Часть I Европейское начало - Глава 1 1875-1893. От Гюнсбаха до Страсбурга, или Детство и юность

Тот путь, которым вошла в моё сердце заповедь,

запрещающая нам убивать и мучить, стал

величайшим переживанием моих детских лет и

моей юности. Всё остальное рядом с ним поблекло.

Альберт Швейцер

Всё в человеке начинается с детства, а как считают многие, даже и ранее того. Поскольку «ранее того» нам недоступно, начнём рассказ с детства.

Мы никогда бы не узнали подробностей детства и юности Альберта Швейцера, если бы о них не сообщил он сам. Однажды, летом 1923 года, проезжая через Швейцарию, Швейцер был вынужден ждать поезда в Цюрихе. Воспользовавшись неожиданно появившимся свободным временем, он навестил своего давнего друга психолога Пфистера. По его просьбе Швейцер в течение двух часов, отдыхая на кушетке, наговорил текст, который его швейцарский друг тщательно застенографировал и после того, как Швейцер внёс свои поправки, издал под названием: «Альберт Швейцер. Воспоминания о детстве и юности» [2, с. 9-22]. В «Воспоминаниях»[1] Швейцер рассказал о своих детских впечатлениях и о многом, услышанном от матери и родственников.

«Я родился 14 января 1875 года в городке Кайзерсберге в Верхнем Эльзасе, в доме с башенкой, слева у верхнего выхода из города. Его занимал мой отец, священник и учитель небольшой евангелической общины в городе, где население было по преимуществу католическим».

Дети из деревни для прокажённых

За три года до рождения Альберта Швейцера закончилась франко-прусская война и, бывший до неё французской провинцией, Эльзас (8,3 тыс. кв. км), вошёл в территорию возникшей в результате войны объединённой Германии. Французские язык и традиции начали вытесняться из официальной жизни немецкими. Сами языковые трудности для эльзасцев не существовали, они были народностью двуязычной, трудна была очередная перестройка жизни на новый лад.

Биограф Швейцера Х. Штефан[3] провёл изыскания и сообщает, что род Швейцеров обосновался в Эльзасе после окончания тридцатилетней войны, в середине XVII века, когда их предок Иоганн Николаус Швейцер перебрался в Эльзас из Франкфурта-на-Майне[2].

Альберт был вторым ребёнком и первым сыном в семье Луи и Адель Швейцеров. Луи был пастором[3], а Адель – дочерью пастора Иоганна Якоба Шиллингера из соседней с Кайзерсбергом горной долины. В семье, кроме Альберта, воспитывалось ещё четверо детей – три дочери и сын. Старшая дочь родилась в 1873 году, самый младший ребёнок – сын – в 1882. Имя своё Швейцер получил в честь любимого брата мамы, по её рассказам очень доброго и ответственного человека. Дядя Альберта, тоже бывший пастором, «отдал Богу душу» незадолго до рождения своего племянника.

Через полгода после рождения Альберта Швейцеры переехали в небольшую деревушку Гюнсбах, живописно расположенную в окружении гор неподалеку от родного городка матери, Мюльбаха. В Гюнсбахе, в отличие от Кайзерсберга, лютеран было много, и в тот момент требовался пастор. Луи (Людвиг, на немецкий лад) Швейцер получил там приход. И, как это было принято, состоялась церемония введения нового пастора в должность. На неё съехались пасторы из соседних городков и деревень. В доме Швейцеров жёнам пасторов был продемонстрирован полугодовалый Альберт, – от рождения ребёночек слабенький и неказистый, к тому же ещё и с жёлтым личиком. И тут произошёл конфуз. Ребёнок был до того непригляден, что гости не знали, что и сказать, и могли только вежливо промолчать и удалиться. Огорчённая мать унесла сыночка в другую комнату и там разрыдалась. Конечно, никто и представить не мог, каким этот человек будет красивым, и внешне и внутренне, каким могучим и каким великим своими делами.

