Разделенное человечество

Вступительная глава книги "Непроходимость человечества" (Xlibris Corporation, 2009) родоначальника экологической социологии, профессора Уильяма Каттона, Мл.  в переводе Виктора Постникова, опубликованная на ПРОЗА.ру.  

Если посчитать количество домов и машин, количество электронных игрушек, которыми набиты комнаты, можно подумать, что американцы самые счастливые люди в мире.  Но…благополучие не достигается простым накоплением игрушек. У экономики есть психологические, или если хотите, духовные измерения.   Вера в справедливость, чувство, что ты не один, стремление к разумной устойчивости  и предсказуемости  - ее главная сила…                                                       

- Чарльз Р. Моррис 2006 «Freakoutonomics”
  Передовица в Нью-Йорк Таймс,  2-е июня. 

Люди разные
Некоторые различия врожденные, некоторые приходят с возрастом. Существует множество этносов,  разных уровней образования, вер, религий, политических убеждений.  Мы различаемся по благосостоянию, от умопомрачительного богатства до жестокой бедности – и то и другое снижает наше человеческое достоинство.  Мы  принимаем разные формы и размеры, у нас два пола. В любом человеческом сообществе есть старики, люди среднего возраста, молодежь и маленькие дети. Люди разного возраста заняты разной деятельностью.  Роли полов по-прежнему отличаются, хотя  наши представления  о них изменились и продолжают изменяться. Считается, что главной отличительной задачей социологии как раз и есть анализ различных форм дифференциации, как они между собой сочетаются, в каких условиях существуют, как изменяются и что значат для социальной жизни.

  В современном обществе существуют крайние случаи профессиональной специализации.  Различие профессий колоссально. Ни один из членов современного общества не может идти по жизни без того, чтобы не зависеть от других. Разделение труда в человеческих сообществах всегда было классическим предметом социологии.  Традиционный взгляд на общество среди социологов был таков:  нужно меньше самостоятельности, больше общности.  Предполагалось, что  сделав нас в высокой степени зависимыми друг от друга,  разделение труда должно придать нам  новую, сильную форму общественной солидарности.[2]

  Мой целью было поставить под сомнение этот тезис.  Мои исследования и мой опыт на протяжении десятилетий показали, что существует избыточное число примеров того, что современное разделение труда действует преимущественно как фактор разделения, скорее разрушающий, а не укрепляющий общественную солидарность.   В самом деле, люди сегодня далеки от само-достаточности, но силы, стремящиеся нас сделать таковыми,  толкают нас  к эгоцентризму – вызывая у нас смущение и  плохо понимаемое расстройство. Каждый день новости демонстрируют нам бесчисленные симптомы  эгоцентризма.  Моя задача показать, как современное разделение труда способствует такому положению.  И эта ситуация может привести к потере человечности.  Ничто не гарантирует нам ни постоянство человеческого общества, ни существование самих  людей.

Тревога разрушает солидарность

Юджин Робинсон, ведущий колонку в Вашингтон Пост, написал в мае 2006 г., что его очень «нервирует то, что страна стала такой нервной», и выразил удивление по поводу отсутствия «грома и молний  - от моря до моря»  в ответ на то, что федеральное правительство пыталось прослушивать телефонные разговоры. Он предположил, что мирная апатия в отношении «интрузивной слежки за частной жизнью» объясняется обычно солнечным оптимизмом американцев, вытеснившим плохо управляемые эмоции – «страх, тревогу, отвращение». В своих колонках Робинсон обвинял президента (Джорджа В. Буша) в нагнетании страхов  и их регулярной  эксплуатации как способа заставить американцев принять ранее неприемлемое. Однако он признал, что администрация не выдумала эти страхи из ничего. Их корни глубоки.
   Представив нацию метафорически в качестве пациента на терапевтической кушетке,  Робинсон  сделал заключение от имени воображаемого психоаналитика:

    "Пациент  чувствует себя уязвимым; не может вспомнить, испытывал ли он ранее подобное чувство.  Пациент привык быть под контролем; сейчас же чувствует, как на него обрушиваются нечто невообразимое.  Пациент считает, что его жизнь и благополучие узурпированы другими (часто повторяет Китай).  Пациент ищет козлов отпущения (иммигрантов, мусульман, гражданских либертариев) и не хочет видеть свои упущения.  Пациент  - объективно самая сильная нация, но чувствует себя беспомощным. Пациент находится во власти необъяснимой  злости".

