малярия остается самым тяжелым и самым широко распространенным эндемичным заболеванием человека. Задолго до того, как вошла в моду экология, в исследовании малярии сформировалось глубокое понимание связей между медициной, экологией и историей (см. примеч. 98).

С древности малярия ставила человечество перед выбором, похожим на столь знакомую нам сегодня альтернативу «экономика или экология». Чтобы получать высокие урожаи, нужно селиться во влажных местах, орошать и увлажнять почвы. В то же время более здоровой средой обитания для человека являются места с сухим климатом. Малярия заставляла людей селиться и разбивать поля на возвышенностях, хотя в низинах и почвы были лучше, и обрабатывать их было легче. Около 1900 года «науко-оптимист» и социалдемократ Август Бебель радовался светлому будущему, когда люди станут получать пищу с помощью химии, и им не придется более влачить жизнь «на зараженных илистых почвах и болотистых загнивающих равнинах, где сейчас ведется земледелие», а можно будет переселиться в здоровые пустыни! (См. примеч. 99.)

Тем, кто изучает историческую роль малярии, может овладеть чувство, что у него в руках оказался ключ к всемирной истории, в особенности к упадку культур и провалам имперских амбиций. Идет ли речь о походах Александра Македонского или о колониальном империализме XIX столетия: повсюду он встретит исходящую из болот лихорадку, самого страшного врага всех армий, способного внезапно изменить ход истории. Историческое значение малярии нельзя свести к одному знаменателю; нелегко решить, кого она больше ослабила – итальянцев или вторгшихся в Италию северян. Тем не менее Анджело Челли, итальянский ученый, автор классических трудов по малярии, пишет: «Там, где царит малярия, ее история – это в каком-то смысле история народов». Некоторые авторы склонны даже кочевой образ жизни в засушливых регионах объяснять ужасом перед малярией (см. примеч. 100).

Выяснить, всегда ли низменные участки Средиземноморья были заражены малярией или она появилась там в какое-то конкретное время, до сих пор не удалось. Цицерон писал, что Ромул выбрал для основания Рима «в зараженной местности здоровое место» (in regione pestilenti salubrem). Около 1900 года, когда Италия и Греция еще тяжело страдали от малярии, ученые уже предполагали, что эта болезнь сыграла огромную роль в античной истории этих стран. Челли полагал, что в расцвете своего могущества Рим мелиоративными мерами сумел остановить надвигающуюся малярию, но полностью ее не победил, в Позднем Средневековье и в XVII веке малярия свирепствовала в его окрестностях сильнее прежнего. Из литературы создается впечатление, что самым страшным «малярийным» временем был для этого региона период с XVII по XIX века. В 1709 году итальянский врач Франческо Торти ввел в обращение ошибочный термин Malaria («плохой воздух»). Возможно именно появление этого термина, связанной с ним медицинской политики, применение хинина, а также рост активности искавших заказы гидравликов создают впечатление о росте малярии в Новое время. Для колонизаторов и аграрных деятелей, стремившихся присоединить плодородные равнины к сельскохозяйственным землям, малярия была в то время самым страшным, самым коварным врагом. Вплоть до XX века успехи в борьбе с малярией оставались ничтожными (см. примеч. 101).

Историки, уверенные в могуществе культуры, такие как Тойнби и Бродель, упоминают малярию как следствие упадка культур, заиливания и заболачивания ирригационных сетей. «Малярия наступает, когда ослабевают усилия человека» (Бродель). Однако множество признаков свидетельствует о том, что не упадок оросительных систем, а сами эти системы были главной причиной всемирного роста малярии. Даже при нормальном функционировании они далеко не везде настолько совершенны, чтобы не возникало подпруживания, застоев воды, тем более что водные резервуары обычно очень популярны, а дренажом зачастую пренебрегают. Даже в североамериканский штат Джорджия, условия которого не особенно благоприятны для комаров, в XVIII веке с посадками риса пришла малярия. Джордж Перкинс Марш[133], борец против сведения лесов, полагал, что рисоводство во всем мире настолько вредит здоровью человека, что только сильное демографическое давление может оправдать приносимые жертвы. Даже в современной истории есть примеры, как сооружение новых водохранилищ или оросительных каналов приводит к вспышкам малярии (см. примеч. 102).

Еще Челли замечает, что одну из основных причин малярии можно предполагать в сведении лесов. Этот процесс идет нога в ногу с продвижением цивилизации и несет с собой сильнейшую эрозию, заиливание рек и заболачивание равнин. Если это так, то малярия играла роль Немезиды, или, если угодно, самообороны природы, ведь благодаря этой болезни мир сохранил в своих теплых и влажных регионах богатые экологические резервы, недоступные для человека вплоть до XX века. Китайцы смогли продвинуть интенсивное рисоводство в Южный Китай ровно настолько, насколько они могли адаптироваться к малярии. Португальский мореплаватель XVI века описывает болотную лихорадку как меч херувима, преграждавший европейцам путь к тропическим райским садам. Вероятно, малярия была одним из сильнейших сдерживающих факторов истории: она изматывала армии, снижала прирост населения и распространяла вялость и летаргию (см. примеч. 103).

Еще в глубокой древности люди знали, что орошение приносит с собой болотную лихорадку, и там, где прокладывались новые ирригационные системы, население порой выступало против них, несмотря на перспективы более высоких урожаев. Когда в начале XVI века заливное рисоводство было введено в долине реки По, там из страха перед малярией возникло протестное движение, просуществовавшее затем несколько столетий. Сначала правительства налагали запреты на заливное рисоводство, впоследствии такие запреты сохранились только для окрестностей больших городов. Еще Иоганн Петер Франк, гигиенист эпохи просвещенного Абсолютизма, считал «счастливой привилегией Милана», что на мили вокруг этого города было запрещено сажать рис. Он рекомендовал и другим регионам «пожертвовать нездоровым рисоводством в пользу здоровья подданных». И это несмотря на многократное увеличение дохода с полей! В конце XIX века, когда британское колониальное правительство строило масштабные ирригационные системы в Северной Индии, местные жители отчаянно жаловались на распространение малярии, не в последнюю очередь из-за того, что среди мужчин она вызывала импотенцию. Жалобы эти были более чем оправданы. Даже автор, не склонный критиковать каналы, замечает, что в затронутых малярией регионах ее доля в структуре смертности в ходе этого строительства дошла до 90 %! И хотя этиология малярии в то время была уже хорошо изучена, дренажными системами продолжали пренебрегать (см. примеч. 104).

Были ли известны в Античности – без современной бактериологии – главные факты о причинах и профилактике малярии? Гиппократ в своем трактате о воздействии на человека окружающей среды придает огромное значение воде и особенно предостерегает от болотной воды, правда, еще большее внимание он уделяет воздуху и ветрам. Варрон[134] предвосхищает микробиологические открытия: «Везде, где есть болота, в них развиваются очень мелкие организмы, которые вместе с воздухом через рот и нос попадают незаметно для глаза в тело человека и вызывают тяжелые болезни». В Древнем Китае также хорошо знали о связи между лихорадкой и стоячими водоемами. Может быть, людям просто нужно было следовать опыту и здоровому инстинкту, чтобы защититься от болотной лихорадки? Есть сведения, что уже в VI веке до н. э. врач и философ Эмпедокл избавил жителей сицилийского города Селинунта от лихорадки, изменив течение двух горных родников и направив их через стоячее болото (см. примеч. 105).

Может быть, избавление от малярии было лишь вопросом воли и энергии? История этой болезни полна примерами людского безразличия к роковым изменениям окружающей среды. Однако и сама проблема, и ее решение далеко не однозначны. Вплоть до XIX века малярию со всеми ее формами не могли точно отделить от других видов лихорадки. Если комаров с Античности подозревали в том, что они переносят малярию, то точных доказательств этому не было; еще исследователь Африки Стэнли пренебрегал москитными сетками. Вместе с тем далеко не везде комары несут людям малярию. И не всегда эта болезнь исходит из болот. Иногда она свирепствует и в других регионах, а болотистые местности, наоборот, могут быть безопасны (см. примеч. 106). Как и сегодня, в экологической политике тот, кто ждал точно гарантированного знания, всегда находил причину для бездействия!

Но и точное знание того, что зло прячется в болотах, помогало не всегда. В ранние времена, до великой эпохи регулирования речных русел и строительства каналов, в ландшафте было слишком много сырых участков, чтобы каждый из них можно было осушить, не говоря о том, что осушение неизбежно порождало правовые проблемы, поскольку могло навредить соседним пашням и лугам. В Новое время выход из этой проблемы, пусть дорогостоящий и далеко не всесильный, обещал хинин.

Важно и то, что там, где однажды воцарялась малярия, она создавала своего рода самовоспроизводящуюся систему: болезнь вызывала апатию и сокращение плотности населения, так что не хватало рабочих рук для сооружения дренажных сетей. Если рабочие прибывали из других регионов, то и их, в свою очередь, выкашивала та же болотная лихорадка. Все это наделяло малярию признаками исторического субъекта. Для местных жителей, вернее, тех из них, которые выживали и приобретали относительный иммунитет против малярии, она была своего рода судьбой и вместе с тем защитой против вторженцев. В отличие от чумы, она не вызывала такого шока, который заставил бы принять серьезные противомеры.

Блестящие контрпримеры этой апатии – Венеция и Амстердам, сохранявшие относительную свободу от малярии благодаря постоянному уходу за каналами и поддержанию циркуляции морской воды. Но здесь профилактика малярии не была изолированной, она сочеталась с потребностями судоходства – наивысшим экономическим интересом. Ситуация здесь резко отличалась от той, какая складывалась в регионах заливного рисоводства, где интересы гигиены и экономики грозили войти в конфликт, даже если подобное противоречие и не было неизбежным. И Голландия, и Венеция обладали сложными гидравлическими системами, и решение «водных» вопросов было для них делом обыденным. Тогда выяснилось, что реализуемость задач экологии и гигиены зависит от того, могут ли эти задачи быть подключены к уже установившимся интересам и принятым схемам поведения. Важную роль играла и благосклонность самой природы: в Амстердаме и Венеции была распространена в основном не тяжелая тропическая малярия (malaria perniciosa), а более легкие ее варианты, да и условия Голландии не слишком подходили для возбудителей малярии. Однако когда в Батавии (Джакарте) голландцы стали прокладывать каналы по амстердамскому образцу, там вспыхнула малярия (см. примеч. 107).

Более мрачную картину являет собой Рим, окрестности которого со Средних веков, а возможно и ранее, опустошала безжалостная malaria perniciosa. Окружавшее Рим малярийное кольцо служило в какой-то мере защитой от иноземных армий, но угрожало и самому городу. Почему Рим, мощная европейская метрополия, не предпринимал энергичных мер против малярии? И сама проблема, и ее возможное решение были вполне осознаны: планы папства по осушению Понтийских болот восходят к Средним векам. В конце XVIII века папа Пий VI, чтобы не отстать от аграрных и гигиенических достижений того времени, все-таки воплотил их в жизнь. Однако мелиорация болот, вопреки всем лаврам, обернулась постыдным фиаско. Очевидно, ни крупные римские землевладельцы, чьи овечьи отары свободно паслись на зараженной равнине, ни скудное население, отчасти жившее за счет рыбных богатств тамошних водоемов, не были серьезно заинтересованы в успехе этого проекта (см. примеч. 108). А здесь требовалась коллективная энергия всех участников, ведь осушение издавна заболоченной и зараженной местности было гораздо более трудным делом, чем поддержание уже существующей лагуны! Успех его стал возможен лишь во время фашистской диктатуры: неплохое подтверждение теории Витфогеля!

До какой степени малярия маркирует вехи экологической истории, особенно очевидно сегодня. После Второй мировой войны препарат ДДТ за короткий срок принес столь убедительную победу над малярией в Италии и Греции, какой хинин не мог добиться за несколько столетий. Но именно широкое использование ДДТ заставило Рейчел Карсон написать тревожный бестселлер «Безмолвная весна» (1962), давший импульс к возникновению американского, а впоследствии и всемирного экологического движения. У истоков современного экологического сознания стоит переистолкование тысячелетних экологических проблем. Потеря страха перед малярией открыла людям новый взгляд на природу «Да здравствуют безлюдные равнины! Да здравствует депопуляция! Да здравствуют москиты!» (Vive le desert! Vive le depeuplement! Vivent les moustiques!). Под этими лозунгами защитники природы Лимузена[135] боролись за спасение пойменных долин от Electricite de France[136], когда та, чтобы повысить популярность гидростроительных проектов в регионе, обратилась не только к экономическим, но и к санитарным аргументам (см. примеч. 109). В эпоху малярии подобный лозунг был бы чистейшим цинизмом! А сегодня многих любителей природы болота восхищают еще сильнее, чем леса. Однако провокационное противопоставление интересов природы интересам человека и сейчас нужно оценивать скорее как борьбу мировоззрений. В действительности связь между тревогой за окружающую среду и беспокойством о здоровье сегодня сильнее, чем когда-либо.

_____________

98. Cp.: Hackett L. W. Malaria in Europe: An Ecological Study. L., 1937.

99. Bebel A. Die Frau und der Sozialismus. ND Berlin, 1974. S. 436.

100. Celli A. Die Malaria in ihrer Bedeutung für die Geschichte Roms und der römichen Campagna. Leipzig, 1929. S. 9; Bruce-Chwatt L.J., de Zulueta J. The Rise and Fall of Malaria in Europe: A Historico-Epidemiological Study. Oxford, 1980. Р. 17 ff., 89 ff. Я благодарю Нейтхарда Бульста за указания на экологические аспекты истории эпидемий. О кочевниках см.: Hobhouse Н. 5 Pflanzen verändern die Welt. München, 1992. S. 21.