Воспоминания о своем хилом младенчестве Швейцер завершает словами: «Но молоко от коровы нашего соседа Леопольда и прекрасный воздух Гюнсбаха совершили чудо. С двух лет я начал крепнуть и скоро стал здоровым ребёнком.

В деревне для прокажённых Швейцер обучал детей французскому языку

В пасторском доме в Гюнсбахе вместе с тремя сёстрами и братом я прожил своё счастливое детство».

В «Воспоминаниях» Швейцер обращает внимание на то, что лютеране и католики очень мирно уживались в Гюнсбахе.

Мальчика в шесть лет отдали в начальную, трёхлетнюю школу. Это не было для него праздником. «В один прекрасный октябрьский день отец впервые сунул мне под мышку грифельную доску и повёл к учительнице, а я проплакал всю дорогу. Я предчувствовал, что моим мечтам и моей чудесной свободе пришёл конец».

По всем предметам, кроме музыки, учился он плохо. «Я был тихим и мечтательным учеником, не без труда выучившимся чтению и письму». Но на фотографии 1882 года – мальчик с очень серьёзным и даже, может быть, суровым, взглядом и выражением лица.

Ещё до школы отец рассказывал сыну много библейских историй, а в восемь лет Альберт попросил у отца Новый Завет и начал его читать. Уже тогда у него возникли первые содержательные, хотя и детские, вопросы по этой великой Книге. По воскресеньям он присутствовал на проповедях своего отца, и эти службы сильно на него влияли. Фёдор Тютчев (1803-1873), замечательный поэт-философ, будучи как дипломат за границей, однажды (это было в 1834 году в Тегернзее) написал:

Я лютеран люблю богослуженье,

Обряд их строгий, важный и простой –

Сих голых стен, сей храмины пустой

Понятно мне высокое ученье.

Музыкальные способности проявились у Альберта очень рано. «Ещё до школы отец начал обучать меня игре на старом клавесине. Я немного играл по нотам. Но особую радость мне доставляли импровизации, а также песни и хоралы с самостоятельно найденным сопровождением». А его чувствительность к музыке была удивительной: «На второй школьный год у нас дважды в неделю было чистописание, которое вёл учитель, перед этим занимавшийся пением с учащимися старших классов. Как-то мы, младшие, явились слишком рано, и нам пришлось подождать у дверей классной комнаты, где старшие занимались музыкой. Когда раздалось двухголосное пение: «Я там у мельницы сидел в сладостном покое» или «Кто тебя, прекрасный лес…» - я должен был опереться о стену, чтобы не упасть. При звуках двухголосной музыки блаженство пронизало всё моё существо, я ощущал её кожей. А когда я в первый раз услышал духовые инструменты, я почти потерял сознание. Но звучание скрипки не казалось мне прекрасным, и я лишь постепенно свыкся с ним».

Альберт Швейцер родился в семье, где музыкальными были и предки Швейцеры, и предки со стороны матери – Шиллингеры. Дед со стороны матери, пастор и просветитель Иоганн Шиллингер, был органистом, увлекавшимся ещё и конструированием органов. От него Швейцер унаследовал страсть к органу не только как к музыкальному инструменту, но и как к интересному техническому устройству. И впоследствии, приезжая на гастроли в новый для него город, он отправлялся осматривать старый орган. И часто «лечил» его. Он стал крупнейшим органным мастером.

Письма, письма, письма…

Дед Филипп Швейцер был одновременно и учителем, и органистом. На органе Альберт начал играть в восемь лет, как только стал дотягиваться до педалей.

Дом Швейцеров был красивым, и красивый вид открывался от него на невысокие горы и долину с виноградниками. Пейзаж украшали развалины крепости, видневшиеся на склоне горы напротив.

Но вот в доме Альберта радовало не всё.

