Социально-экологическая модернизация

         Экологическое движение в России существует, борется с нарушениями экологического законодательства, но это – реактивные действия. У него нет научно-обоснованной позитивной программы. Оно по-прежнему преимущественно протестное, и сдвига в сторону реформизма как идеологии и как практики не наблюдается. 

Западные коллеги выделяют пять теоретических «кластеров» проблемы экомодернизации:

(1) изменяющаяся роль науки и технологии. Вместо их традиционной роли «помощи и исправления» уже нарушенной природы они теперь все более ориентируются на предотвращение негативных изменений в ней посредством социальных и технических методов, начиная с процесса проектирования технологических и организационных инноваций;

(2) возрастает роль рыночной динамики и рыночных агентов (производителей, потребителей, посредников, кредитных институтов, страховых компаний и т. д.) как агентов экологических реформ;

(3) изменение роли национального государства. Возникает более децентрализованный, менее «директивный», более адаптивный и консенсусный стиль регулирования (governance). Открывается больше возможностей для негосударственных акторов, берущих на себя функции регулирования, менеджмента, корпоративных и посреднических функций национального государства. Возникновение наднациональных институтов также подрывает традиционные формы экологических реформ, осуществляемых национальным государством;

(4) изменение позиции, роли и идеологии социальных движений. Они во всевозрастающей мере вовлекаются в процессы публичных и приватных решений, касающихся экологических реформ. Наблюдается также их сдвиг от анти-системной и демодернизационной идеологий в сторону реформистской;

(5) меняющиеся дискурсивные практики и возникновение новых идеологий. Полное отрицание важности экологических проблем и фундаментальное противостояние экономических и экологических интересов более не является главенствующей политической позицией. Межпоколеновая солидарность в отношении  устойчивости среды жизни (sustenance base) выступает сегодня безусловным ключевым принципом (Mol and Sonnenfeld, 2000: 6-7).

Еще раз повторим ключевую социологическую дилемму устойчивости глобальной экосистемы, сформулированную У. Беком: «с какой стороны и от кого придет поддержка про-экологическим изменениям [в глобальном обществе], поддержка, которая во многих случаях вероятно подорвет их собственный образ жизни, их привычные стандарты потребления, их социальный статус и изменит их условия жизни?»

Или, иначе: каким образом космополитическая солидарность, идущая поперек любых границ, станет реальным, «зеленеющим обществом», которая является необходимой предпосылкой для транснациональной политики, препятствующей климатическим изменениям?»

Ключевая гипотеза Бека выглядит следующим образом: чем более мир будет объединен изменением климата, тем более он также будет им разделен, разобщен. Бек, именуя это космополитической диалектикой климатических изменений, задается вопросом: как эти противоборствующие тенденции могут приспособиться друг к другу? То есть, что ждет нас впереди: конфликт или кооперация? Заметим, что и Бек методологически ставит вопрос о конфликте в центр проблемы.

Ответы на эти вопросы, говорит далее Бек, предполагают изменение парадигмы: от все еще доминирующего сегодня «методологического национализма», оперирующего на основе необсуждаемой предпосылки очевидной связи (и соответствия) между нацией, территорией, обществом и культурой – к «методологическому космополитизму». Точнее, мы живем не в век космополитизма (в его старом философском понимании – О.Ян.), а в век космополитизации – «глобальный другой» уже внутри нас. Как климатические изменения инициируют новые формы власти, неравенства и небезопасности – вот фокус эмпирического исследования глобальной устойчивости (Beck, 2010).

Мировое социологическое сообщество наконец стало осознавать, что люди и они сами, социологи, живут на Земле, потребляют ее ресурсы, и что потребительская идеология элиты и масс несет реальную угрозу всему живому. Если полугодом ранее Климатический саммит в Копенгагене на высшем уровне (2010) не произвел на социологов никакого впечатления, то полугодом позже лидеры мировой социологии только и говорили о последствиях глобального потепления. Причем не просто «говорили», а старались понять их предметно: строили графики, вычисляли вероятность наступления очередной экологической катастрофы, степень ее влияния на экономику и население и т. д.

Как ни старались социологи десятки лет смотреть на мир отстраненным взглядом аналитика социальных процессов, катастрофа в Мексиканском заливе произвела на них шоковое впечатление. Потопы в Европе и Азии, засуха и пожары в России, катастрофа в Японии лишь повысили градус дискуссий относительно связи социума и Биосферы. Вообще временами создавалось впечатление, что социологи начинают познавать азы «устойчивого» (sustainable) сосуществования человечества и природы, хотя его принципы не-социологи сформулировали почти полвека назад.