101. Cicero. De re publica 2. II; Celli А. (см. примеч. 100, S. 17 f., 24 ff., 63 ff.); Schimitschek F., Werner G.T Malaria, Fleckfieber, Pest: Auswirkungen auf Kultur und Geschichte, medizinische Fortschritte. Stuttgart, 1985. S. 15 ff.; Ruffie J., Sournia J.C. Die Seuchen in der Geschichte der Menschheit. München, 1992. S. 152 ff.; Winkle S. Geißeln der Menschheit: Kulturgeschichte der Seuchen. Düsseldorf, 1997. S. 261 f., 270.

102. Braudel F. Mediterranean (см. примеч. II, 3, p. 65); Murphey R. The Decline of North Africa since the Roman Occupation: Climatic or Human? // Annals of the Association of the American Geographers. 1951. Vol. 41. P. 127; Л. Хэкет ссылается на итальянскую поговорку: «Малярия бежит от плуга» (см.: Hackett L., примеч. 98, р. XIV), а также приводит доказательства, что ирригационные сети, напротив, ухудшают опасность малярии (Р. 18); Winkle S. (см. примеч. 101, S. 709 ff., 751 f.); Stewart МЛ. “What Nature Suffers to Groe”: Life, Labor, and Landscape on the Georgia Coast, 1680–1920. Athens, Georgia, 1996. P. 140 f., 280; Marsh G.R Man and Nature. Cambridge, Massachusetts, 1965 [1864]. P. 323; то же мнение об Эпире еще в XIX веке: McNeill W.H. Die großen Epidemien. München, 1978. S. 343 ff.; Bulst N. Alte und neue Krankheiten: Seuchen, Mensch und Umwelt // E. Mornet, F. Morenzoni (eds). Milieux naturels, espaces sociaux. Paris, 1997. P. 755.

103. Celli А. (см. примеч. 100, S. 21); Winkle S. (см. примеч. 101, S. 718, 720, 728); Marks R. (см. примеч. 40, p. 334); Adams J.S., McShane T.O. The Myth of Wild Africa. Berkeley, 1996. P. 5.

104. Bevilacqua R. Tra natura e storia: Ambiente, economic, risorse in Italia. Rom, 1996. P. 39 ff.; Das Buch der Erfindungen. Gewerbe und Industrien. Bd. 3. 8. Aufl. Leipzig, 1885. S. 275; Winkle S. (см. примеч. 101, S. 766); Stone I. Canal Irrigation in British India. Cambridge, 1984. P. 144 ff. Малярия и сегодня не рассматривается в учебной литературе по ирригационной технике: это же не инженерная проблема!

105. Winkle S. (см. примеч. 101, S. 712 ff., 724); Berenbaum М R. Blutsauger, Staatsgründer, Seidenfabrikanten: Die zwiespältige Beziehung zwischen Mensch und Insekt. Heidelberg, 1997. S. 326 ff.; Elvin M. The Pattern of the Chinese Past. Stanford, 1973. P. 185 ff.; Corti P. Le paludisme et le pouvoir pontifical: Pie VI et les marais pontins (XVIIIe siede) // N. Bulst, R. Delort (eds). Maladies et societe (Xlle-XVIIIe siecles). Paris, 1989. P. 215 ff.

106. Winkle S. (см. примеч. 101, S. 772); Hackett L. (см. примеч. 98, p. 10); McNeill W. (см. примеч. 102, S. 131 f.); Ruffie J., Sournia С. (см. примеч. 101, S. 150).

107. Poivre R. (см. примеч. 59, S. 70).

108. Corti P. (см. примеч. 105, p. 215 ff., 245); современные экоревизионисты оправдывают пассивное сопротивление коренного населения против bonified: прибыль от рыболовства в неосушенных землях превосходила прибыль от земледелия, ставшего возможным в результате осушения! Cederna A. La distruzione della natura in Italia. Turin, 1975. P. 56.

109. Balabanian O., Bouet G. Leau et la maitrise de leau en Limousin. Treignac, 1989. P. 207.

 

С XIX века берега Средиземного моря, столь привлекательные для восторженных туристов, считаются среди людей критического склада примером загубленных ландшафтов, жертвой тысячелетней культуры, которая уничтожила леса, а вместе с ними разорила почвы и нарушила водный баланс. Историк и путешественник Хорст Меншинг упоминает как общеизвестный факт, что здесь под влиянием человека «из доантичного лесного ландшафта сформировался эрозионный ландшафт, равного которому нет на всей планете». Можно говорить о настоящей «экокатастрофе» в «античном Средиземноморье». Джаред Даймонд утверждает, что общества по крайней мере восточного Средиземноморья, как и «плодородный полумесяц» Ближнего Востока, совершили «экологическое самоубийство» (см. примеч. 110). В XIX веке ученый-агроном Карл Фраас (1810–1875), имевший практический опыт рекультивации греческих закарстованных почв, вывел теорию о деградации почв и растительности, идущей с эпохи классической Античности, на уровень господствующего учения. Его охотно подхватили лесолюбивые немецкие националисты: романские страны, как значится в одном популярном изложении (1885), «иссохли, и их народы с ними», но «перед этим уничтожили все леса, последние прибежища свободных сил природы! У нас в Германии все еще довольно много зелени». Немецко-греческий писатель и публицист Иоганн Гаитанидис также считает Грецию «хрестоматийным примером того, насколько разрушительна вырубка леса» (см. примеч. 111). Подобным образом представляют историю своей страны итальянские экологические историки. Почти забыто, что от Античности до XVIII века, от Вергилия до Гёте, писатели восторгались итальянским пейзажем: вся Италия есть один цветущий сад, полный не только плодородных полей, но и плодовых деревьев. Пейзаж ее прекраснее иных, и не в последнюю очередь своим чудесным многообразием! (См. примеч. 112.) Может быть, изменился в первую очередь взгляд на итальянский ландшафт, и изменился настолько, насколько всем лесам стали задавать тон северные высокоствольные хвойные лесонасаждения? Удивительно, как тяжело прояснить подобные центральные вопросы экологической истории!

Цитата из Платоновского «Крития» встречается в литературе по истории окружающей среды настолько часто, что уже навязла в зубах. Речь идет о добрых старых временах, после которых минуло уже 9 тыс. лет. Почвы в горах Аттики были тогда гораздо плодороднее, и было там «много леса», «от которого и сегодня видны отчетливые следы». Отчего исчез лес, Платон не говорит. Имеет ли он ввиду как нечто общеизвестное, что это дело рук человеческих? Дословный текст этого не содержит. Там говорится о «многих разрушительных наводнениях за девять тысяч лет»; они унесли с собой почву – и лес тоже? – так что от Аттики остались ныне «как бы только кости изможденного тела» (см. примеч. 113).

Но постоянное обращение к пассажу Платона объясняется тем, что в известной нам античной литературе нет других столь выразительных жалоб, где были бы ссылки на связь между сведением леса и закарстованием. В отличие от Нового времени с его «лесными» жалобами, письменное наследие Античности не богато тревожными сигналами по поводу вырубок леса, хотя деревья и тогда ценились высоко. Одно из немногих указаний на масштабные вырубки лесов принадлежит Эратосфену и сохранено Страбоном[137] . Эратосфен говорит о том, что равнины Кипра прежде были покрыты густыми лесами, но затем эти леса поредели, потому что в дереве нуждались плавильные заводы и судостроение. Однако главная мысль этого текста другая: «Хотя здесь потребляли невероятные массы дерева, но никоим образом и никаким человеческим изобретением лес не мог быть сведен полностью». Еще на исходе Античности Аммиан Марцеллин писал, что Кипр может построить за счет собственных ресурсов целое торговое судно. Видимо, не многие греческие острова в то время были в состоянии это сделать, так что здесь видны признаки благополучия высокоствольных лесов (см. примеч. 114). Британский историк Рассел Мейгс (1902–1989), автор наиболее фундаментального исследования о «деревьях и лесах» античного Средиземноморья, придерживался мнения, что, каковы бы ни были площади лесов в античный период (точных сведений о них у нас нет), но в соответствии с потребностями людей того времени леса им должно было хватить до конца Античности. Он имел в виду, что сцену античной истории нужно представлять себе куда более лесистой, чем современные ландшафты (см. примеч. 115). Если это так, то вопрос о сведении лесов смещается ближе к сегодняшнему дню.

Но может быть, проблемы вообще нет? Бродель, настолько очарованный, по его собственному признанию, «величественной неподвижностью» Средиземного моря, что «долговременность» (longue duree) описанных им форм жизни граничит с безвременьем, склонен видеть за текстами источников вечно неизменный или почти неизменный ландшафт Средиземноморья, где доход с земли всегда был довольно скудным по сравнению с более тучными северными регионами (см. примеч. 116).

Гораздо более резко критикует «теорию разоренного ландшафта» английский историк леса Оливер Рекхем, проводивший исследования на Крите. Он подвергает сомнению все расхожие толкования. Средиземноморский ландшафт вовсе не везде так экологически неустойчив, как принято считать с давних пор: Крит, например, зарекомендовал себя в целом довольно крепким. Турист имеет полное право радоваться пейзажу: ландшафт, который его окружает, за исключением вмешательств самого последнего времени, вовсе не изуродован, он такой, каким был с незапамятных времен. «Леса» античных авторов – это вовсе не высокоствольные леса в североевропейском понимании. За этим словом может скрываться даже маквис, а почву маквис удерживает лучше, чем иной высокоствольный лес. И вообще, вырубка лесов не автоматически ведет за собой эрозию и опустошение: на осветленных склонах произрастает немало растений. Овцы и козы тоже не всегда вредны для леса, при желании люди вполне могут уследить за ними. В Греции, по крайней мере, была традиция присматривать за овцами и козами. И не надо забывать: когда над животными еще не надзирали люди, они паслись «по собственному усмотрению» и размножались настолько, насколько позволяли им кормовые ресурсы. «Крит подвергался “перевыпасу” в течение 2 млн лет», – этим ироничным замечанием Рекхем отвечает на теории перевыпаса в Средиземноморье. Не коза, а пришедший много позже бульдозер стал подлинным агентом эрозии (см. примеч. 117).

Почвенная археология и пыльцевой анализ преподнесли одну отчетливую и удивительную новость, по крайней мере для греческих провинций, – в типичных случаях первые заметные явления обезлесения и эрозии имели место в доисторическое время, точнее – в эпоху раннего земледелия. Затем эрозия также шла не постоянно, а продвигалась толчками, с большими перерывами между ними, причем следующий толчок случился в послеантичную эпоху (см. примеч. 118). Если следовать этим данным, то интенсификация культуры не всегда сопровождалась усилением эрозии. Как раз убыль населения, упадок террас и рост нерегулируемого выпаса периодически приводили к оползням почвы в горах.

Тем не менее очевидно, что в очень многих регионах Средиземноморья, особенно горных, исчезновение лесов и эрозия стремительно шагнули вперед в XIX и XX веках, так что искать глубочайший перелом в истории окружающей среды гораздо логичнее в этих эпохах, чем в далекой древности. Если так, то самый серьезный в истории дестабилизатор отношений между человеком и природой – это современный рост численности населения в совокупности с развитием хозяйства и технологий. Джону Р. МакНиллу удалось после скрупулезной проверки подтвердить современное происхождение вырубок в пяти далеко отстоящих друг от друга горных провинциях: Таврских горах на юге современной Турции, горах Пиндос на севере Греции, Луканских Аппенинах в Южной Италии, испанской Сьерра-Неваде и Эр-Риф на севере Марокко. Хотя он оставляет открытым вопрос, насколько репрезентативны эти регионы, но будь то в Сирии или на Кипре, в Анатолии или Тичино, в Северной Африке или на Сицилии, масштабные потери лесов доказуемы только с XIX века и очень похоже, что до этого времени здесь росли обширные леса. Бродель описывает, что он, работая с дотошностью детектива, наткнулся на доказательство того, что расхожее и разделяемое им самим представление о Сицилии не могло быть правдой. Сицилия, бывшая когда-то «закромами» Средиземноморья, вовсе не была в упадке с XVI века – ее экономико-экологическая деградация в действительности произошла несколькими столетиями позже. Греки любят перекладывать вину за потерю своих лесов на турок, однако даже греческий национальный герой Колокотронис[138] сетовал на то, что горы на Пелопоннесе, еще покрытые лесом во времена турецкого владычества, после освобождения от него за короткое время оголились. Новые исследования показывают, что с момента обретения независимости степень лесистости Греции упала с 40 до 14 % (см. примеч. 119). То, что многим путешественникам в XIX и XX веках казалось проблемой далекого прошлого, на самом деле было проблемой их настоящего!

Дорогой строевой лес в центральном Средиземноморье стал дефицитом уже в Античности, а тем более – в Средние века: об этом можно судить по указаниям на импорт леса. Основным центрам торговли, таким как Египет, Аттика и Рим, приходилось закупать лес и для нужд судостроения, но у метрополий имелись средства для таких закупок: этим объясняется ничтожное количество жалоб на нехватку дерева в Античности. Зато создается впечатление, что в Средние века дефицит строительного леса стал ощутимым гандикапом для исламских государств, тем более что христианские державы неоднократно объявляли эмбарго на поставку леса в исламский мир. Если на море Западная и Северо-Западная Европа оставили государства Ближнего Востока далеко позади, то, видимо, не последнюю роль сыграли в этом лесные ресурсы. Однако дефицит высокоствольных лесов нельзя отождествлять ни с экологическим, ни с энергетическим кризисом, ведь и для защиты почв, и в качестве источника дров вполне пригодны низкоствольный лес и заросли кустарников. В Месопотамии многое из того, что в других местах делают из дерева, делалось и вовсе из тростника (см. примеч. 120).