«Самым неприятным местом для меня был рабочий кабинет отца. Я заходил туда только при крайней необходимости. Мне казалось противоестественным, что отец всегда сидит за столом, что-то изучает, пишет. Я не понимал, как он может это выдерживать, и поклялся себе, что никогда не стану таким учёным, пишущим человеком». Может быть, это та единственная клятва, которую нарушил Альберт Швейцер. Он стал учёным и пишущим, много пишущим человеком. Он написал несравнимо больше, чем его отец. Он написал около тридцати книг [3] и ещё не менее полутора десятков статей и очерков [2, с. 516]. Однако закончим цитату: «Гораздо лучше стал я понимать занятия отца, когда вырос и смог оценить привлекательность печатавшихся им в «Церковном вестнике» и календарях сельских историй».

После Рождества отец заставлял детей – Альберта и его сестёр (брат Поль был ещё слишком мал) – писать благодарственные письма тем, кто прислал в их дом поздравления с праздником. Происходило это мучение в том же отцовском кабинете. «Эта послерождественская неделя была единственной, когда отец проявлял к нам строгость. В остальное время он предоставлял нам полную свободу. Мы умели ценить его доброту и были ему глубоко благодарны. Во время летних каникул отец два-три раза в неделю уходил с нами на целый день в горы. Так мы и росли, как дикий шиповник».

Неизбежную в некоторых ситуациях строгость Альберт отцу прощал.

В 9 лет его перевели в «реальшюле» - реальную школу (в России в ту же пору такие школы с техническим уклоном назывались реальными училищами) в городке Мюнстере, в 3-х километрах от Гюнсбаха. Ходил он в школу через горы, три километра туда и три километра обратно. Горы, леса, долина с виноградниками. Старался ходить один, без попутчиков-одноклассников, чтобы никто не мешал его безмолвному общению с горной природой Вогезов. Она восхищала его и весной, и летом, и красочной осенью, и искрящейся снегом зимой. Будучи взрослым, он не раз говорил: «Я сосна Вогезских гор!» Любовь к природе входила в детскую душу во время этих вынужденных радостных походов, входила, чтобы остаться в ней навсегда.

«Преподавание закона Божия в реальной школе Мюнстера вёл пастор Шеффер, известный религиозный деятель и прекрасный по-своему рассказчик. Он умел захватывающе передавать библейские истории. Я до сих пор помню, как он плакал, сидя за кафедрой, а мы всхлипывали за партами, когда Иосиф открылся своим братьям. Мне он дал прозвище Исаак, что значит «Смешливый». Меня действительно легко было рассмешить (это было моей слабостью), чем школьные товарищи бессовестно пользовались во время занятий. Как часто в классном журнале появлялась запись: «Швейцер смеялся». При этом у меня был далеко не жизнерадостный характер; я был робок и замкнут». Интересно, что когда много позже Ромен Роллан (1866-1944) познакомился и подружился со Швейцером, то дал ему прозвище «Смеющийся лев».

Обучение в Мюнстере продолжалось всего один год.

«Когда во время каникул 1885 года было решено, что я поступлю в гимназию Мюльхаузена в Верхнем Эльзасе, я часами плакал тайком от всех. Я чувствовал себя так, будто меня силой отрывали от природы». Мюльхаузен находился в соседней долине. Прогулки закончились. Его взяли к себе в дом на полное обеспечение бездетные дальние родственники. Полный тёзка его отца Луи Швейцер был двоюродным дедом Альберта (братом его родного деда Филиппа Швейцера). Перевод в гимназию и переезд к родственникам решили материальные соображения. На продолжение образования сына у его отца средств не было. А в гимназии детей пасторов обучали бесплатно.

Отныне дядя Луи и его жена тётя Софи, так их называл Альберт, становились его воспитателями. В доме жила ещё учительница Анна Шеффер, дочь пастора, добрый человек, которая, как вспоминал Швейцер, хорошо на него влияла. Дядя и тётя были строги, требовательны и справедливы.