Трудно найти больший контраст с очевидным настроением американцев в 2006 г и тем, которое преобладало 73 года назад после обнадеживающих слов другого, заступающего на свой пост президента, когда страна находилась в глубокой экономической  депрессии.  Тогда тоже американская публика испытывала злость.
 В те дни злость вероятно слишком часто направлялась на предыдущего хозяина Белого Дома, Гербера Гувера – потому что его легче всего было обвинить в экономических неурядицах, чем признать факт:  депрессия имела международный, а не только американский, характер.  Она не была просто результатом преступной неадекватности главы правительства. Преемник Президента Гувера Франклин Делано Рузвельт, после принятия клятвы в 4 марте 1933 г, сказал, что наступило время «говорить правду, всю правду, смело и честно». «И мы не должны отступать», - сказал он,

  "От того, чтобы честно взглянуть на состояние страны. Наша великая нация вытерпит все, как всегда терпела, обновится и снова станет процветающей. Поэтому, прежде всего, позвольте выразить уверенность, что единственно, чего нам надо бояться – так это самого страха – безымянного, непонятного, неоправданного страха, который парализует нужные усилия по тому, чтобы превратить отступление в  наступление."

 Я выделил курсивом слова Рузвельта, поскольку их обычно опускают, а цитируют только его афористичное высказывание «единственно, чего нам надо бояться – так это самого страха».
  В первом десятилетии 21-го века похоже, что  мы возвращаемся к ситуации, в которой опять сталкиваемся с парализующим  эффектом «непонятного, неоправданного страха».  Через три поколения после вдохновляющей инаугуральной речи ФДР, уверенность среди многих американцев в том, что «наша великая нация выдержит все», серьезно пошатнулась. 

Поэтому пришло время бесстрашно взглянуть на те силы, которые так сильно пошатнули нервы американцев.  Но пусть нас не вводит в заблуждение термин «страх». Прежде всего мы не должны считать, что причина нашего страха это исключительно «война с террором» - в ответ на сокрушительную атаку со стороны иностранных террористов. Часть нашего страха лежит гораздо глубже и имеет более широкую основу; она существует намного раньше  памятного шока сентябрьским днем 2001 г.

  Во-первых рассмотрим некоторые типичные тревоги нашего времени.  Не надо вас убеждать в том, что семьи, в которых молодые мужчины или женщины служат за границей в вооруженных силах, с ужасом воспринимают ежедневные сводки о потерях.  Их тревога вряд ли  смягчилась после  заявлением министра обороны о том, что страна будет участвовать  в «долгом сражении».  Он также не успокоил заявлением о том, что «некоторые из самых сильных сражений могут произойти не в горах Афганистана или на улицах Ирака», а в корреспондентских отделениях главных городов разных стран.[4]   Эти слова указывают на значительные расхождения между тем, как репортеры воспринимают смерть и хаос разрушений, и  намеренно оптимистичными высказываниями  министра и его коллегами.

  Но смерти и увечья в результате военных действий не исчерпывали всего, чего мы боялись.  Произошел рост преступности в некоторых городах.[5]   Продолжалась «культура насилия», широко выражаемая, например, в пугающе популярных видео-играх [6].  Хотя на несколько месяцев после 9/11 отмечалась временная передышка от привычного насилия на экранах кинотеатров, кинопроизводство скоро возвратилось к  своим бездумным «экшн»-фильмам для привлечения молодежи в кинотеатры [7]. 