Давно продолжаются споры о Средиземноморской эрозии: в какой мере этот процесс был естественным, а в какой – антропогенным (см. примеч. 121). Во многих случаях однозначного ответа не находится. Но именно здесь кроется главное: вызываемые человеком изменения среды во многих местах усиливают природные процессы. Предполагается, что когда после завершения последнего оледенения климат стал меняться от холодного и влажного к современному средиземноморскому, то сначала продолжали расти леса, отвечавшие прежним условиям. Воздействие человека, видимо, ускорило приспособление к новому климату и усилило эрозию, которой и без того были подвержены склоны средиземноморских гор. Как ни малоприятно это сегодня звучит, но последствия человеческих действий наиболее тяжелы тогда, когда эти действия осуществляются «в гармонии с природой», совпадают с естественными тенденциями!

Заслуживает фиксации еще один пункт: создается впечатление, что в отличие от Западной и Центральной Европы, лес в Средиземноморье лишь в исключительных случаях становился основой власти. Аристотель упоминает лесных сторожей, но не считает нужным задерживаться на этой теме. Ранние указания на высокую значимость леса, в особенности на его роль в поддержании гидрологического режима присутствуют, как мы сегодня знаем, преимущественно там, где подобные воззрения служили обоснованием политических полномочий. Так было, например, в Венеции и в начале Нового времени в Провансе (см. примеч. 122). Может быть, средиземноморские архивы хранят многочисленные и еще неизвестные сведения, однако пока преобладает ощущение красноречивого молчания источников о больших отрезках истории средиземноморских лесов. Это молчание – признак отсутствия ответственных инстанций, которые могли бы, используя жалобы на дефицит леса, обосновать право на государственное вмешательство. Правда, для леса отсутствие подобных инстанций не всегда трагично, в условиях Центральной Европы лес растет и без лесника. Может быть, именно поэтому лесная политика в Средиземноморье была не так привлекательна, как на Севере: продемонстрировать свои достижения на горных склонах было не так легко, как в тех дождливых районах, где для процветания лесов достаточно было только получить властные полномочия и изгнать из своих лесов других лесопользователей.

______________

110. Mensching H.G. Ökosystem-Zerstörung in vorindustrieller Zeit // H. Lübbe, E. Ströker (см. примеч. I, 29, S. 19 f.); Diamond J. (см. примеч. I, 59, p. 411).

111. Фраас: Schramm E. Ökologie-Lesebuch (см. примеч. II, 52, S. 61, 112 f.); Buch der Erfindungen (см. примеч. 104. Bd. 3. S. 347); Gaitanides J. Griechenland ohne Säulen. Frankfurt/M., 1980 [1955]. S. 76.

112. «Что было цветущим садом Европы» (см. в: Cederna A. (примеч. 108, pt. II, р. 223 ff.)); Варрон: «Разве не вся Италия так густо поросла деревьями, что кажется сплошным садом?» (см. в: Kytzler В. (Hrsg.). Laudes Italiae. Stuttgart, 1988. S. 23); Дионисий Галикарнасский: «Но самое удивительное – это леса…» (S. 27).

113. Platon. Kritias 111; Glacken С. (см. примеч. I, 16, р. 120 f.); WeeberK.-W. Smog über Attika: Umweltverhalten im Altertum. Reinbek, 1993. S. 21 f.

114. Thirgood J.V. Cyprus: A Chronicle of Its Forests, Land and People. Vancouver, 1987. P. 71 f.

115. О вырубках см.: Meiggs R. Trees and Timber in the Ancient Mediterranean World. Oxford, 1982. P. 371 ff.

116. Honegger С. // C. Honegger (Hrsg.). Schrift und Materie der Geschichte. Frankfurt/M., 1977. S. 24; Braudel F. u.a. Die Welt des Mittelmeeres. Frankfurt/M., 1997. S. 21 f., 31.

117. Rackham O., Moody J. (см. примеч. 28, p. 18, 21); Rackham O. Ecology and PseudoEcology: The Example of Ancient Greece // Shipley G., Salmon J. Human Landscapes in Classical Antiquity. L., 1996. P. 25; Rackham O., Moody J. Terraces (см. примеч. 31, p. 123, 133); Джон МакНилл считает позицию Рекхема «мнением диссидента» (см. в: McNeill J. (примеч. I, 10, р. 311, сноска)). Даже Жак Блондель и Джеймс Аронсон, которые описывают отношения между человеком и природой в Средиземноморье как «десятитысячелетнюю историю любви», считают факт сведения лесов достоверным, но с точки зрения биоразнообразия они не всегда считают нужным об этом сожалеть (см. в: Blondel J., Aronson J. Biology and Wildlife in the Mediterranean Region. Oxford, 1999. P. 197, 201, 206); Тьерд Ван Эндел и Куртис Раннельс замечают, что средиземноморская растительность после нарушения быстро восстанавливается и тормозит распространение эрозии (см. в: van Andel Т., Runnels С. ("примеч. 31, р. 140, 142)). Римляне знали толк в том, как держать под контролем овец и коз (см.: Meiggs R. (примеч. 115, р. 385 f.)).

118. Andel Т., Runnels С. (см. примеч. 31, р. 113, 116 f., 120 ff., 139 f., 152); Runnels C. Umweltzerstörung im griechischen Altertum // W. Hoepfner (Hrsg.). Frühe Stadtkulturen. Heidelberg, 1997. S. 138, 142; van Andel I., Zangger E. Landscape Stability and Destabilisation in the Prehistory of Greece // S. Bottema (см. примеч. 25, p. 139, 147); Zangger E. Neolithic to Present Soil Erosion in Greece // M. Bell, J. Boardman (eds). Past and Present Soil Erosion. Oxford, 1992. P. 133–142, 146.

119. McNeill J. (см. примеч. 1,10); Wirth E. Syrien: Eine geographische Landeskunde. Darmstadt, 1971. S. 124 f., 131 f.; Thirgood J. (см. примеч. 114, p. 74); вырубки лесов, особенно активные с начала XVI века, в XIX веке усиливаются из-за разведения кукурузы, поскольку эту культуру можно выращивать не только на равнинах, но и на холмах (см. в: Sergio Anselmi // Ambiente Italia (см. примеч. 88, р. 40, 42 f.); Donati В., Lang A. La Valle Maggia. Bellinzona, 1983. P. 9 ff.; Willcox G.H. A History of Deforestation As Indicated by Charcoal Analysis of 4 Sites in Eastern Anatolia // Anatolian Studies. 1974. Vol. 24. P. 123; Shaw B.D. Environment and Society in Roman North Africa. Aldershot, 1995. P. 392 ff; Finley M.L u.a. Geschichte Siziliens und der Sizilianer. München, 1989. S. 213; Braudel E Mediterranean (см. примеч. II, 3, vol. I, p. 602 ff.); Meiggs R. (см. примеч. 115, p. 392); о Колокотронисе см. в: McNeill J. (см. примеч. I, 10, р. 300, сноска).

120. Lombard М. Blütezeit des Islams. Frankfurt/M., 1992 [1971]. S. 177 ff.; Lombard M. Les bois dans la Mediterranee musulmane (VII–XIe siecles) // Annales ESC. 1959. P. 234–254; Wölfel W. Wasserbau in den Alten Reichen. Berlin, 1990. S. 19.

121. Blaikie R., Brookfield H. Questions from History in the Mediterranean and Western Europe HR. Blaikie, H. Brookfield (см. примеч. I, 61, p. 122 f.); Vita-Finzi C. The Mediterranean Valleys: Geological Changes in Historical Times. Cambridge, 1969. P. 115, et al. Правда, у римлян был собственный интерес к эрозии горных склонов, ведь распахивать почву легче всего было в речных долинах, «хотя римляне полностью заслуживают того, чтобы рассматривать их как консервативно настроенных» (Р. 117). «Таким образом, хотя характерный облик ландшафта средиземноморских стран в основе своей обусловлен климатом, но и человеческая культура в значительной степени наложила на него отпечаток» (см. в: Philippson А. Das Mittelmeergebiet. Hildesheim, 1974. S. 133 ff., 141).

122. Aristoteles. Politeia 7, 1331 b.; Sclafert T. Cultures en Haute-Provence. Deboisement et päturages au Moyen Age. Paris, 1959. P. 170 f.

 

Правда ли, что наша культура началась в борьбе с лесом? Вальтер фон дер Фогельвейде при виде вырубленных лесов ощущает груз прожитых лет: «С кем прежде мы играли / теперь и стар, и хвор / мир стал мне незнакомым / и выкорчеван бор»[139] (die minegespilen waren / die sint traege und alt. / bereitet ist das velt, / verhouwen ist der wait). Выкорчевки лесов Высокого Средневековья считаются если не самыми значимыми, то самыми масштабными изменениями ландшафта в истории Центральной и Западной Европы от оледенения до наших дней. Правда, современные исследования несколько снизили их драматизм: пыльцевой анализ показывает, что сведение лесов Высокого Средневековья было лишь кульминацией и завершением процесса, начавшегося за тысячи лет до этого, с приходом в эти края земледелия. Однако пока преобладало подсечно-огневое земледелие, вырубки в основном вели не к уничтожению леса, а к смене преобладающей породы и широкому распространению бука. Еще в послеантичную эпоху на обширных немецких пространствах шло лесовосстановление, его кульминация относится к VII веку (см. примеч.123). Лишь с полным переходом к подлинной оседлости и многопольной системе земледелие стало постоянным. Большая часть лесов, которые рубили в то время, уже давно были осветлены и освоены под поля древними полубродячими земледельцами.

Ничего особенного здесь нет, подобным образом вели себя земледельцы во всем мире. Однако необычно то, что сведение леса в эпоху своей кульминации обрастает правовыми формами, подлежит управлению и подробной документации. В этом – колоссальный контраст со скудостью источников в большинстве регионов мира! Вырубка леса дает поселенцу свободу, точнее, определенные, по большей части временные свободы от податей. Однако эти свободы предполагают, что на сведение леса необходимо получить разрешение властей, и что лес становится территорией права. Конечно, были и «дикие» вырубки – откуда бы взялся такой лесной кадастр и такой всеохватный контроль, который смог бы их предотвратить? Как всегда, письменные источники содержат далеко не все. Но и исследования поселений указывают, что большая часть деревень, история которых восходит к процессу сведения лесов, закладывалась планомерно, по нескольким определенным моделям. Там, где вырубка лесов была способом распространения власти на дальние леса, в которых имущественные отношения еще оставались неясными, отношения между феодалами доходили «до настоящего соревнования» в корчевании лесов (см. примеч. 124).

Правда ли, что для людей того времени лес был врагом, что с ним нужно было бороться? Такое можно услышать часто. Но не надо представлять все леса той эпохи как девственные чащи. Уже тогда было немало светлых пастбищных лесов, важных и ценных для крестьян как места выпаса и откорма свиней. Уже в Капитулярии Карла Великого 795 года наказ о рубках леса дополняется оговоркой, что леса, «где они необходимы» (ubi silvae debent esse), запрещается чрезмерно рубить и повреждать.

Далее, видимо, в разъяснение, речь идет об охоте и откорме свиней. Предписание предполагает, что людям известно, где должен сохраняться лес. Действительно, деревни с приречными наделами-гуфами[140] – поселения, возникшие вслед за сведением лесов на юге Нижней Саксонии, – не выходили за пределы плодородных лёссовых почв. Права на рубки леса, которые в Высоком Средневековье французские короли передали монастырям Иль-де-Франс, содержали распоряжения об охраняемых лесах и лесополосах (см. примеч. 125).

Прежде всего лес поставлял дрова. Автор французского лесного регламента 1610 года Сен-Йон считал, что в Средиземноморье с его более теплым климатом лесам не нужно уделять такое внимание, как на Севере, где из-за суровой зимы «древесина – это как бы половина жизни» (см. примеч. 126). Действительно, на Севере древний ужас перед зимними холодами оживал сразу, как только ощущалась нехватка дерева, а радостное потрескивание огня под звуки воющей снаружи метели символизировало домашний уют и благополучие. Ежегодное наступление зимней стужи почти неизбежно порождало менталитет предусмотрительности. С жителями более южных регионов природа обходилась не так сурово. Вероятно, это сыграло не последнюю роль в том, что экологическое сознание с его склонностью к планированию и тревогой о будущем приходит в основном с севера!

Во многих регионах кампания по сведению леса закончилась примерно к 1300 году, во всяком случае до прихода Великой чумы и падения численности населения. Были к тому времени уже исчерпаны все лесные почвы, которые худо-бедно можно было распахать?

Вероятно, отчасти да, но Марк Блок полагает, что сверх этого люди поняли – в интересах сохранения собственной жизни им нужно беречь оставшиеся леса. Уже в апогее лесорубной кампании и словно в ответ на нее стали появляться установления по охране леса. Затем пришла чума, и вызванный ею спад демографического давления и активности рубок на целое столетие сделал охрану леса менее актуальной. Процесс обезлюдения, опустения деревень[141], достигший кульминации в Позднем Средневековье, особенно сильно затронул поселения, основанные в ходе сведения лесов. В горных ландшафтах, таких как Золлинг или Рён, оказались заброшенными до 70 % деревень; о них еще долго напоминали одинокие запустевшие церкви. В Рейнхардсвальде, где сегодня в лесу покоятся остатки 25 деревень, ровные ряды дубов напоминают о том, что когда-то очень давно их здесь аккуратно высадили для создания лесопастбища (см. примеч. 127).