Сначала он писал черновики писем на старых конвертах – экономил бумагу

Два характерных эпизода. Альберт пристрастился к чтению газет, он очень интересовался политикой. В этом он, по его словам, подражал своей матери, которая любила читать газеты, находя в них описание современной истории. Но тётя думала, что мальчик больше всего интересуется не политикой, а криминальными происшествиями и романами в газетных литературных приложениях. Поэтому она хотела запретить ему чтение газет. И вот однажды дядя Луи сказал: «А давайте-ка проверим, действительно ли парень читает газеты из-за политики!» И стал просить Альберта называть имена тогдашних европейских политиков, составы кабинетов министров и важнейшие политические события. Экзамен был выдержан успешно и с тех пор дядя Луи на равных начал вести с 11-летним Альбертом разговоры на политические темы. Обычно они происходили за столом во время еды.

Тётя Софи очень следила и за тем, чтобы мальчик регулярно делал музыкальные упражнения, требовала это сухо, без эмоций. Она тем самым оказывала будущему выдающемуся музыканту чрезвычайно большую услугу, чего он, естественно, не мог понимать тогда, а оценил много позже. А пока Альберту приходилось проводить за фортепьяно долгие часы. Как-то он от этого сильно загрустил и смотрел с тоской в окно, погружённый в свои мысли. Тётушка Софи, которая в это время неподалеку гладила бельё, взглянула на него и сказала: «Пойдём, погуляем немного!» И они отправились в продолжительную прогулку по городу и его живописным окрестностям. Во время прогулки они почти не разговаривали. Вернулись домой уже в сумерки. После этого эпизода мальчик понял, что у тёти Софи есть сердце.

В гимназии Альберт дружил с двумя одноклассниками – с Эдуардом Остье и ещё с одним мальчиком – сыном пастора Матье. В их домах он встречал самое благожелательное отношение. Тёплая атмосфера в доме, школьные друзья, всё складывалось хорошо в мюльхаузенский период жизни Швейцера.

И в гимназии Мюльхаузена, как и в школах до неё, Альберт Швейцер вначале был плохим учеником. «Я был всё ещё слишком мечтателен». Директор гимназии даже как-то пригласил его отца и, когда тот приехал, сказал ему, по возможности деликатно, что, пожалуй, лучше всего было бы забрать его сына из гимназии. Альберта удивляло, что отец совсем не бранит его за отсутствие успехов в учении. «Но он был слишком добр и слишком огорчён, чтобы сердиться».

Всё вдруг переменилось, когда в классе появился учитель с большим чувством ответственности и очень обязательный. Даже такая, казалось бы, простая деталь — новый учитель всегда вовремя возвращал проверенные тетради — произвела на его ученика значительное впечатление. Доктор Вееман заботился о том, чтобы ученики поверили в свои силы. И Альберт «проснулся». Он стал подражать учителю в дисциплинированности, в выполнении долга. Он начал учиться всерьёз. И за каких-нибудь три месяца вошёл в число лучших учеников.

Швейцер так написал об учителе, сыгравшем столь большую роль в его жизни: [2, с. 22]: «Благодаря ему я понял ту истину, которую стремился реализовать в своей воспитательной деятельности: глубокое и до мелочей доходящее сознание долга – это огромная воспитующая сила, позволяющая достичь того, что не могут сделать никакие поучения или наказания».

Писать дневники, письма, очерки, воззвания, философские труды радостнее, когда рядом друг

После музыки он больше всего любил историю и природоведение (естествознание), но скучные и поверхностные учебники по естествознанию его отталкивали. Видимо, они вполне отвечали определению, данному Бернардом Шоу учебнику, как книге, совершенно непригодной для чтения.

В природе он всегда чувствовал неисчерпаемую таинственную глубину: «Мы не признаём за природой её абсолютной непостижимости и уверенно говорим об объяснении там, где в действительности имеет место лишь более углублённое описание» [3, с. 31].

В «мюльхаузенский» период Альберт начал много читать. Он буквально, по выражению тётушки Софи, «проглатывал» книги. «Страсть эта не знала границ, — вспоминал Швейцер в 1923 году. – Она преследует меня ещё и сейчас. Я не в состоянии выпустить книгу из рук, если начал её читать, и способен провести за чтением всю ночь. Или уж в крайнем случае я должен пролистать её до конца».