  Люди боятся и других катаклизм, не только насильственной смерти.  Страх возможной эпидемии, потеря иммунитета против новых болезней страшит многих.   Сразу же после начала «войны с террором» возникла опасность заражения антраксом. Мысль о том, что враг может применить биологическое оружие, только подстегнуло чувство опасности.  Позже это чувство усилилось после того, как массмедиа рассказали о распространении смертельного птичьего гриппа из Азии в Европу, Африку и в другие районы мира.  Вирус болезни переносился мигрирующими птицами.  Перелетая через границу, он заражал домашних птиц.  Хотя неоднократно заявлялось, что  лишь немногие подверглись заболеванию, высказывалось опасение, что вирус может в результате мутации переноситься от человека к человеку, после чего начнется глобальная пандемия.[8]   В прессе появились материалы о  глобальной пандемии гриппа в конце Первой мировой войны и возможности ее повторения. Во многих странах правительства и институты здравоохранения начали срочную подготовку к возможной пандемии [9] Сразу же в Европе возникли экономические проблемы из-за того, что 46 стран запретили экспорт из Франции птицы после обнаружения единственной зараженной индейки. Занимая четвертое место  в мире по экспорту птицы,  Франция теряла ежемесячно  40 млн долларов.[10]

  Мы живем во времена, когда существуют угрозы, некоторые из них реальные, некоторые вымышленные, не только нашему физическому здоровью, но и многих другим аспектам нашего существования. Некоторые из них мы по-прежнему относим за счет плохих режимов других стран, но уверенности, что «подобного не произойдет у нас», уже нет. Хотя Китай, например,  одна из самых обширных и быстрорастущих стран- пользователей интернета в мире, уступающая лишь Соединенным Штатам, китайское правительство старается ограничить свободу доступа к интернету с помощью команды цензоров  и систем технологических фильтров. [11] И несмотря на то, что  американцы привыкли к почти абсолютной свободе публиковать свои идеи и материалы в интернете, время от времени появляются сигналы, свидетельствующие о том, что эти привычные свободы могут ограничиваться. Интернет-ресурсы могут не только забиваться «спамом», а  компьютер взламываться «хакерами», или выходить из строя случайно пойманными  «вирусами», но существуют и более серьезные опасения насчет ограничений свобод, представляющих угрозы для «власть имущих».  Свободный ресурс Google Earth,  т.е. переложение на карту спутниковых и самолетных снимков, представляет собой убедительный пример расширения цифровой свободы в мире. С его помощью, открылся доступ к информации, ранее считавшейся секретной. Но есть одно условие.  Официальные лица в нескольких странах, включая Россию и Индию, были встревожены доступностью изображений  правительственных зданий и военных сооружений. [12]  По их требованию была введена «низкая разрешающая способность»  некоторых объектов.

Существуют и другие причины для тревог, не связанных с политикой, войнами, болезнями или властью. Некоторые работают в опасных условиях и подвержены природным катастрофам. Иногда трагедия может усложняться ложной информацией. Можно привести примеры, когда журналисты, после ложных сообщений, винят прежде всего не себя и кого-то другого. [13]  

Угрозы идентичности

Клинический психолог написал о нашей культуре «жертвенности» с ее тенденцией перекладывать ответственность на других. По мере взросления люди учатся как избегать ответственности, как игнорировать оценку своего личного поведения, как винить других за свои неудачи, и не обращать внимания на то, как их поступки  затрагивают других [14]  

Насколько распространен такой паттерн поведения?  Может ли общество допускать его распространение?  Люди привыкают к тому, чтобы автоматически конструировать самооправдание  и неприязнь к другому, поскольку «это его вина».  Эго всегда выступает в роли жертвы, на которую покушаются другие. Человек никогда не признает  за собой вину. Если мы рассматриваем себя как жертву, тогда признание  любой вины (или даже невинной причастности к нежелательным обстоятельствам) подобно «признанию вины за жертвой». И фраза «виновата жертва» всегда рассматривается как чья-то злонамеренная позиция.