Описывая 1340-е годы, немецкий географ и эколог Ханс-Рудольф Борк отмечал на лёссовых почвах юга Нижней Саксонии «катастрофическую», «просто захватывающую дух» эрозию, какой не было со времен оледенения. Ее непосредственную причину он усматривает в экстремально дождливом сезоне 1342 года. Однако можно исходить из того, что условия для «катастрофы» были созданы вырубками леса на крутых горных склонах. После этого установился относительный покой, длившийся более 400 лет, вплоть до эпохи аграрных реформ. Вероятно, пастбищное хозяйство, которое в процессе опустошения деревень распространилось по горным склонам, было более щадящим для почв, чем плуг (см. примеч. 128).

В Позднем Средневековье произошел крупный переворот: не вырубки леса, а сам лес стал теперь основой власти, во Франции – восходящей королевской, в Германии – зарождающихся территориальных княжеств. Свои притязания на господство над лесами монархи и владетельные князья заявляли уже не через сведение леса, а через его охрану. Этим объясняется уникальное обилие документов по истории леса во Франции и Германии. С XVI века суверены и их юристы представляли свое господство над крупными лесами как нечто само собой разумеющееся, как издревле принятое право, хотя на самом деле речь шла о новой конструкции, выстроенной на весьма шатком фундаменте традиций (см. примеч. 129). Хотя право монарха на охоту, закреплявшее за ним лесные земли, существовало с Раннего Средневековья, и в этом смысле связь между лесом и властью в германо-кельтской Европе очень стара, однако первоначально это право не включало в себя контроль над лесопользованием. Лесопользование стало интересовать власть только в Позднем Средневековье. В Германии большую роль сыграло развитие горного дела. Поскольку горнякам требовались колоссальные количества леса, то право на горные разработки, впервые провозглашенное в 1158 году Фридрихом I Барбароссой[142] в Ронкальских постановлениях, включило в себя и доступ к лесам.

Примерно с 1500 года, эту дату можно назвать довольно точно, немецкие владетельные князья один за другим начали издавать лесные установления, многие из которых распространялись не только на их частные леса, но и на леса всей страны. Это привело к затяжным конфликтам с сословными представительствами на местах. С 1516 года, в эпоху Франциска I, серия лесных указов, маркировавшая начало эры энергичной королевской лесной политики, издается и во Франции. Из Священной Римской империи начиная с XVI века до нас дошло «неслыханное количество лесных установлений»: «Стало воистину хорошим тоном издавать лесные постановления как можно чаще». Нет сомнений в том, что фюрсты[143] открыли охрану лесов как важнейшее средство политической власти. Спорные притязания фюрстов на высшую власть над всеми лесами страны их юристы легитимировали при помощи старых прав на охоту и горное дело, а также права высшего суверенного надзора над крестьянскими Марковыми лесами[144]. Однако еще более активно они использовали собственные утверждения о том, что стране угрожает общий дефицит дерева. Из всех обоснований только это было понятным и принятым, господское право на охоту вызывало у крестьян ненависть. В эпоху, когда общественное мнение благодаря книгопечатанию, реформации и коммуникационным сетям гуманистов становилось властью, фюрстам имело прямой смысл оправдывать свои вмешательства в жизнь граждан общим благом (см. примеч. 130).

Впрочем, чистым фантомом угроза дефицита дерева, несомненно, не была. Рост численности населения и «огневых ремесел» – металлургии, стекольного дела, солеварения, обжига черепицы и кирпича действительно приводили к частым локальным проблемам в снабжении. Но эти проблемы не были абсолютными. В целом в Германии лесов вполне хватало, так что снабжение было в первую очередь вопросом транспорта и распределения. В то время резко пошел вверх плотовой и молевой[145] сплав, все больше рек и ручьев освобождали от естественных препятствий и оборудовали для сплава. Около 1580 года герцог Юлий Брауншвейг-Вольфенбюттельский, обустроивший для плотового сплава реку Окер, побил непокорный город Брауншвейг аргументом, что теперь он за один гульден может построить больше, чем его отец за 24. Зато масштабный плотовой сплав ухудшал самообеспечение тех мест, чей лес «сплавляли» в дальние регионы. Кроме того, нехватка дерева казалась тем страшнее, что самыми первыми вырубались легко доступные леса, а именно их видели горожане. Поэтому угроза дефицита леса становилась все более удобным политическим инструментом, и не только в Германии, но и на большой части Европы. Размахивая этим пугалом, можно было надежнее укрепить территориальное господство и обосновать штрафы за нарушения лесного законодательства. Кроме того, трудности в снабжении лесом служили правительствам рычагом для того, чтобы делать деньги из прав на горные разработки и держать на короткой узде горняков. Фюрсты ссылались на дефицит дерева. Но, налагая ограничения на лесопользователей, они, руководствуясь собственным фискальным интересом, вносили немалую лепту в то, чтобы сделать лес дефицитом. Во Франции Жан-Батист Кольбер, могущественный министр Людовика IV, предупреждал: «Франция погибнет от нехватки леса». Его лесоохранная политика была направлена в первую очередь на снабжение лесом флота (см. примеч. 131).

Как влияла вся эта политика начала Нового времени на сами леса? Ответить на этот вопрос нелегко, споры продолжаются по сей день. Так, во Франции противостоят друг другу два объемистых труда: Мориса Девеза и Андре Корволь. Девез видит во французских королях, даже если их действия не всегда приводили к успеху, спасителей от дефицита дерева, наступившего уже в XVI веке. Для Корволь «табуизирование» высокоствольных лесов является в высшей степени символической демонстрацией силы со стороны королевской власти, а утрата лесов служит лишь «легендой» (см. примеч. 132).

В Англии, как полагает Рекхем, вопреки всем жалобам о печальной судьбе лесов Нового времени, королевские леса принадлежали к «самым устойчивым и самым успешным из всех средневековых институций». И это при том, что в Англии королевская власть над лесами вызывала особую ненависть. Она восходила к эпохе Вильгельма Завоевателя, то есть к тому времени, когда еще невозможно было использовать дефицит леса как политический инструмент, и основной ее чертой была узурпаторская жестокость. Эта власть была печально известна такими жуткими наказаниями, как ослепление и кастрация и казалась откровенным выражением охотничьей страсти короля-тирана, еще не прикрытой заботой об общем благе. Недаром английским национальным героем стал Робин Гуд – мятежник, боровшийся против лесных привилегий норманнских королей. Однако и он, даже именно он, нуждался в охране лесов. Ограничения королевской власти с подписанием Великой хартии вольностей (1215) отразились и на королевских лесах, выведя вперед другие интересы. Было ли это для лесов безусловно пагубным? Рекхем справедливо подчеркивает, что суждения о том, что происходило в древности с английскими лесами, будут много оптимистичнее, если включить в рассмотрение низкоствольные леса (coppices). Такие леса были необходимы крестьянам и представителям «огневых ремесел». Тем не менее в Англии лес никогда не пользовался такой любовью, как в Германии, и это отразилось на облике ландшафта (см. примеч. 133) – в современной Англии туристу бросаются в глаза безлесные склоны. Чувство, что на горах по самой их природе должен расти лес, британской традиции не свойственно. В то время как в Англии, а также во Франции высокоствольный лес является символом монархии и аристократии, в Германии, причем именно в эпоху Французской революции, он стал символом общего достояния, нуждающегося в защите от частной корысти.

Историю лесных установлений можно писать как историю их нарушений, при издании новых установлений часто ссылались на то, что предыдущие уже не функционируют. Служащие лесных ведомств часто не были заинтересованы в соблюдении запретов, ведь они жили за счет штрафов. Город Бёблинген, выступая против вюртембергского лесного установления 1532 года, заявил, что не нуждается в государственном форстмейстере для «ухода» за городским лесом: «нас и наших потомков это дело касается несколько больше, чем других» (unns unnd unsern nachkommen ist die sack etwas mer angelegen, dan andern). Пусть де кто-нибудь сравнит их лес с государственными лесами – и тогда будет ясно, какой из них более нуждается в «уходе» (см. примеч. 134). Когда Франциск I задал вопрос монахам-картезианцам, как могло получиться, что их леса прекрасно сохраняются, а королевские – сильно нарушены, он получил ответ: все дело в том, что у монахов нет государственных лесных смотрителей. Кроме того, в XVI веке еще не было точных лесных карт и полноценных лесотаксационных описаний, так что служащие лесных ведомств толком не знали тех лесов, которые им полагалось охранять. В то же время в условиях Западной и Центральной Европы было достаточно всего лишь ограничить пользование – и лес мог полноценно восстанавливаться. Интересы охоты, которые в значительной степени определяли лесную политику фюрстов (если только «охотничий дьявол» не уступал «горному дьяволу» – охоте за благородными металлами), должны были приводить к ограничению лесопользования, чтобы не пугать диких животных. В XVIII веке в лесных установлениях учащаются указания по посадке искусственных лесов.

Восстановление европейских лесов шло не только благодаря лесным установлениям, но и наоборот, за счет их нарушений и конфликтов вокруг леса. Если крестьяне не спешили очищать лес от «мертвой древесины», а на указание фёрстера[146] возражали, что валежник удобряет лесную почву, то с экологической точки зрения они были правы. Если они придерживались плентерного хозяйства (Plenterwirtschaft), то есть выборочных рубок, и по мере надобности рубили отдельные деревья вместо того, чтобы вырубать единым махом целые леса, то это «беспорядочное» лесопользование, презираемое лесоводами как «мародерство», на самом деле способствовало естественному омоложению леса. Браконьеры снижали численность охраняемых егерями диких копытных, создавая условия для роста лиственных деревьев и смешанных лесов. В сравнении с другими лесными регионами мира четко видно, как в Центральной Европе, несмотря на все хищничества, развивалось практически действенное лесное сознание. Не последнюю роль в его становлении играли споры и разногласия, решавшиеся правовыми и лесохозяйственными методами. Молчаливое, небрежное уничтожение лесов на протяжении столетий в таких условиях представить себе нелегко.

Главную роль при этом играло то, что лесное сознание, формировавшееся сверху, соединялось с другим, шедшим снизу – из городов и крестьянских лесных товариществ. Споры и конфликты вокруг леса могут быть в определенных условиях губительны для него, а именно если все стороны, чтобы продемонстрировать свои обычные права, состязаются между собой в рубках и разграблении. Но если конфликты получают правовое оформление, а их разрешение институционализировано, что как раз и наблюдалось в Центральной Европе, то они обостряют лесное сознание и приводят к соревнованию уже за то, кто будет лучшим защитником леса. Крестьяне нередко и с полным правом отвечали на упреки фюрстов в чрезмерных рубках и разбазаривании дерева встречными обвинениями. Крестьяне были далеко не такими «древоточцами» и «лесными кровососами», какими их представляли княжеские лесные смотрители. В «Двенадцати статьях» Крестьянской войны 1525 года, причины которой не в последнюю очередь следует искать в лесных конфликтах, восставшие крестьяне заверяют, что требуемый ими возврат лесов общинам не приведет к уничтожению этих лесов, поскольку выбранные общиной «депутаты» будут надзирать за рубками (статья 5). Еще в XVIII веке члены марок в Золлинге справедливо возражали своему суверену, который в оправдание собственного вмешательства упрекал их в уничтожении леса, что у них есть собственный дровяной устав и что их лес находится в хорошем состоянии (см. примеч. 135).

В основном с Позднего Средневековья, с обострением междоусобиц вокруг уже сократившихся лесных площадей, во многих регионах появились лесные товарищества (Waldgenossenschaften). Их основной стандарт соответствовал натуральному хозяйству и принципу «лес должен оставаться лесом». Запрещалось корчевать лес и продавать древесину чужим людям. Потребности устанавливались в соответствии с деревенской иерархией. С XV века новые поселенцы часто уже не получали постоянный пай в лесной марке, даже если использовали его de facto. Такой социальный надзор над лесом осуществлялся обычно в согласии с владетельными князьями, ранние варианты их лесных установлений вобрали в себя правовые нормы Марковых товариществ. Какие бы ни шли споры, но между властью и крестьянами существовала общность интересов, и вплоть до жесткого разделения сельского и лесного хозяйства в XIX веке нельзя было и помыслить о том, чтобы полностью вытеснить из леса крестьян. Хотя Крестьянская война в Германии и закончилась кровавой победой фюрстов, но шок от страшного восстания надолго вошел в их кровь и плоть, и с тех пор они стали осторожнее в произвольном присвоении прав на лес. Тирольские марковые товарищества в 1847 году, после более чем 500-летней тяжбы против графа Тирольского, а затем одного из Габсбургов, добились победы и права собственности над своими лесами! Во французских королевских судах шансы крестьян, как правило, были слабее. Но даже там, как полагает Ален Рокле, изучавший историю лесов Нормандии, можно «без преувеличения» сказать, что «старый порядок (Anden regime) был эрой крестьянского леса». Правда, мнения здесь расходятся (см. примеч. 136).

Как влияло на лес крестьянское хозяйство? Крестьянам нужен был пастбищный лес для выпаса скота, низкоствольный лес для заготовок дров и строевой лес, в котором можно было рубить высокие деревья для строительных нужд. С точки зрения «биоразнообразия» крестьянские леса достойны внимания, ведь они были намного богаче видами, чем чистые высокоствольные насаждения, столь высоко ценимые лесным хозяйством. По общей площади преобладали, видимо, пастбищные леса. Оценка воздействия выпаса на лес и окружающую среду – давняя, известная и мучительная проблема, вызывающая дебаты во всем мире и обремененная грузом противоположных интересов. Однако тот светлый лес с богатым подлеском, который крестьяне предпочитали для выпаса скота и заготовки веточного корма, вряд ли можно считать экологически нарушенным. С точки зрения экологии есть основания для переоценки роли крестьян в истории леса.