Достаточно напомнить исследования международной группы по руководством Д. Медоуза, которые велись в 1970-е гг. (доклады Римскому клубу), работы таких классных специалистов как У. Бека (Германия), Р. Данлэпа (США), М. Фишер-Ковальски (Австрия) или группы под руководством Ст. Бойдена (Австралия), а также русских ученых М. Будыко, А. Яблокова, Н. Реймерса, М. Лемешева. Но нет, тогда предостережения экологов и экосоциологов остались втуне, поскольку мир был обуян страстью экономического роста и потребительства. Заметим, что если обозначенные сдвиги присущи высокоразвитым странам, то в переходных обществах и тем более в развивающихся странах ситуация сильно отличается.

Вот те же, обозначенные западными экосоциологами позиции, но применительно к России:

(1) да, роль науки и технологии в России тоже изменяется. Но в каком  направлении? – Прежде всего продолжается распад комплекса наук, ориентированных на экологические реформы (Нигматулин, 2001). Оставшиеся силы направлены на самосохранение или действуют в традиционном направлении «участия в ликвидации последствий». Лишь в очень немногих отраслях, и то под давлением гражданских организаций, сдвиги, подобные тем, что происходят на Западе, начинаются;

(2) «рыночная динамика» до сих пор в отношении природы носит потребительский и разрушительный характер. Лишь в лесной и немногих других отраслях по инициативе гражданских организаций российский бизнес учится работать по международным стандартам;

(3) роль национального государства не ослабляется, а, напротив, усиливается. Властная вертикаль исключает участие гражданских организаций в принятии государственных решений и формировании экологической политики, концепции, которой до сих нет, – не выполняются даже экологические требования Конституции РФ;

(4) экологическое движение существует, борется с нарушениями экологического законодательства, но это – реактивные действия. У него тоже нет научно-обоснованной позитивной программы. Оно по-прежнему преимущественно протестное, и сдвига в сторону реформизма как идеологии и как практики не наблюдается. Слабость его еще в том, что оно, поддерживаясь западными единомышленниками, практически до самого последнего времени не взаимодействовало с другими российскими социальными движениями.

Только в 2010 г., накопление критический массы социальных проблем по всей стране привело к консолидации сил гражданского общества для решения экологических проблем уже как социальных;

(5) отрицание государством важности экологических проблем, разработки программы экологической модернизации страны и фундаментальное противостояние экономических и экологических интересов продолжается. Что касается межпоколеновой солидарности, то она попросту отсутствует: дети богатых уезжают в западные страны, а детям бедных уготована роль риск-потребителей. Вообще, проблема поколения “next” для экологической модернизации России  – одна из ключевых.

Какой выбор оно совершит? Что для него будет конечной целью: индивидуальное благополучие или общественное  благо? Оно просто выскажет свое мнение или включится в небезопасную длительную борьбу за сохранение природы?

         Замечу, что надежды зеленых прибалтийских стран после вступления их независимых государств в Европейский Союз значительно потускнели (Rinkevicius, 2000), а кризис 2008-09 гг. вообще привел их на грань развала.

Вернемся однако к выявлению сущности экомодернизации: и в мире, и в России должна быть не только информационная и технологическая модернизация, но и социально-экологическая. Социально-экологическая модернизация (далее СЭМ) понимается мною как процесс развития общества и государства в глобальном контексте, обеспечивающий одновременное достижение нескольких целей: устойчивое, но при этом поступательное развитие общества, наращивание его экономической мощи и социального потенциала при одновременном сохранении чистой и безопасной среды обитания, обеспечение его экономической и иной безопасности при минимальных рисках и необратимых потерях для локальных экосистем и биосферы в целом. То есть СЭМ – системное понятие, в основе которого лежат ключевые цели и ценности общества.

Показательно, однако, что в оргкомитет недавно прошедшей в конце прошлого года Всероссийской научно-практической конференции «Экологическая модернизация России: роль науки и гражданского общества» не вошел ни один социолог или политолог, не говоря уже об экономистах и специалистах по геополитике.

Исторически развитие идеи СЭМ прошло несколько этапов. Сначала человек стремился захватывать части природного ландшафта, сохранять их (и уничтожать тоже) в чисто утилитарных целях для обеспечения собственного существования. За эпохой Великих географических открытий последовала эпоха великих геополитических войн и колониальных захватов. Позже, там, где индустриализация развивалась особенно бурно, родилась противоположная идея: «возврата к природе», «к жизни в мире с нею», одним из выразителей которой был Р.У. Эмерсон (см. о нем: Покровский, 1995).