  Мы уже видели нечто подобное, когда журналисты и тысячи обиженных мусульман  выступали как «жертвы» взаимных обвинений. Так, надеясь на  «самоцензуру», редактор датской газеты предложил художникам нарисовать пророка Магомета, по-видимому понимая, что они могут нарушить табу,  и надеясь все же на их благоразумие. После опубликования датской газеты Jylland-Pasten карикатур в конце сентября 2005 г, они вызвали бурю негодований в мусульманском мире. Послы некоторых мусульманских стран покинули Данию в знак протеста. В январе 2006 г. карикатуры были перепечатаны в Норвегии. В конце того же месяца датская газета опубликовала извинение, но 1 февраля газеты Франции, Германии, Италии и Испании перепечатали карикатуры. Когда France Soir  высказалась о том, что «религиозные догмы» не могут иметь место в секулярном обществе, ее владелец уволил  главного редактора и «выразил сожаление мусульманской общине и всем людям, затронутым публикацией». Мусульманские страны в отместку ограничили экспорт из скандинавских стран. Наконец, в феврале и марте, десятки людей погибли в разразившихся протестах. [15] 

Возможно это подскажет, что нас так волнует сегодня. Вместо того, чтобы бояться реальных физических  угроз, старых и знакомых, а также новых и неизвестных, мы постоянно страдаем от угроз нашей идентичности. Эти угрозы, более чем угрозы нашей биологической жизни, лежат в основе наших страхов.  Терроризм 9/11 потряс нас больше всего даже не физической угрозой нашей жизни. Он не представлял серьезной угрозы большинству из нас.  Но это событие рассказало нечто о всех нас, жителях Земли.  Рассматривая себя в качестве жертв, обозленные люди ищут возможности отомстить, часто ошибаясь в выборе своего обидчика.  Данное человеческое свойство лежит в основе ответа американского правительства на атаку 9/11. Тем самым  обнажилась наша тяга к мести, которую мы сами от себя скрывали.  Но не будет ли наш страх потерять  идентичность (или обнажить нашу скрытую природу) главным препятствием на пути к пониманию и решению действительных проблем ? 

 Я помню всю глубину скорби в 1963 г, в день убийства Президента Джона Ф. Кеннеди. В тот ноябрьский день ни мои коллеги, ни я не чувствовали опасности, потому что выстрелы прогремели далеко, в Далласе. Но  мы были согласны с тем, что «это была уже не та страна», и сознавать это было мучительно больно. Даже большинство тех, кто был настроен политически против Президента, были в таком же отчаянии, как и те,  кто поддерживал его.

По мере взросления, мы приняли как должное:  покушение на президента - ужасный пережиток прошлого, который никогда не повторится.  И шутливо-саркастическое восклицание родителей, когда мы  плохо себя вели: «И они стреляют в таких как Линкольн!», мы принимали как  нагоняй, понимая, что справедливое правосудие предполагает  некоторое наказание тех, кто ведет себя хуже, чем Честный Аби.  Эти слова родительского недовольства всегда казались нам забавными.  Но в 1963 г, обнаружив себя гражданином страны, в которой по-прежнему возможно убийство национального лидера, я вспомнил эту фразу и мне стало тошно.  Позже еще один удар по моей идентичности я ощутил, когда пуля убийцы оборвала жизнь Мартина Лютера Кинга, мл.