_______________

123. Küster H. Geschichte der Landschaft in Mitteleuropa. München, 1995. S. 219, 224; Born M. Die Entwicklung der deutschen Agrarlandschaft. Darmstadt, 1974. S. 28, 38; Nitz H.-J. Regelmäßige Langstreifenfluren und fränkische Staatskolonisation // H.-J. Nitz (Hrsg.). Historische-genetische Siedlungsforschung. Darmstadt, 1974. S. 358; Duby G., Wallon А. (см. примеч. I, 50, vol. I, p. 426 ff. (Fourquin G.). Официальные контракты между землевладельцами и теми, кто хочет корчевать леса, во Франции кажутся куда более редким явлением, чем в Германии.

124. Hildebrandt Н. Siedlungsgenese und Siedlungsplanung in historischer Zeit // Nitz H.-J. Historische Kolonisation und Plansiedlung in Deutschland. Berlin, 1994. S. 21; Le Goff J. // Fischer Weltgeschiche. Bd. II. Frankfurt/M., 1965. S. 72; Wunder H. Die bäuerliche Gemeinde in Deutschland. Göttingen, 1986. S. 41.

125. Franz G. Quellen (см. примеч. II, 46, S. 48 f., 182 f.); Die Landschaften Niedersachsens. 3. Aufl. Hannover, 1965. Nr. 94; Lefevre S. La politique forestiere des monasteres de Flle-deFrance // Actes du symposium international d’histoire forestiere. Vol. I. Nancy, 1979. P. 20.

126. Badre L. Histoire de la foret francaise. Paris, 1983. P. 46 f.; Schubert E. Scheu vor der Natur – Ausbeutung der Natur: Formen und Wandlungen des Umweltbewußtseins in Mittelalter // E. Schubert, B. Herrmann (Hrsg.). Von der Angst zur Ausbeutung: Urnwelterfahrung zwischen Mittelalter und Neuzeit. Frankfurt/M., 1994. S. 22.

127. Bloch M. Les caracteres originaux de Fhistoire rurale francaise. Paris, 1988 [1931]. P. 65 f.; Glacken С. (см. примеч. I, 16, p. 327 f., 332 f., 336 ff.); Radkau J., Schäfer I. (см. примеч. I, 39, S. 53 f.); Hasel K. Forstgeschichte. Freiburg, 1985. S. 52; Abel W. (см. примеч. I, 20, S. 83); Knoke H. Wald und Siedlung im Süntel. Rinteln, 1968. S. 37; Bonnemann A. Der Reinhardswald. Hannoversch Münden, 1984. S. 236.

128. Bork H.-R. Bodenerosion und Umwelt: Verlauf, Ursachen und Folgen der mittelalterlichen und neuzeitlichen Bodenerosion. Braunschweig, 1988. S. 34 ff, 43 f., 47 f., 198; Bork H.-R. Landschaftsentwicklung (см. примеч. I, 14, S. 31 ff).

129. Radkau J., Schäfer I. (см. примеч. 1,39, S. 58 f.); Hasel К. (см. примеч. 127, S. 108 f.).

130. Ebd. S. 109 f.; Radkau J., Schäfer I. (см. примеч. I, 39, S. 100 ff); Deveze M. Histoire des forets. Paris, 1973. P. 49; Bernhardt A. Geschichte des Waldeigentums. Bd. I. Aalen, 1966 [1872]. S. 165, 226 f.

131. Radkau J. Vom Wald zum Floß – ein technisches System? Dynamik und Schwerfälligkeit der Flößerei in der Geschichte der Forst– und Holzwirtschaft // H.-W. Keweloh (Hrsg.). Auf den Spuren der Flößer. Stuttgart, 1988. S. 21 ff; Müller T. Schiffahrt und Flößerei im Flußgebiet der Oker. Braunschweig, 1968. S. 85; Radkau J., Schäfer I. (см. примеч. I, 39, S. 99 ff); Albion R.G. Forests and Sea Power. Cambridge, 1926. P. 183.

132. Deveze M. La grande reformation des forets sous Colbert. Nancy, 1962; Corvol A. Lhomme et Farbre sous FAncien Regime. Paris, 1984. P. 182; Corvol A. L’Homme aux Bois: Histoire des relations de Fhomme et de la foret XVIIe-XXe siede. Paris, 1987. P. 305.

133. Rackham О. Trees and Woodland in the British Lanscape. L., 1976. P. 85; Rackham O. Ancient Woodland, Its History, Vegetation and Uses in England. L., 1980. P. 153; вместе с тем Рекхем пишет: «Во Франции, Германии и Швейцарии древние королевские леса – это общее наследие; лишь в Британии мы потеряли это врожденное право, а вместе с ним и знание леса, и любовь к нему» (см. в: Rackham О. The IIIustrated History of the Countryside. L., 1994. P. 48); тем не менее он сомневается в том, что чудовищные средневековые наказания когда-либо действительно практиковались (см. в: Rackham О. The Last Forest: The Story of Hatfield Forest. L., 1989. P. 60 fi); Young C.R. The Royal Forests of Medieval England. Leicester, 1979. P. 7, 11, 65, 147; Thomas K. (см. примеч. II, 39, p. 194 ff., 198 ff.).

134. Hauff D. Zur Geschichte der Forstgesetzgebung und Forstorganisation des Herzogentums Württemberg im 16. Jh. Stuttgart, 1977. S. 31.

135. Radkau J., Schäfer I. (см. примеч. 1,39, S. 59 ff., 64 f.); Knoke H. (см. примеч. 127, S. 51,63 fi).

136. Radkau J., Schäfer I. (см. примеч. 1,39, S. 54 f., 170 ff.); Oberrauch H. Tirols Wald und Waidwerk. Innsbruck, 1952. S. 21. Рокле см. в: Histoire des forets franaise: Guide de recherche. Centre national de la recherche scientifique (ed.). Paris, 1982. P. 135; иное мнение см. в: Fruhauf C. Foret et societe: De la foret paysanne ä la foret capitaliste en pays de Sault sous 1 ancien regime. Centre national de la recherche scientifique (ed.). Paris, 1980. О примечательном соглашении в лесной политике сообщает Кристоф Эрнст. В Трирском архиепископстве сословные представительства в своем стремлении к «подавлению лесного ведомства», в котором доминировали охотники, нашли поддержку у правительства, которое в 1783 году распустило лесное ведомство! Во всем процессе часто использовался аргумент о «дефиците дерева» (см. в: Ernst С. Den Wald entwickeln: Ein Politik– und Konfliktfeld in Hunsrück und Eifel im 18. Jh. Diss. Trier, 1998. S. 247 ff.).

 

Водоснабжение и перебои в снабжении лесом доставляли больше всего хлопот городам и горнопромышленным регионам. Там же впервые заявили о себе те проблемы вредных выбросов и избавления от отходов, которые вышли на первый план в индустриальную эпоху. Здесь же относительно рано и энергично люди начали вырабатывать стратегии борьбы с жизненно опасными проблемами окружающей среды. Прежде всего это происходило там, где город и горное дело были связаны воедино и при этом могли действовать в значительной степени автономно.

В доиндустриальную эпоху на промышленные выбросы особенного внимания не обращали. Дым помогал избавляться от паразитов, так что вполне вероятно, что его считали скорее благом, чем злом. Но нельзя было не заметить вредоносность выбросов, содержащих мышьяк, даже если в альпийских металлургических регионах полагали, что ничтожные дозы мышьяка повышают мужскую силу. Столь же очевиден был вред от ртути. Уже Парацельс в словенском городе Идрия наблюдал, как работавшие там рудокопы под воздействием паров ртути превращались в трясущихся больных. Еще один известный горный яд – свинец. Когда в 1765 году жители Кёльна потребовали остановить соседнее свинцово-плавильное предприятие, «чтобы их не выгоняли из домов и не травили в домах», то им, по-видимому, удалось добиться удовлетворения своих требований (см. примеч. 137). И позже, в эпоху индустриализации, жалобы на загрязнение среды приводили к успеху в первую очередь тогда, когда относились к «классическим» высокотоксичным веществам.

В случае каменного угля тревогу вызывало то, что при его сжигании, в отличие от дерева, в дыме содержалась сера. Замечено это было очень рано, а возмущение общества впервые вызвало в Лондоне. Джон Ивлин[147] в своих многократно переиздававшихся дневникахпредостережениях «Фумифугиум» (1661) гневно обрушивался на «этот адский смог» (that infernal Smoake), источник всех болезней Лондона – города, в котором все беспрерывно кашляет, сопит и отплевывается, и чей страшный чад напоминает Ивлину Этну и преддверие ада. Основную вину он возлагал на фабрики и на каменный уголь. Он ратовал за возвращение к древесному топливу, а его сочинение «Сильва или рассуждение о лесных деревьях» стало самым известным в английской истории призывом к посадке лесов (см. примеч. 138). Но Лондон был в то время уникумом, а никак не типичным примером, и именно в этой роли он вызывал ярость Ивлина. Ивлин ставил в пример лондонцам даже Париж!

Среди всех городских экологических проблем, как до индустриализации, так и в первый ее период, главной проблемой обычно было водоснабжение. В этом смысле Венецию нельзя считать исключением. Во многих городах была своя «малая Венеция» – система ручьев и мелких каналов, которые приводили в движение мельницы, снабжали водой прачечные и наполняли городской ров. Например, в Болонье создание такой системы было стимулировано расцветом шелковой промышленности, весь город пронизала сеть мельничных каналов, запускавших в ход прежде всего шелкопрядильни, так что при нехватке воды возникал конфликт между шелковыми и мукомольными мельницами. Для стабильного водоснабжения мельниц обычно требовались водоемы – запруды, но с ними появлялся страх перед малярией. Разбросанные по городу водные резервуары были необходимы и для тушения пожаров – главной опасности для всех городов! Поэтому во многих городах при строительстве водных сооружений нужно было постоянно балансировать между взаимоисключающими интересами. Конечно, это не всегда делалось с необходимой предусмотрительностью. Дефицит источников для доиндустриальной эпохи говорит о том, что о серьезном системном планировании не может быть и речи. И каналы для подведения воды, и каналы для сточных вод прокладывались шаг за шагом, часто без управления со стороны городского совета (см. примеч. 139).

Питьевую воду горожане долгое время получали, как правило, из частных или соседских колодцев. Однако на исходе Средних веков отчетливо возрастает роль общественных источников, как и вообще гидростроительная активность коммун. Городские колодцы, часто оформленные как произведения архитектурного искусства, становятся конкретным воплощением общего блага, охраняемого городскими властями. В XIV веке в немецких городах начинается «эпоха водяных искусств»: централизованного снабжения с водокачками, водонапорными башнями и водопроводами (см. примеч. 140).

Сегодня легко забывается, что когда-то не только Венеция, но и многие другие города нередко страдали от наводнений. Города нуждались в реках как в транспортных путях, и потому большинство древних городов располагались на берегах если не морей, то рек. Но во время таяния снега или длительных дождей река становилась опасной. Отдельные проблемы уже тогда выходили за пределы коммунального уровня принятия решений.

Такие загрязнители вод, как ремесленные предприятия, особенно кожевенные и красильные, должны были располагаться ниже города по течению реки, но в период экономического роста экстернализация сточных вод рано или поздно входила в коллизию с интересами других водопользователей.

В гигиеническом отношении древние города с их плотной застройкой могут восприниматься лишь как затяжной кризис. Для избавления от фекалий не было чистоплотных решений. После санаций (реконструкции и модернизации), проведенных в Новое время, на грязь и зловоние древних городов постоянно ссылаются как на убедительное доказательство бескультурья и притупленности чувств людей того времени. Однако в последнее время картина средневекового менталитета подверглась в этом отношении изменениям. Тогдашние носы по своей чувствительности не сильно отличались от современных, зловоние – ни в коем случае не конструкт эпохи модерна. Более того, «дурной воздух» в древней этиологии играл несравнимо большую роль, чем в современной медицине. Безусловно, в Средние века людям хотелось иметь отхожее место с проточной водой для смыва, избавлявшее от дурных запахов. Тот, кто мог себе это позволить и располагал надлежащим водным источником, уже тогда устраивал себе «ватерклозет». Об этом свидетельствует крупное несчастье, случившееся в 1184 году во дворце Эрфуртского епископа: когда под весом толпы, собравшейся по поводу королевского визита, рухнуло одно из междуэтажных перекрытий, люди провалились в сточные воды под зданием, и некоторые из них захлебнулись в протекавшей под дворцом реке! (См. примеч. 141.)

Было общим местом, что воздух города дарил свободу[148], но не был ни благоуханным, ни здоровым. Владельцы сельских поместий при наступлении эпидемий бежали из городов. Смертность в городах нередко превышала рождаемость, и часто города выживали лишь благодаря постоянному притоку людей из деревень. Иоганн-Петер Зюсмильх – ученый, в XVIII веке заложивший основы немецкой демографии, называл города «подлинным бедствием для государства», и не только за исходящую из них аморальность, но и за их вред для здоровья. Хуже всего дело обстояло в самых крупных городах: доктор Гуфеланд[149] в 1796 году проклинал их, называя «открытыми могилами человечества» (см. примеч. 142).