А в гимназии, тем временем, появился новый директор Вильгельм Дееке, который, как и Вееман, оказал на Швейцера благотворное влияние. Он был знатоком древнегреческой литературы и вдохновенно читал своим ученикам старших классов Платона. С этой вершины философской мысли началось знакомство Альберта Швейцера с философией.

Путь Швейцера к музыкальному мастерству не был гладким и беспроблемным. Учитель Ойген Мюнх, у которого он брал уроки музыки в Мюльхаузене, восклицал: «Альберт Швейцер – это моя мука!» и повторял: «Коли уж у человека нет чувств, я при всём желании не могу дать их ему» [3, с. 32]. Чувства у Альберта были, и когда дверь его души отворилась, тот же Мюнх не мог нарадоваться успехам своего ученика. В шестнадцать лет он начал играть на органе в церкви Святого Стефана и впервые выступил на концерте. Примерно в это же время Мюнх познакомил Швейцера с творчеством Иоганна Себастьяна Баха (1685-1750).

В последних классах гимназии Швейцер давал уроки математики нуждающимся в этом школьникам и заработал себе на велосипед, который, как настоящую диковинку, наблюдал ещё живя в Гюнсбахе и который иногда получал на время, чтобы прокатиться. Вскоре он с друзьями организовал велосипедный кружок, и они объезжали окрестности Мюльхаузена. А потом он сам, уже в Страсбурге, ездил на велосипеде в университет и, насколько мог себе это позволить, на прогулки в невысокие гористые окрестности города.

Выпускное сочинение в гимназии Швейцер написал на тему «Счастье обретается в заботах». Х. Штефан разыскал сочинение в архивах и справедливо заметил, что не так важно содержание, в котором он не нашёл ничего выдающегося, как само название темы [3, с .20].

Но мы, кажется, немного увлеклись гимназическим периодом Альберта Швейцера и не закончили описания примечательных моментов его детства. Вернёмся в Гюнсбах.

Население Эльзаса было бедным, и семья пастора Швейцера совсем ненамного превосходила в обеспеченности окружающие крестьянские семьи. Пасторского жалованья еле хватало на скудную жизнь. В доме, где было пятеро детей, нужда пыталась задавать тон. Но семья была дружная, все любили друг друга, и материальные невзгоды преодолевались. На склоне лет, в посвящённом ему фильме, Швейцер сказал (за кадром) о своих родителях: «Они воспитали нас для свободы. Мой отец был моим самым дорогим другом» [5, с. 380].

Нобелевский лауреат

С детства он был приучен к сельскому труду – на огороде, в винограднике, в простых строительных работах. Внешне это был обычный сельский подросток с проступавшими иногда задатками нравственного гения.

Вокруг него в детстве были животные: коровы, лошади, собаки, кошки, куры, ослы. Страдая от бедствий, которые он наблюдал вокруг, Альберт особенно остро ощущал боль и страдания животных. Переживал это и на своём опыте. Однажды, погоняя лошадь, он ударил её хлыстом, а потом, когда приехал домой, заметил, как тяжело у неё вздымаются взмыленные бока, как она устала, и пожалел её, пожалел о своём ударе: «И что пользы в том, что я смотрел в её усталые глаза и молча молил о прощении?». Подобных случаев, с другими животными, было у него несколько, все он остро переживал.

Ещё дошкольником он решил, что в вечерней молитве следует упоминать не только людей, и сам придумал молитву, которую произносил перед сном: «Отец Небесный, защити и благослови всякое дыхание, сохрани его от зла и позволь ему спокойно спать!».