Пять лет спустя, после убийства д-ра Кинга,  мне стало совершенно ясно, что такие убийства  бросали мне персональный вызов не только потому что они приводили к нежелательной перемене руководства, а потому что они задевали наше самоощущение как американцев.   Поддерживая кандидатов от Демократической партии  с большим энтузиазмом  на президентских выборах 1968 г, я очень надеялся, что Роберта Ф. Кеннеди не изберут на первичных выборах или не выдвинут от партии, хотя мне и нравилось все, что он говорил в предвыборных речах, и я поддерживал  его работу на посту министра юстиции. Он мог бы быть чудесным президентом.
Проблема с его кандидатурой для меня заключалась в том, что я думал об ужасной символичности:  в мире, задыхающимся от проблем, связанных с потерей глобальной несущей способности из-за перенаселения, в Белом доме будет президент, который  до смешного превзошел все допустимые уровни воспроизводства. (Homo sapiens  - существенно вид, использующий символы,  и я это покажу в следующей главе). Роберт Кеннеди, став президентом, послал бы, как это теперь принято говорить, «ложный сигнал» человечеству. У него уже было к тому времени 10 детей, и еще один был на подходе. После того, как его застрелили в Лос-Анжелесе, я  опять ощутил глубокую уязвимость своей идентичности как гражданин предположительно приличной страны.

  Когда пуля убийцы в 1972 г ранила еще одного президентского кандидата Джорджа Уоллеса, я находился в столовой одной из гостиниц и услышал убийственные слова, произнесенные за соседним столиком: «Американский способ проведения выборов». После чего мне почти всегда неловко представляться «американцем».

Раздражающие факторы

Проблема угрозы идентичности, однако, не только американская. На планете, эксплуатируемой населением, в три раза большим по сравнению со временем, когда я был мальчишкой,  многие пользуются гораздо более мощной технологией,  имеющей  большие аппетиты в отношении ресурсов и производящие несравненно большее влияние на землю, воздух и воду, и мало кто верит, что мы оставим нашим детям и детям их детей лучший мир, чем тот в который вошли. [16]  Массмедиа расстраивают людей, живущих даже не в переполненных метрополиях, сообщениями о «понаехавших чужих».  Чувство потерь от  ухудшения привычного окружения повсеместно -  и не относится лишь к бедным.  Люди, полагавшие, что прогресс вечен и неизбежен, начинают тихо призадумываться. Некоторые стараются убедить себя, что «все как-нибудь наладится», несмотря на трения, конфликты и даже серьезную войну за место под солнцем. Но становится все сложнее освободиться от гнетущего чувства потери безграничности.

Серьезная тревожность, поразившая нашу нацию,  а возможно и всю Западную цивилизацию (и за ее пределами), требует, чтобы мы внимательно рассмотрели все нежелательные факторы нашей жизни.  Я намерен показать, что развитие  профессиональной специализации на промышленном уровне  - разделение труда, которое стало еще более разделенным на протяжении столетий, начиная с Промышленной революции  -  подпитывало тенденции, неизбежно приводящие нас к  раздражению.  Я попытаюсь показать, как разделение труда подталкивает нас к тому, чтобы мы рассматривали друг друга в инструментальных терминах. Такое деградирующее влияние  - нарушающее кантовский принцип, согласно которому люди всегда конечная цель, не просто средства ее достижения -  может представлять собой более глубокую болезнь, чем обычное недоразумение.  Этот хронически подрывающий нашу человечность фактор может быть более разрушительный, чем угроза нашей физической безопасности.  

  Я постараюсь показать, что хроническая угроза нашему чувству достоинства как индивидуальных человеческих существ  встроена в социальный порядок современной технологической эры. Я считаю, что упор современного общества на обмен специалистами не укрепляет, а ослабляет социальные связи. Это развязывает силы, постоянно угрожающие человеческой значимости. Если постоянная тревога в отношении хронической угрозы нашей идентичности в самом деле фундаментально вытекает из крайнего разделения труда, тогда мы находимся в потенциально неразрешимой  ситуации.