Остается открытым вопрос, почему горожане уже в древности не принимали энергичных мер по санации своих городов, тем более что их жизнь подлежала самым разнообразным правилам. Очевидно, основная проблема состояла в том, что большая чистоплотность потребовала бы большего расхода воды, а пока люди носили воду в кувшинах из колодцев, было совершенно естественным ее экономить. Если бы все горожане, подобно епископу, ставили свои уборные над городским ручьем, он вскоре превратился бы в сточную канаву. Но возможно, была и другая причина: скапливавшиеся в домах экскременты были потенциальным удобрением – ценностью, которую многие домовладельцы не желали вывозить вон без уважительной причины. Пока человек владел землей и сохранял хотя бы долю крестьянского менталитета, он предпочитал иметь собственную навозную кучу или углублять уборную. Но тогда можно было дойти до грунтовых вод и заразить колодцы. Правда, об этих коварных подземных потоках люди могли в то время разве что догадываться. Вывод немецкого историка Ульфа Дирлмайера (1938–2011) содержит как минимум частичную правду: «Не леность и равнодушие вредят пригородным грунтовым водам и поверхностным водоемам, а сознательные и эффективные методы устранения отходов, безопасные для ближайшего окружения домов…» Сначала преобладала тенденция держать проблему избавления от отходов в пределах дома и ближайших соседей, полностью она стала функцией коммун лишь в Новое время. В средневековом Базеле, где рвы для сточных вод называли Dolen, соседи объединялись в Dolen-сообщества. В Штутгарте, где Dolen достигали глубины в человеческий рост, они, напротив, обслуживались за счет города (см. примеч. 143).

Канализационные проекты индустриальной эпохи стали прямым продолжением прежней доиндустриальной традиции.

Какую роль играли города в истории леса? Снабжение древесиной сильно зависело от того, стоял ли город на реке, по которой шел массовый плотовой или молевой сплав. Транспорт леса по воде легко попадал под городскую юрисдикцию. Но тогда возникала конкуренция с другими городами, расположенными на той же реке. На воде лес становился товаром, более или менее подчиненным свободному рынку. Поэтому городу предпочтительнее было использовать пригородные леса, на которые распространялись старые права и не имелось серьезных конкурентов. Но перевозка леса по суше была очень трудна и имела смысл только на коротких расстояниях. Многие города средневековой Священной Римской империи, включая Верхнюю Италию, владели собственными лесами или приобретали их. Правда, эти леса не только поставляли дрова, но и не в меньшей степени служили пастбищами. Ценный строевой лес выдерживал и более дальние перевозки. Этим объясняется, что леса в окрестностях старых городов часто производили жалкое по современным меркам впечатление.

Историки лесов и лесного хозяйства обычно пренебрегают лесным хозяйством городов (см. примеч. 144). Но такая оценка пристрастна и делается с точки зрения земельных лесных администраций, измерявших ценность лесов по их коммерческой стоимости и производству строевой древесины. Городские леса использовались преимущественно по принципу натурального хозяйства, то есть потребности горожан имели приоритет перед экспортом. Это относится даже к такому городу, как Нюрнберг, одному из ведущих торговых и промышленных центров старой Империи, который – крайне необычно для торгового города! – не владел судоходной и сплавной рекой и в снабжении лесом полностью зависел от двух близлежащих имперских лесов, на пользование которыми и на контроль над которыми добился обширных прав. Даже такой город не осуществлял в своих лесах, как ожидалось бы сегодня, целенаправленную политику поддержки промышленности, а уже с XIV века, наоборот, выдавливал из них пользователей промышленного масштаба. После 1460 года Нюрнберг – настоящий оплот металлообработки, располагал свои зейгеровальные предприятия[150], на которых получали серебро и медь, в Тюрингенском лесу, чтобы сохранить имперские леса вокруг города. Более того, в 1544 году город запретил заготовки дерева в имперских лесах латунным, проволочным, плавильным заводам и другим промышленникам, «кто использовал много огня», и вплоть до XVIII века постоянно возобновлял этот запрет.

Королевские запреты на сведение лесов начала XIV века издавались под давлением городов и служили средством «вернуть доверие крупных городов как партнеров Короны против набирающих силу владетельных князей». Французские регенты в своей лесной политике также проявляли иногда такое уважение к интересам городов, что формировали с ними единый союз против промышленности. В 1339 году Дофин распорядился разрушить кузнечные и плавильные печи в одной из долин Дофине, чтобы обеспечить лесом Гренобль. В целом количество письменных свидетельств о защите городских лесов, так же как и о защите вод, заметно возрастает в Позднем Средневековье. Это объясняется не только давлением самих проблем, но и тем, что в это время повсюду возрастает стремление городских властей к регламентации (см. примеч. 145).

Отношения города с его окрестностями, безусловно, содержали элементы кризиса. Но надо помнить о том, что, в отличие от великих азиатских метрополий, доиндустриальные европейские города всей своей структурой были настроены не на гигантский рост, а на самоограничение. Этому соответствовали не только городская стена, но и основной принцип старого города – сообщества личностей, стремившегося к расширению лишь в определенных условиях и на определенное время, ведь оно старалось избегать конкуренции. В таких условиях ограниченность ресурсов была элементом не кризиса, а стабилизации уже существующих структур. Поэтому города, вопреки всему, обладали экологической устойчивостью. По-настоящему крупные города развивались как городарезиденции: их рост обусловлен прежде всего политикой, а не экономикой. «Протоиндустриальный» экономический рост осуществлялся скорее в сельской местности, чем в городах, и соответствовал децентрализации природных ресурсов. В доиндустриальной Западной и Центральной Европе город, как правило, далеко не так деспотически господствовал над сельской местностью, как в высоких культурах Азии. Проблемы снабжения лесом в целом производили выравнивающий эффект: они тяжелым бременем ложились на крупные города, но благоприятствовали лесистым периферийным регионам. Рост энергоемкой промышленности регулярно порождал волны ужаса в связи с нехваткой леса. Большинство городских властей «деревянного века» сочли бы абсурдом искать счастье своих городов на пути безудержного роста «огневых ремесел»!

В Центральной Европе было особенно много городов горняков и городов солеваров. Но их рост в большинстве случаев держался в узких границах. Вместе с тем градообразующая сила соляного, горного и металлургического дела помогала включению этих отраслей в социальные структуры. Даже тирольский Швац, который ок. 1500 года был «матерью всего горного дела» и горнорудным центром «взрывоподобной» экспансионной динамики, сохранял свои средние размеры, а позже и вовсе сократился (см. примеч. 146). Судьба всех таких городов зависела от массового снабжения дровами, поэтому в обеспечении лесом они были настоящими специалистами. Город солеваров Швебиш-Халль получал лес для солевых сковород молевым сплавом по реке Кохер из соседнего графства Лимбург. Прибытие леса было главным событием в жизни города, и в выгрузке на берег активно участвовало все население. Когда в 1738 году городской совет, ссылаясь на угрозу дефицита леса, выступил за строительство дорогостоящей градирни[151], глава солеваров отверг этот аргумент примечательными словами: «жалобы по поводу нехватки леса», «древни как мир», от этой «шарманки, играющей больше двухсот лет», у некоторых уже «уши болят». «Леса в Лимбурге как стояли, так и стоят, и Дровяной Бог еще жив…» Нужно только договориться с жителями Лимбурга, чтобы «леса снова было в избытке» (см. примеч. 147).

Для других центров солеварения, не имевших в достатке собственных лесов, например Люнебурга, снабжение лесом тоже было вопросом городской внешней политики. Люнебург мог пережить то, что его окрестности потеряли свои леса на нужды солеваров и превратились в пустошь, ведь по водным путям он в избытке получал лес с северовостока. Кроме того, местные соляные растворы были очень насыщенными, так что затраты на дрова были здесь ниже, чем в других местах. Другие соляные города, владевшие собственными лесами и целиком зависевшие от них, относительно рано стали их беречь. Баварскому соляному городу Райхенхаллю, вероятно, принадлежит исторический приоритет! В 1661 году канцлер Райхенхалльского совета в обращении к старосте солеваров дал наказ, который содержал формулировку устойчивого лесного хозяйства, ставшую впоследствии классической: «Господь сотворил леса для соляного источника, чтобы они могли быть столь же вечными, как и он / и человеку следует придерживаться того же: пока старый (лес) весь не выйдет, молодой должен вновь подрасти для рубки». Вправду ли Райхенхалль в то время практиковал устойчивое лесное хозяйство, по сей день остается спорным, но есть признаки того, что «дефицит леса» там случался исключительно в результате конфликтов с соседним Зальц-бургом. Альпийские соляные города отстаивали принцип: «лес должен оставаться лесом», а альтернативой в этом случае было альмовое хозяйство горных крестьян. Кроме того, солевары выступали против бука, который нельзя было транспортировать молевым сплавом, и поддерживали хвойные леса. О том, что такой лес был более экологически устойчив, чем альмы горных крестьян, можно спорить!

В общем и целом планомерно «устойчивый» экономический подход лучше просматривается в соляных городах. В соответствии с долговечностью соляного источника и устойчивым спросом на соль, они были настроены на равномерную, непрерывную деятельность в течение многих поколений. В горняцких городах, многие из которых были подвержены частым и резким подъемам и спадам, устойчивый подход менее заметен (см. примеч. 148).

Неизбежно ли добыча металлов в «деревянный век» приводила к уничтожению леса и тем самым закладывала мину под саму себя? Этот вопрос до сих пор вызывает ожесточенные споры. Особенно остро проблема дров стояла в производстве железа, поскольку температура его плавления (1528 °C) много выше, чем у большинства металлов, а тенденция к массовому производству была очень сильна. Тревога по поводу того, что железоделательные заводы эксплуатируют леса сверх меры, распространилась повсеместно как минимум в XVIII веке. Во Франции многие общины вели в то время борьбу против железных заводов, считая их ненасытными «дровожорами». Это было связано с общим, распространившимся по всей Европе страхом перед нехваткой леса. В предреволюционной Франции, да и не только там, страхи доходили до настоящей лихорадки. «Нехватка леса! Подорожание леса! Это общая жалоба почти для всех больших и малых государств Германии», – заверял в 1798 году немецкий лесовод Кристиан Петер Лауроп. В раннеиндустриальной Англии инженеру Джону Уилкинсону, первым применившему кокс для плавления железа, пели хвалебную песнь: «Казалось, что леса в старой Англии не будет, и железа не хватало, потому что каменный уголь дорого стоил, но пудлингование и штамповка победили эту беду / Так что пусть теперь шведы и русские убираются к дьяволу». Шведы и русские – поставщики леса. Угроза дровяной катастрофы входит в легенду о становлении эпохи угля (см. примеч. 149).

Такая картина истории долгое время бытовала, не перепроверяясь. Затем Оливер Рекхем подверг ее осмеянию и издевкам: по его мнению, историки, предполагавшие, что владельцы металлургических заводов вместе с лесами подрывали собственный жизненный фундамент, позабыли, что хозяева предприятий не были самоубийцами и «что деревья вырастают вновь». Лес сохраняют именно тогда, когда в нем есть нужда. Кроме того, черной металлургии не требовался высокоствольный лес: для изготовления древесного угля лучше всего подходил быстро растущий и легко восстанавливающийся низкоствольный лес с оборотом рубок в 10–20 лет. Действительно, если учитывать низкоствольные леса, то Англия и в XVIII веке не была такой безлесной, как можно часто услышать. Лишь постепенно каменный уголь получил преимущество в цене перед древесным. Самый знаменитый пример тщательно продуманного и экологически устойчивого низкоствольного хозяйства, в котором комбинировалось снабжение древесным углем региональных металлургических заводов, земледелие и поставки дубового корья кожевникам, являют собой хауберги Зигерланда[152], получившие правовую основу через нассауское дровяное установление 1562 года (см. примеч. 150).

Насколько успешно функционировало снабжение лесом, существенно зависело от того, были ли окрестные крестьяне финансово заинтересованы в транспорте леса и в какой степени они зависели от этого заработка. В горных регионах, трудных для земледелия, проживало немало людей, не имевших других источников дохода. Но именно там угроза необратимых нарушений лесных ландшафтов была самой сильной, поскольку лесные администрации, находившиеся на службе у горных предприятий, часто предписывали проведение сплошных рубок, чтобы как можно быстрее и проще собрать необходимую массу леса. Затем этот лес по деревянным лесоспускам и ручьям, оборудованным для молевого сплава, спускали в долину. Проплешины, возникшие после сплошных рубок, на крутых альпийских склонах нередко не зарастали столетиями (см. примеч. 151). Плентерное хозяйство, то есть селективная рубка, даже облагалось штрафами!

Как обстояло дело с устойчивостью самого горного дела, и как это видели современники? От Античности до раннего Нового времени и даже позже было распространено мнение, что металлы, подобно растениям, растут (что вполне согласуется с представлением о глубинах земли как материнском чреве) и восстанавливаются, если горняки дают земле покой. Не знали четких границ между органическим и неорганическим миром и алхимики. Агрикола к ним не принадлежал и трезво зафиксировал то, что было более чем хорошо известно из истории горного дела: «Рудные жилы, в конце концов, внезапно прекращают давать металлы, в то время как поля имеют обыкновение приносить урожаи всегда» (см. примеч. 152). Возможно, люди уже тогда понимали, что переход от земледелия к добыче металлов означал переход к невозобновимым ресурсам. Устойчивость в данном случае могла состоять только в том, чтобы продлить срок добычи, разрабатывая низкосодержащие руды, вместо того чтобы выбросить их в отвалы и немедленно взяться за высокоценные жилы. К такой устойчивости стремился и Агрикола.