Далее, ученые поняли, что поскольку эксплуатация природы охватывает весь мир, все его среды (горы, землю, океан, леса и озера), то необходимо создавать и сохранять эталоны природы в виде заповедников, заказников и других особо охраняемых территорий. С сугубо научной точки зрения, это была необходимая идея и программа, поскольку нетронутых человеком экосистем оставалось все меньше. Но реально, политически это была ущербная доктрина, поскольку, с одной стороны, есть трансграничный перенос, с другой, – природные аномалии и катастрофы, а с третьей, – невозможно было уследить за теми, кто явно или тайно этот заповедный режим нарушал. Как только в стране утвердился капитализм, эти лакомые куски природы были употреблены по иному назначению новоявленными именитыми собственниками.

Сегодня власть взялась за восстановление некоторых экосистем, многое уже утеряно безвозвратно.

В современном мире, охваченном транснациональным капиталом и перемещением  огромных масс ресурсов, населения и информации по всему свету, нет уже отдельно «человека» и «природы»: человек экологизирован, природа социализирована. Но это – в теории. На практике СЭМ становится все более конфликтным процессом потому, что потребительское общество «живет природой».

Их отношения – замкнутый круг: человек, все больше вмешиваясь в природу, используя ее ресурсы, создавая искусственные экосистемы, вынужден вкладывать все больше сил и средств в ее восстановление или поддержание в измененном (искусственном) состоянии. Сегодня «отходы», производимые обществом потребления, не только в виде мусора или промышленных отходов, но и людей, этих париев общества, которые ему уже не будут нужны никогда (wasted people, по выражению З. Баумана) – растущий по значению ограничитель любых усилий по модернизации производства и общества, так как всякое превышение несущей способности локальных экосистем и биосферы в целом вследствие интенсификации производства, строительства, освоения новых месторождений, вырубки лесов Амазонки, а главное – вследствие производства огромной массы ненужных человеку продуктов, порожденных индустрией дизайна и моды («копеечное разнообразие»), возвращается бумерангом обществу в форме сокращения рождаемости, роста заболеваемости и смертности, роста миграционных расходов и, самое главное, глобальными изменениями климата.

Можно сказать, что поддержание социобиотехносистем (далее экосистем) есть необходимое условие поддержания социального порядка в целом. Но даже если рассматривать природу только как ресурс-для-человека, то ресурсы дикой природы, эстетическая ценность ландшафта, экологически качественная среда обитания в ближайшей и особенно отдаленной перспективе оказываются более выгодными экономически, чем традиционные сельское хозяйство или индустрия.

Экологический туризм, рекреационная охота и рыболовство, просто отдых в окружении уникального ландшафта, неистощительное сельскохозяйственное производство оказываются экономически востребованными «очагами» СЭМ.

С точки зрения науки и этики, СЭМ – чрезвычайно сложная задача,  потому что впервые ученым и политикам придется сопоставлять эффекты целевых краткосрочных вложений в целях модернизации и результаты ее средовых «бумерангов», не имеющих ни четкого адресата (риск-потребителя), ни определенной территории, ни однозначного срока давности.

Придется сопоставлять и вычислять вложения в одну сферу (например, в повышение благосостояния) и их экологические риски (например, от вырубки лесов и застройки берегов рек). Наконец, надо готовиться к грядущему пересмотру базовых международных принципов, определяющих принадлежность ресурсов тем или иным странам.

Если Земля – действительно «Общий Дом», а иной альтернативы, похоже, нет, то неизбежно придется делиться дефицитными ресурсами. Это – чрезвычайно болезненная экономическая и гуманитарная проблема, к которой только начинают искать подходы.

Хотя теоретический ключ к ней давно найден: это – междисциплинарность, системность теоретического анализа, уменье социологически интерпретировать природные процессы и, наоборот,  – способность видеть в социологическом анализе ключ к пониманию природных явлений.

Этими качествами обладали не только люди эпохи Возрождения, но и наши русские ученые: В.В. Докучаев, В.С. Соловьев, В.И. Вернадский, Д.И. Менделеев, П. Сорокин и многие другие (Менделеев, 1991; Моисеев, 1982, 1996; Соловьев, 1996; Сорокин, 1994, 2004).

Работа П.Сорокина «Голод как фактор», основанная на огромном статистическом материале, является, с моей точки зрения, классикой социально-биологического исследования. Куда же эта ценнейшая способность русской науки делась?

Она исчезла тогда, когда власть создала непроницаемые институциональные границы между дисциплинами, создала «закрытые города», подчинила естественные науки нуждам ВПК и всю систему образования построила по монодисциплинарному принципу.

Заметьте: как только эта железная пята ослабевала, в Академии наук и вне ее возникали многочисленные межведомстенные советы и комиссии, принцип работы которых был не отраслевой, а проблемный.

Из монографии Олега Яницкого "Экомодернизация России: теория, практика, перспектива"