С развитием наших предков-гоминидов в Homo sapiens возникли человеческие качества и открылись новые возможности для нашего вида.  Сегодняшнее предельное разделение труда, намного сложнее, чем еще несколько поколений назад, было пожалуй неизбежным следствием этих самых человеческих качеств – нашей несравненной способности межличностного лингвистического общения, гибкой манипуляции символами систем, от искусства до математики, способности накапливать и передавать постоянно расширяющееся культурное наследие, богатство которого возможно превышает простую способность передачи генетического материала из поколения в поколению. Развившись в человеческие существа, со временем, мы произвели фантастическую технологию и усложнили нашу организацию, фундаментально изменив наше участие в экосистемах, от которых по-прежнему зависят наши жизни. [17]

Нет никакого сомнения в том, что экстенсивное и детальное разделение труда это фундаментальная черта перенаселенного индустриального (точнее, пост-индустриального) мира, а также нет сомнения, что из-за такой очевидной специализации, люди в нашем обществе испытывают высокую степень взаимозависимости [38]. По мере углубления взаимозависимости, однако, обнаружилась обратная сторона монеты, о которой мы должны были подумать – серьезно пониженная самодостаточность индивидуумов и местных групп населения. Видя только одну сторону монеты Эмиль Дюркгейм, родоначальник социологии во Франции, принял оптимистическую сторону в конце девятнадцатого века, посчитав разделение труда – благословением для общества, основой для новой жизненной формы социального единства. Видя, напротив, другую сторону – а именно, исчезающую самодостаточность -  американский социолог Э.А. Росс посчитал индустриальный уровень взаимозависимости источником колоссальной уязвимости [19]  Разделение труда привело к  расширению возможностей для людей наносить серьезный вред друг другу.

  В последующих главах я попытаюсь разрешить  «спор» между Дюркгеймом и Россом. Почему так важно различие их взглядов ?  Я боюсь, что то, что способствует росту обществ, может в конце концов обрекать их на превышение систем жизнеобеспечения планеты. Но даже если мы каким-то образом сможем избежать ловушки, то, что сделало нас людьми, может в итоге сделать нас несравнимо бесчеловечными.   Мне кажется, что «квази-специализация» человечества, которую питала культура, приводит  неизбежно ко все большему  отчуждению   нас друг от друга [20].

 Именно качество Homo sapiens, позволившее нам создать сложные общества, делает их одновременно и саморазрушительными – в особенности, когда отчуждение среди людей  ведет к ложному пониманию справедливости и замене ее на месть. Это ошибка, которая не была столь серьезна или дисфункциональна в прошлом племенном обществе.  Среди нечеловеческих существ, насилие, возникающее в попытке пресекать нарушение личного спокойствия, может приводить к ограничению вторжения другого, и так поступали ранние люди.  Но сегодня такой ответ ведет к глобальному несчастью. 

Мир уже не прост

Эволюционный процесс – экологические условия привели к селекции свойств среди наших предков-гоминидов  и произвели на свет Homo sapiens; в дальнейшем возникла другая форма эволюционного процесса – альтернативные культурные мутации.
В процессе биологической эволюции селекционное давление осуществляется существующими (а не предположительно будущими) обстоятельствами. Но обстоятельства изменяются, а адаптационные механизмы устаревают.

  Наш вид, снабженный культурой и способностью манипулировать символами, приобрел некоторую способность предвидеть возможные будущие обстоятельства. Поэтому, в принципе, культурная селекция может быть, более или менее,  адаптивна к будущему.   Но будучи культурными существами, мы тяготеем к этноцентризму. [21]  Мы тяготеем к привычному поведению, рассматривая его как «естественное», и воспринимаем хорошо известные обстоятельства как «нормальные», и поэтому бесконечно длящиеся.  Наше предвидение ограничено. Как и нечеловеческие существа, мы продолжаем приспосабливаться к текущим обстоятельствам, не к обстоятельствам, с которыми столкнемся в будущем.

Но наши близорукие адаптивные действия ведут к радикально измененным условиям, в которых будут вынуждены жить потомки.  Способность среднего человека к предвидению намного отстает от нашего коллективного действия по изменению мира.
 

*  *  *
William R. Catton Jr, Bottleneck: Humanity's Impending Collapse (Xlibris Corporation 2009)