Ощущение, что горное дело – шаг через опасный порог, очевидно, очень старо и распространено по всему миру. Плиний Старший писал об испанских горняках, разрушавших горы и поворачивавших реки: «Как победители взирают они на крах природы». Особенный гнев вызывает у него жажда золота и сопутствующее ей зло, а также железо, которое, превращаясь в оружие, приносит людям смерть. «Сколь невинна, сколь счастлива, более того, сколь великолепна была бы жизнь, если бы мы желали лишь того, что находится на поверхности земли». Этот вердикт остается основным мотивом анафемы горному делу вместе с обвинением в том, что оно наносит раны природе. Землетрясения, по Плинию, – «выражение негодования священной родительницы нашими деяниями» (см. примеч. 153).

Около 1490 года из-под пера Паулуса Ниависа[153] в продолжение античной традиции выходит Мать Земля. В зеленом одеянии, обливаясь слезами и кровью, она жалуется Отцу Богов на оскверняющее ее горное дело. К ее плачу присоединяются Наяды: горняки в бесстыдстве своем разрушают и раскапывают источники. Фортуна, которой принадлежит последнее слово, не оспаривает вред, наносимый природе, но говорит, что человек теперь не может иначе, он перекапывает горы, но расплачивается за это своим благополучием (см. примеч. 154). Агрикола начинает трактат о горном деле и металлургии (1556), 200 лет остававшийся хрестоматией в этой области знаний, с подробной речи в защиту горного дела от его противников, которых он представляет не менее умело и речисто, как будто бы тогда шла крупная дискуссия «за» и «против». В своих разъяснениях он придерживается в основном античной традиции и предпочитает обходить стороной актуальные лесные проблемы.

Два вида горных работ, последствия от которых были наиболее тяжкими, то есть добыча железной руды и каменного угля, в доиндустриальную эпоху были побочными занятиями крестьян и осуществлялись в основном не подземным способом, а в открытых ямах, глубиной ненамного больше человеческого роста. Может быть, поэтому такой глубокий перелом в истории окружающей среды сначала не воспринимался как таковой. А может быть, ментальным переломом стала уже добыча золота с ее безудержной алчностью, и античные авторы были правы?

Плиний сообщает, что Римский сенат запретил поиск золота в Италии. Золотая лихорадка бушевала в завоеванных регионах, прежде всего в Испании. Горняцкие регионы начала Нового времени переживали также приступы «горной лихорадки», сильнее всего – в некоторых колониях. Но главной движущей силой динамика безграничных потребностей стала лишь в эпоху модерна. В «деревянный век» горное дело в целом не развернуло такой динамики роста, чтобы оторваться от социального окружения – разве что в колониальном Потоси в Боливии, но никак не в европейском Госларе[154]. Жизнь человека еще так не зависела от металлов, даже плуги долгое время делались из дерева. Железо долгое время больше ассоциировалось со смертью, чем с жизнью: отсюда и «ненависть к железу», распространенная, если верить Мирче Элиаде[155], вплоть до Индии, древней страны железа (см. примеч. 155). В Центральной Европе XVIII века, и в это время даже сильнее, чем ранее, было нормой выдерживать металлургические предприятия «в пропорции к лесам», хотя, конечно, можно спорить о том, что это означало в каждом конкретном случае. Подводя итоги: именно потому, что в Центральной и Западной Европе снабжение лесом горных и металлургических предприятий в течение сотен лет неплохо регулировалось, а экологические проблемы в какой-то мере преодолевались, этот сектор экономики смог развернуть такую динамику, которая, в конце концов, в синергии с другими линиями развития победила все и вся. Здесь кроется коварство частичного преодоления экологических проблем. Частичный успех легко прикрывает незаметно подкрадывающиеся кризисы и таким образом отключает традиционные силы торможения, которые до того худо-бедно, но поддерживали баланс в отношениях между человеком и природой.

_____________

137. Allesch R.M. Arsenik: Seine Geschichte in Österreich. Klagenfurt, 1959; Valentinitsch H. Das landesfürstliche Quecksilberbergwerk Idria 1575–1659. Graz, 1981. S. 202; Rößner M.B. Gesundheitsgefährdung durch Umweltverschmutzung: Vorindustrielles Umweltbewußtsein in Köln // Jahrbuch des kölnischen Geschichtsvereins 1995. Bd. 66. S. 69 ff.

138. Evelyn J. Fumifugium: Or the Inconvenience of the Aer and Smoake of London // R. Barr (ed.). The Smoke of London: Two Prophecies. Elmsford, undated. P. 20 f., 24, et al.; Evelyn J. Sylva or a Discourse on Forest Trees. L., 1664.

139. Guillerme A. Les temps de leau: La cite, leau et les techniques. Seyssel, 1983. P. 63 ff., 74, 101 f.

140. Suter E. Wasser und Brunnen im alten Zürich. Zürich, 1981. S. 113 f.; Die Wasserversorgung im Mittelalter. Mainz, 1991. S. 53, 55 f. (Grewe K.); Dirlmeier U. Zu den Lebensbedingungen in der mittelalterlichen Stadt: Trinkwasserversorgung und Abfallbeseitigung // В. Herrmann (Hrsg.). Mensch und Umwelt im Mittelalter. Stuttgart, 1986. S. 152 f.; Von der Schissgruob zur modernen Stadtsanierung / Stadtentwässerung Zürich (Hrsg.). Zürich, 1987. S. 41 f., 57 f.

141. Wasserversorgung (см. примеч. 140, S. 96 f. (Kosch С.)). Власти, как правило, следили за тем, чтобы только «свободные от примесей» помои, в крайнем случаи моча, сливались бы в уличные водостоки (в основном на примере Цюриха, см.: Illi М. Wasserentsorgung in mittelalterlichen Städten // Die alte Stadt. 1993. Bd. 20. S. 223).

142. Dreitzel H. Johann Peter Süßmilchs Beitrag zur politischen Diskussion der deutschen Aufklärung // H. Birg (Hrsg.). Ursprünge der Demographie in Deutschland. Frankfurt/M., 1986. S. 91; Hufeland C. Makrobiotik. Frankfurt/M., 1984 [1796]. S. 131.

143. Schissgruob (см. примеч. 140, S. 44); Gleichmann P.R. Die Verhäuslichung körperlicher Verrichtungen // P.R. Gleichmann u.a. (Hrsg.). Materialien zu N. Elias Zivilisationstheorie. Frankfurt/M., 1977. S. 261 ff.; в Берлине в 1671 году постановили, что «каждому крестьянину, который прибывает на рынок, следует увезти с собой из города повозку экскрементов» – признак, что уже тогда проблема избавления городов от фекалий не решалась автоматически за счет потребности крестьян в удобрениях (см. в: Hilger М.-Е. Umweltprobleme als Alltagserfahrung in der frühneuzeitlichen Stadt? // Die alte Stadt. 1984. Bd. 11. S. 132); Dirlmeier U. (см. примеч. 140, S. 158); Hagel J. Mensch und Wasser in der alten Stadt: Stuttgart als Modell // Die alte Stadt. 1987. Bd. 14. S. 135 f. В таком городе, как Фрайбург, в котором было множество ручьев с сильным перепадом высот, «ватерклозеты» – уборные над ручьем или канавой, – были распространены с позднего Средневековья (см. в: Konoid W., Schwinekörper К. Wasser und Abwasser in der Stadtwirtschaft // Der Bürger im Staat. 1996. Bd. 46. Nr. 1. S. 15). Уборная, расположенная над текучим водоемом, впервые стала обыденным явлением в уединенно расположенных цистерцианских монастырях, которые обладали избытком воды и не имели соседей.

144. Radkau J. Das Rätsel der städtischen Brennholzversorgung im “hölzernen Zeitalter” // D. Schott (Hrsg.). Energie und Stadt in Europa: Von der vorindustriellen “Holznot” bis zur Ölkrise der 1970er Jahre. Stuttgart, 1997. S. 43–75.

145. Heimann H.-D. Der Wald in der städtischen Kulturentfaltung und Landschaftswahrnehmung // A. Zimmermann, A. Speer (Hrsg.). Mensch und Natur im Mittelalter. Bd. I. Berlin, 1991. S. 871; Histoire des forets (см. примеч. 136, S. 76); еще около 1830 года арьежские лесные деревни вели настоящую войну против металлургов и углежогов за сохранение своих прав на лес (см. в: Sahlins R. Forest Rites: The War of the Demoiselles in 19th Century France. Cambridge/Mass., 1994); Sander-Berke A. Spätmittelalterliche Holznutzung für den Baustoffbedarf, dargestellt am Beispiel norddeutscher Städte // A. Jockenhövel (Hrsg.). Bergbau, Verhüttung und Waldnutzung im Mittelalter: Auswirkungen auf Mensch und Umwelt. Stuttgart, 1996. S. 197). Еще одна важная, не обсуждаемая здесь тема – воздействие городов на сельское хозяйство их окрестностей. Часто городской рынок приводил к интенсификации сельского хозяйства близлежащих территорий, например, садоводства и огородничества, но и одностороннего разведения растений, имеющих промышленное значение. В последнем случае это особенно грозило сверхэксплуатацией почвы (см. в: Irsigler F. Die Gestaltung der Kulturlandschaft am Niederrhein unter dem Einfluß städtischer Wirtschaft // H. Kellenbenz (Hrsg.). Wirtschaftsentwicklung und Umweltbeeinflussung. Wiesbaden, 1982. S. 173–195).

146. Egg E. u.a. Stadtbuch Schwaz. Schwaz, 1986. S. 97, 101.

147. Radkau J. Rätsel (см. примеч. 144, S. 56 f.).

148. Wagner E. Die Holzversorgung der Lüneburger Saline in ihrer wirtschaftsgeschichtlichen und kulturgeographischen Bedeutung. Düsseldorf, 1930; Lamschus C. Die Holzversorgung der Lüneburger Saline in Mittelalter und früher Neuzeit // S. Urbanski u.a. (Hrsg.). Recht und Alltag im Hanseraum. Lüneburg, 1993. S. 321–332; Radkau J., Schäfer L (см. примеч. I, 39, S. 91– 95,131 ff., 196 f.); Billow G. von. Die Sudwälder von Reichenhall. München, 1962. S. 159 f.; Radkau J. // Geschichte zu Wissenschaft und Unterricht. 1999. Bd. 50. S. 256.

149. Radkau J. Holzverknappung und Krisenbewußtsein im 18. Jh. // Geschichte und Gesellschaft. 1983. Bd. 9. S. 515, u.a.; Woronoff D. Lindustrie siderurgique en France pendant la revolution et FEmpire. Paris, 1984; Brosselin A. et al. Les doleances contre Findustrie // D. Woronoff (ed.). Forges et forets. Paris, 1990. P. 13.

150. Rackhem О. (см. примеч. 133, два первых источника); Radkau J. Holzverknappung (см. примеч. 147, S. 526, сноска 54). Radkau J., Schäfer I. (см. примеч. I, 39, S. 107 ff.).

151. Oberrauch Н. (см. примеч. 136, S. 49 L).

152. Eliade М. Schmiede und Alchemisten. Stuttgart, 1980. S. 49 f.; Agricola G. Vom Berg– und Hüttenwesen. München, 1977 [1556]. S. 3.

153. Vogler G. Öko-Griechen (см. примеч. 29, S. 79); Plinius. Historia naturalis 33,1.

154. Niavis P. Judicium Jovis oder Das Gericht der Götter über den Bergbau. Berlin, 1953. Freiberger Forschungshefte D 3.

155. Eliade M. (см. примеч. 150, S. 71); Plinius. Historia naturalis 33: 21

 

102 Инка Гарсиласо де ла Вега (1539–1616) – перуанский историк, автор книги (пер. на рус. яз.: История государства Инков. Л., 1974).

103 Карл Август Витфогель (1896–1988) – немецкий социолог и синолог. Образование получил в Германии, учился у Вундта, Лампрехта, М. Вертгеймера, А. Фиркандта. В 1928 году защитил докторскую диссертацию во Франкфуртском университете. В юности придерживался радикальных политических взглядов, увлекался марксизмом, с 1921 года состоял в Коммунистической партии. В 1934-м эмигрировал в Нью-Йорк, в 1941-м получил американское гражданство. С 1947 года – профессор в Сиэтле. В период холодной войны – убежденный антикоммунист.

104 В основном критике взглядов К. Витфогеля на «гидравлические общества» посвящена также работа известного советского этнографа и ведущего специалиста по хозяйственнокультурным типам и традиционным формам сельского хозяйства, см.: Андрианов Б.В. Роль экологических и социальных факторов в становлении древних государств аридной зоны Старого Света (критический анализ идей географического детерминизма) // Этнология в США и Канаде / под ред. Е.А. Веселкина, B.A. Тишкова. М.: Наука, 1989. С. 108–126. – Примеч. науч. ред.

105 Либертарианство (от лат. Libertas – свобода) – политическая философия, разнообразные течения которой исходят из принципа суверенитета личности (self-ownership) и выступают за ликвидацию или ограничение государства.

106 Кхмерская империя (Ангкорская Камбоджа или Ангкорское королевство) – кхмерское (камбоджийское) феодальное государство, существовавшее в IX–XIII веках на территории современных Камбоджи, Вьетнама, Таиланда и Лаоса, с центром в Ангкоре. Комплексы храмов и других городских сооружений Ангкора включены в список Всемирного наследия ЮНЕСКО.