Вместе с этическим чувством так же рано проснулась и способность к самонаблюдению. Может быть, наиболее удивителен в этом отношении эпизод на пасеке. Совсем маленький Альберт, малыш в девчачьем платьице, сидит в саду возле дома, а его отец неподалеку работает с пчёлами. И вот ребёнка кусает пчела, раздаётся истошный рёв. К нему выбегают из дома все взрослые, пытаются утешить. А мальчик продолжает реветь. И вдруг он замечает, что боль прошла, а он ревёт, чтобы оставаться в центре внимания, чтобы вызвать ещё больше сочувствия. И остаток дня он недоволен собой (эта кроха сначала заметила за собой, что ревёт напоказ, а потом ещё и устыдилась), считает себя плохим. Швейцер отметил позже, что это воспоминание удерживало его во взрослой жизни от жалоб.

Ребёнок начал труд самосовершенствования. Став взрослым, он определит этот труд как основу личной культуры.

Отец - пастор Людвиг (Луи) Швейцер

В детстве Швейцер заметил свою большую вспыльчивость. В «Воспоминаниях» он определил вспыльчивость, как «страстность, унаследованную от матери». Однажды во время игры Альберт настолько, как говорится, вошёл в раж, что ударил свою старшую сестру. Этот случай стал для него поворотным, привёл вскоре к овладению своей огромной внутренней энергией. Он уже в детстве избавился от раздражительности – этого зла, долгие годы отнимающего силы у многих людей.

Чуткая душа мальчика легко усваивала уроки нравственности, преподносимые жизнью. Время от времени через Гюнсбах на тележке, запряжённой ослом, проезжал еврей Мойша, который жил в соседней деревушке. Мальчишки увязывались за ним и всячески дразнили. Однажды Альберт примкнул к ним и как все кричал: «Мойша! Мойша!». «А Мойша со своими веснушками и сивой бородой продолжал свой путь так же невозмутимо, как и его осёл. Только иногда он оборачивался и улыбался нам смущённо и доброжелательно. Эта улыбка покорила меня. От Мойши я впервые узнал, что значит молча сносить преследования. Он стал моим великим воспитателем. С тех пор я приветствовал его с особой почтительностью».

Очень важный для его становления эпизод произошёл, когда, поддавшись на уговоры своего школьного приятеля, Альберт отправился на гору пострелять птичек. Ему было семь или восемь лет. Повинуясь своему спутнику, но испытывая большое внутреннее сопротивление, он наставил рогатку на беззаботно поющую птичку, твёрдо решив промахнуться, и… в этот момент до него донёсся из деревни звон церковных колоколов. Он был воспринят мальчиком как глас небесный. Швейцер отбросил рогатку, распугал птиц, чтобы спасти их от рогатки второго мальчика, и побежал домой.

«Тот путь, которым вошла в моё сердце заповедь, запрещающая нам убивать и мучить, стал величайшим переживанием моих детских лет и моей юности. Всё остальное рядом с ним поблекло».

А вот ещё один эпизод, очень характерный для Швейцера. На зиму ему сделали пальто из перелицованного отцовского. Но он наотрез отказался его надевать, потому что окружавшие его мальчишки не имели и такого. Отец был изумлён, он хотел, чтобы его сын во что бы то ни стало приходил на воскресную службу прилично одетым, и настаивал, употребив даже в качестве последнего аргумента хорошую затрещину и заточение в чулане. Но сын был непреклонен. И эта сцена повторялась каждое воскресенье до тех пор, пока отец не сдался. Луи Швейцер был добрым, любящим и любимым отцом, и строгим, когда это требовалось, а Альберт Швейцер уже в детстве был твёрд в своих решениях. Он принял решение об отказе от пальто. Это было самоограничение. Сознательное, осмысленное самоограничение было в дальнейшем для Швейцера одной из основ этики.

Мать - Адель Швейцер, урожденная Шиллингер

У своих одноклассников – деревенских мальчишек – он отмечал то, в чём они превосходили его, смотрел на них по-доброму. И относился к ним по-доброму, будучи уже взрослым. Он был добрым от рождения. В юности на танцевальных вечеринках он приглашал танцевать тех девушек, которых не приглашал никто.