107 Карл Шмитт (1888–1985) – немецкий юрист и политический философ. Националсоциалист. Одно из наиболее известных, но и наиболее спорных имен в немецком государственном и международном праве XX века. Помимо государственного и конституционного права, Шмитт затрагивал в своих трудах многие другие дисциплины, среди которых политология, социология, теология, германистика и философия. Он писал не только юридические и политологические произведения, но также и сатиру, путевые заметки, идейно-исторические исследования и германистические экзегезы. Сегодня из-за своей ангажированности среди национал-социалистов воспринимается как «страшный юрист», оспариваемый теоретик и противник либеральной демократии, но также, не в последнюю очередь благодаря своему влиянию на государственное право и юриспруденцию ранней федеративной республики, как классик политической мысли.

108 Circulus vitiosus (лат.) – порочный круг

109 Словно когда водовод от ключа, изобильного влагой, В сад, на кусты и растения, ров водотечный проводит, Заступ острый держа и копь от препон очищая; Рвом устремляется влага… (перевод Н.И. Гнедича).

110 Грегори Бейтсон (1904–1980) – британо-американский ученый, работы которого носят междисциплинарный характер и исследуют широкий спектр вопросов эпистемологии, кибернетики, теории информации, антропологии, социализации, теории коммуникации, экологии. Наиболее известные работы опубликованы в книгах «Шаги к экологии разума» (1972), «Разум и природа: неизбежное единство» (1979) и «Ангелы страшатся» (1988, написана в соавторстве с дочерью Мэри Катрин Бейтсон и опубликована после смерти).

111 В отечественной науке такими вопросами занимался Э.С. Кульпин, создавший концепцию социоестественной истории, и его последователи, см., например: Кульпин Э.С. Человек и природа в Китае. М.: Наука, 1990. – Примеч. науч. ред.

112 «Письма о химии» Ю. фон Либиха в русском переводе впервые изданы в 1847 году. Последнее издание – 2012 года.

113 Красная армия Китая основана 1 августа 1927 года под руководством Мао Цзэдуна как Рабоче-крестьянская революционная армия Китая. В июне 1928-го переименована в Красную армию Китая. Название «Народно-освободительная армия Китая» стало использоваться по отношению к вооруженным силам, сформированным летом 1946 года из войск КПК – 8-й армии, Новой 4-й армии и Северо-Восточной армии; после провозглашения КНР в 1949 году это название стало употребляться по отношению к вооруженным силам страны.

114 На русском языке издана в 1936 году под названием «Земля» (перевод Н. Дарузес).

115 Перевод В.П. Васильева.

116 Джозеф Нидэм (1900–1995) – выдающийся британский ученый широкого профиля: биохимик и эмбриолог, синолог, более всего известный исследованиями традиционной китайской цивилизации и ее науки.

117 Пьер Пуавр (1719–1786) – французский растениевод, миссионер в Китае и Индокитае, ботаник-исследователь, посол в колонии Кохинхина, интендант островов Маврикий и Реюньон, носитель ленты Ордена Святого Духа.

118 Коммодор Перри (1794–1858) – американский морской офицер. 8 июля 1853 года американская эскадра под командованием Перри стала на якорь в бухте Урага близ Эдо (сегодня – Токио), чтобы принудительно открыть Японию западному миру. Канагавский договор от 31 марта 1854 года, заключенный между Абе Масахиро и Перри, открыл японские порты Симода и Хакодате для американской торговли, гарантировал обеспечение безопасности лиц, потерпевших кораблекрушение, и позволил США создать постоянное консульство. Это положило конец политической изоляции Японии, которая длилась 200 лет.

119 В Европе пила стала повсеместно использоваться для заготовки древесины только в XIX веке, то есть через 400 лет после того, как ее применили впервые. К распространению пилы с XVIII века стремилась высшая власть, основной аргумент – экономия отходов и скорость работы, кроме того, мелкие опилки служили лучшим удобрением лесной почвы. Лесорубы долгое время сопротивлялись этому нововведению – работа пилой была утомительной, нарушала привычный телесный ритм, требовала двух участников вместо одного. Кроме того, пила дорого стоила, постоянно нуждалась в правке и заточке и вообще была чуждым для лесорубов инструментом из плотницко-слесарного мира (Radkau J. Holz. Wie ein NaturstofF Geschichte schreibt. München: Oekom Verlag, 2007. S. 187–190).

120 Дож (итал. doge, от лат. dux – вождь, предводитель) – титул главы государства в итальянских морских республиках – Венецианской, Генуэзской и Амальфийской. В Венецианской республике титул дожа существовал на протяжении более чем десяти веков, с VII по XVIII век. Дожи избирались из самых богатых и влиятельных семей Венеции, как правило, пожизненно и до 1032 года имели практически неограниченную власть в государственных, военных и церковных делах.

121 Венецианская Лагуна (Laguna di Venezia) – лагуна в Адриатическом море, площадью около 550 кв. км. Именно от названия этого мелкого залива и происходит термин «лагуна», вошедший во многие языки мира. В Лагуне располагаются более 100 островов.

122 Кассиодор (ок. 487 – ок. 578) – выдающийся римский писатель и ученый, государственный деятель во время правления Теодориха Великого, короля остготов в Италии.

123 Аквилея (Aquileia) – в древности большой и знаменитый город в Северной Италии. Современная Аквилея – коммуна с населением около 3 тыс. жителей в итальянской провинции Удине.

124 Совет десяти (Consiglio dei Died) был с момента своего основания в 1310 году одним из важнейших органов в судебной и властной системе Венецианской республики. Основанный как чрезвычайный судебный орган, он вскоре стал постоянным учреждением, исполняя функции Высшего суда и высшего полицейского органа, ответственного за расследования политических преступлений. В течение XV века он присваивал себе новые и новые полномочия, так что постепенно превратился в своего рода сверхминистерство, сосредоточившее политическую власть Республики. В конце XVI века Большой совет начинает лишать Совет десяти его полномочий, чтобы свести его деятельность к исполнению первоначальной судебной и полицейской функций.

125 Гуморальная теория, или учение о четырех соках, – медицинская теория, впервые предложенная Гиппократом для объяснения физиологических процессов и возникновения болезней. Оставалась господствующей теорией в естественных науках и медицине до появления клеточной теории в XIX веке. По Гиппократу, основу человеческого тела составляют четыре жидкости, или «сока», организма: кровь, черная желчь, желтая желчь и слизь (флегма). Они могут служить причиной болезни либо здоровья, в зависимости от их соотношения, избытка или недостатка.

126 Венецианский Арсенал (Arsenale di Venezia) – комплексное предприятие для постройки и оснащения боевых кораблей, включающее кузницы, судоверфи, оружейные склады и различные мастерские, основанное в Венеции в 1104 году.

127 Венето – административный регион на северо-востоке Италии со столицей в Венеции.

128 Фризия (Фрисландия) – историческая область на побережье Северного моря, занимающая его участок от нидерландского озера Эйсселмер примерно до побережья Дании.

129 Йохан Хёйзинга (1872–1945) – нидерландский философ, историк, исследователь культуры. Получил мировую известность благодаря исследованиям по истории западноевропейского Средневековья и Возрождения. Наиболее известные произведения: «Осень Средневековья» (1919) и «Эразм» (1924). Впоследствии самым знаменитым сочинением Хёйзинги стал трактат «Homo Ludens» (1938).

130 Польдер (polder) – осушенный и возделанный низменный участок побережья. Польдеры обычно располагаются на месте низменных заболоченных морских побережий – маршей, часто ниже уровня моря; защищены от моря или других окружающих водоемов валами, дамбами и другими гидротехническими сооружениями от затопления морскими и речными водами.

131 Cаймон Шама (род. 1945) – британский профессор истории и истории искусств в Колумбийском университете, Нью-Йорк. Автор многочисленных работ, в том числе книги «Ландшафт и память» («Landscape and Memory», 1995) и трилогии «История Британии», использованной компанией ВВС для создания 6-серийного фильма.

132 Геест (нем. Geest) – сухая песчаная местность на германском и голландском побережье Северного моря. Понятие, противоположное маршам – низменным болотистым пространствам того же региона.

133 Джордж Перкинс Марш (1801–1882) – американский дипломат и филолог, активно выступал за сохранение нетронутых лесов и потому считается одним из первых экологов и защитников дикой природы в Америке. Особо важную роль сыграла его книга, ставшая одним из первых и наиболее известных исследований в области истории воздействия человека на ландшафты и их антропогенных трансформаций, см.: Марш Г. Человек и природа, или О влиянии человека на изменение физико-географических условий природы. СПб., 1866. 

134 Варрон Марк Теренций (116-27 годы до н. э.) – римский ученый-энциклопедист и писатель.

135 Лимузен (Limousin) – регион на юго-западе центральной части Франции, почти полностью расположен в пределах горного Центрального массива. (обратно) 136 Крупнейшая во Франции электрическая компания

137 Эратосфен Киренсекий (276–194 годы до н. э.) – греческий математик, астроном, географ и поэт. Страбон (ок. 64/63–23/24 годы н. э.) – греческий историк и географ. Автор сохранившейся почти полностью «Географии» в 17 книгах, которая служит лучшим источником для изучения географии Древнего мира

138 Теодорос Колокотронис (1770–1843) – борец за освобождение Греции, вождь партизан и генерал-фельдмаршал в революции 1821 года (восстание греков против Османской империи и за независимость Греческой Республики).

139 Вальтер фон дер Фогельвейде (ок. 1160/1170 – после 1228 года) – поэт и композитор периода классического миннезанга – одного из жанров немецкой средневековой рыцарской поэзии. В тексте приведены строки из стихотворения «Увы, промчались годы, сгорели все дотла» (пер. на рус. яз. В. Левика).

140 Гуфа (нем. Hufe) – используемая в IX–XVIII веках на территории германских государств единица измерения площади крестьянских наделов. Предполагалось, что эта площадь пастбищных и пахотных земель должна обрабатываться одной семьей и быть достаточной для ее пропитания. В Северной Германии гуфа обозначала также крестьянский двор.

141 Wüstungsprozess у или Verwüstungy – широко принятый в немецкоязычной литературе термин, обозначающий процесс опустения деревень, происходивший в XII–XIII веках.

142 Фридрих I Барбаросса (1122–1190) – король Германии с 1152 года, император Священной Римской империи с 1155 года. Ронкальские постановления 1158 года – решения созванного им Ронкальского сейма. В них обосновывались притязания императора на власть над городами Северной Италии. В соответствии с ними к императору переходили многочисленные регалии: назначение подеста, высшая юрисдикция, чеканка монет, раздача ленных пожалований и т. д., что ликвидировало самостоятельность городов Северной Италии.

143 Фюрст (Fürst) – высший аристократический титул Священной Римской империи. Во времена Франкского государства и Священной Римской империи фюрсты стояли в иерархии правления сразу после короля. К сословию фюрстов относились герцоги, ландграфы, маркграфы, пфальцграфы, а также архиепископы и епископы как духовные фюрсты.

144 Марка (нем. Mark, от средневерхненем. Marke – граница, пограничная область) – соседская община в Средние века в странах Западной Европы.

145 Молевой сплав – сплав нескрепленных друг с другом бревен вниз по течению реки.

146 Фёрстер (Förster) – служащий государственной лесной службы.

147 Джон Ивлин (1620–1706) – английский писатель, садовод и мемуарист, коллекционер. Один из основателей Лондонского королевского общества. (обратно) 148 «Городской воздух делает свободным» (Stadtluft macht frei) – широко известная немецкая средневековая поговорка.

149 Кристоф Вильгельм Гуфеланд (1762–1836) – немецкий врач. Основал в Берлине Поликлинический институт. Был личным врачом короля Пруссии Фридриха Вильгельма III. Считается сторонником витализма и основателем макробиотики – системы правил питания и образа жизни. Иностранный почетный член Петербургской АН (1833).

150 Зейгерование (от нем. Seigern) – в цветной металлургии разделение сплава на составные части.

151 Градирня (нем. Gradierwerk) – сооружение для получения соли, состоящее из деревянного каркаса, увешанного крупными вениками из колючих растений, например терна. Глагол gradieren означает «увеличивать концентрацию какого-либо вещества в растворе». В данном случае повышается концентрация соли – солевой раствор пропускают через колючие веники, так что вода естественным образом испаряется. Кроме того, на колючках оседают различные примеси, так что качество соли повышается.

152 Зигерланд – местность в Южной Вестфалии. В настоящее время – часть федеральной земли Северный Рейн-Вестфалия.

153 Паулус Ниавис (собств. Paul Schneevogel: ок. 1460 – после 1514 года) – немецкий гуманист, педагог, писатель и государственный деятель.

154 Потоси – столица одноименного департамента Потоси в Боливии. Уже в 1625 году являлся одним из крупнейших по численности населения (160 тыс. жителей) городов Старого и Нового Света (превосходя по численности населения тогдашние Лондон и Париж) и крупнейшим мировым промышленным центром (во времена разработки серебряных рудников в XVI–XVII веках). Гослар – город в Германии, у подножия горного массива Гарц (Нижняя Саксония). Рудник Раммельсберг (закрыт в 1988 году после более 1000 лет работы) близ Гослара внесен в 1992 году в список Всемирного наследия ЮНЕСКО.

155 Мирна Элиаде (1907–1986) – румынский писатель, историк религий и исследователь мифологии. Автор более 30 научных, литературных и философских трудов, переведенных на 18 языков мира.

 

 

	Экологическое образование | В мире Природа и власть. Всемирная история окружающей среды
	Экологическое образование | В мире В глубь времен. Идеал природы: Загадочная способность к возрождению
	Экология | В мире Экология существования и скрытого знания: первобытные симбиозы человека и природы
	Природопользование | В мире Вода, лес и власть
	Экология | В мире Колониализм как водораздел экологической истории
	Экология | В мире У пределов природы
	Экология | В мире В лабиринте глобализации